нется, читала ему ежедневно газету. Тишин выслушает и загорится отве-
тить. Бывало при лампе нетвердой рукой нанесет свой ответ на бумагу,
глядя поверх нее. Строчки кривы, буквы враскидку.
- Разберут ли? - сомнительно спрашивает.
- Разберут, - отвечают ему, чтоб утешить.
А он пишет и пишет.
И часто, в старом конверте со штемпелем городской Ростовской управы,
получали сотрудники "Приазовского Края" длиннейшие письма. Неразборчи-
вые, перепутанные, как на китайской картинке, буквы шли вверх и вниз не
по строчкам. Смеялись сотрудники, не умели прочесть смешную бумажку. Так
бросают иной раз зерно в написанном слове, и летит оно с ворохом вымысла
городской ежедневною пылью мимо тысячи глаз и ушей, пока не уляжется
где-нибудь, зацепившись за землю. Облежится, набухнет, чреватое жизнью,
просунется ножками в почву, а головкою к солнцу. И уже зацветает росток,
в свою очередь дальнюю землю обсеменяя по ветру.
Суждено было лучшим мыслям Степана Григорьича многократно лежать пог-
ребенными в редакционной корзине. Голова с сильным лбом, крепко выдав-
шимся над седыми бровями, широкодумная, ясная, думала в одиночку. Но
бойкий мальчишка, составлявший обзор иностранной печати, бегал за по-
мощью к Якову Львовичу; однажды и он получил таинственный серый конверт
и ради курьеза понес его по знакомым.
Яков Львович при лампе разобрался в каракулях. Издалека, не по адре-
су, крючками, похожими на гиероглифы, летело к нему на серо-грязной бу-
маге близкое слово. Вычитав адрес, пошел он к Степану Григорьичу на дом.
Как надобно людям общенье! Друг другу они нужнее, чем хлеб в иные ми-
нуты. Целые залежи тем отмирают в нас от неразделенности, и без друга
стоит человек, как куст на корню, усыхая. Когда же раздастся вблизи зна-
комое слово, душа встрепенется, еще вчера сухостой, а нынче, как помера-
нец, засыпано цветом. Забьются в тебе от общенья родниковые речи. И го-
воришь в удивленьи: опустошало меня, как саранча, одиночество!
- Нужны, нужны, родимый, человек человеку, - сказал старик Тишин: -
погляди-т-ко, в природе разная сила, газовая аль металлическая тягу име-
ет к себе подобной. Так неужто наш разум в тяготеньи уступит металлу? Я
вот слеп, сижу тут калекой, а летучею мыслью проницаю большие прост-
ранства. Зашлю свое слово на писчей бумажке, да и думаю: нет резону,
чтоб противу целой природы сила пытливой мысли не притянула другую.
- Откуда у вас эта вера в грядущее, Степан Григорьич?
- А ты попробуй-ка жить лицом к восходу, как цветенье и травка. Дождь
ли, облачно ли, а уж злак божий знает: встанет солнце не иначе как с
востока. Молодежь - она так и живет по ней, как по конпасу, виден путь
исторический.
Обрадовался старик собеседнику, разговорился. До самого вечера, сиде-
ли они у окошка. А вечером понабралось в светелку с предосторожностями
горячего люду: студентов варшавского, а ныне донского университета, же-
лезнодорожников, девочек с курсов и с фабрики, партийных людей, в под-
полье отсиживавших промежуток своих поражений. Было чтенье, потом разго-
воры. Яков Львович узнал о судьбе Дунаевского, о замученном маленьком
горбуне, в морозных степях под шинелькой наспавшем себе горловую чахот-
ку. Был у него теперь угол, куда уходил он от осенней бессмыслицы жизни.
Вот туда поздним вечером, кутаясь в шаль и выбирая места, где посуше,
и торопилась подросшая Куся.
Много было в светелке народу, на этот раз больше, чем прежде. Выходя
на крыльцо покурить, каждый зорко выглядывал в осеннем тумане иных сле-
допытов, нежелательных для собранья. Но место глухое, за железнодорожною
насыпью, мокрое, мрачное, служит хорошим убежищем, не навлекая ничьих
подозрений.
Кусю встретил студент, первокурсник Десницын, недавно вернувшийся в
город и теперь ведший тайно работу средь студенческих организаций. Дело
было сегодня серьезное, требовало обсуждения. Вокруг стола закипела бе-
седа.
- Вам хорошо говорить, товарищ Десницын, - ораторствовал небольшой,
полный студент, снискавший себе популярность: - вы ни-ничего не теряете.
Я же считаю, что всякое выступление сейчас бессмыслица, если не тупость.
Студенчество хочет учиться; в нем преобладают кадеты, солидный процент
монархистов. Такого студенчества, как у нас, Россия не помнит. Не то,
что забастовать, а попробуйте только созвать их на сходку.
- Тем более, - начал Десницын: - такую мертвую массу расшевелить мож-
но только событием. Помилуйте, мы студенты, мы единая корпорация на весь
мир, и нашего брата, студента, избили в Киеве шомполами, до бесчувствия,
и мы это знаем, снесем и будем молчать! Русский студент - когда же быва-
ло, чтоб ходил ты с плевком на лице и все, кому только не лень, плевоти-
ну твою созерцали?
- Гнусный факт, - вступилась курсистка с кудрявой рыжей косою: - бу-
дет позором, если донское студенчество не отзовется. В Харькове, в Киеве
был слышен голос студента по этому поводу.
- Ревекка Борисовна, вот бы вам и попробовать выступить, - ехидно
воззрился полный студент, снискавший себе популярность. На шее его, как
у лысого какаду, прыгал шариком розовый зобик.
- Не отказываюсь, - сухо сказала курсистка.
Куся подсела к ней, обняв ее нежно за талию.
- Спасибо за мужество, товарищ Ревекка, - через стол протянул ей руку
Десницын: - поверьте мне, чем бессмысленней вот такие попытки с точки
зрения часа, тем больше в них яркого смысла для будущего. Если бы наши
коллеги в мрачную пору реакции слушали вот таких, как милейший Виктор
Иваныч (он бровью повел в сторону полного оппонента), то мы не имели бы
воспитательной силы традиций. Грош цена демонстрации, когда масса уже
победила, когда каждый Виктор Иваныч безопасно может окраситься в защит-
ный цвет революции.
- Это личный выпад, я протестую! - крикнул, запрыгав зобком, полнок-
ровный студент в возмущеньи: - если товарищ Десницын не возьмет все об-
ратно, я покидаю собранье!
- Идите за нами, а не за кадетами, и я скажу, что ошибся.
Пожимая плечами, с недовольным лицом, оппонент подчинился решенью.
Долго, за ночь, сидели в беседе горячие люди. Решено было завтра, в
двенадцать, созвать в самой обширной аудитории сходку. Ревекка Борисовна
выступит с речью. Курсистка, блок-нот отогнув, задумчиво вслушивалась в
то, что вокруг говорилось, и набрасывала конспект своей речи. И Куся
проникнет на сходку. То-то радости для нее! Кумачем разгорелись под
светлой косицею ушки.
Долго, за ночь, когда уж беседа умолкла, сидело собранье. Разбирали
заветные книжки, привезенные из Советской России. И взволнованным голо-
сом, останавливаясь, чтоб взглянуть на Степана Григорьича, читал Яков
Львович "Россию и интеллигенцию" Блока. Когда же впервые, контрабандой
пробравшись через кордоны, зазвучали в маленькой комнате слова "Двенад-
цати" Блока, встало собранье, потрясенное острым волненьем. Лучший поэт,
чистейший, любимейший, дитя незакатных зорь романтической русской сти-
хии, аристократ духовного мира, он, как верная стрелка барометра, пада-
ет, падает к "буре", орлиным певцом ее! Он, тончайший, все понимающий, -
с нами! И любовь, как горячая искра, закипала слезами в глазах, ширила
сердце.
- Блок-то! Блок-то!
- И они там, на севере, учителя, доктора, адвокаты, писатели, не нау-
чились от этого, не доверились совести лучшего!
Поздней парниковые юноши, вскормленные революцией, отвергали "Двенад-
цать". Но те, кто пронес одиноко на юге России, средь опустошительной
клеветы и полного мрака, свое упрямое сердце, знают, чем обязана револю-
ция Блоку. Искрой, зажегшейся от одного до другого, радугой, поясом
вставшей от неба до неба, были "Двенадцать", сказавшие сердцу:
- Не бойся, ты право! Любовь перешла к тем, кого именуют насильника-
ми. В этом ручаюсь тебе я, любимейший русский поэт...
Шли в темноте, близко друг к другу прижавшись, взволнованные Ревекка
и Куся.
- Ах, как прекрасно, как радостно! Куся шепнула соседке: - знаешь, я
чувствую, что скоро весь мир станет советским. Вот попомни меня, поймут
и один за другим, на перегонки, заторопятся люди устраивать революцию. И
музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира, а я стану тогда ба-
рабанщиком и пойду отбивать перемену: трам-тарарам, просыпайтесь! Играю
вам утреннюю зарю, человечество!
- Молчи, не то попадемся, - шепнула Ревекка: - ох, вот за такие мину-
ты не жалко и жизни! Даже думаешь иной раз, если долго чувствовать
счастье, сердце не выдержит, разорвется!
- Ривочка, я маме сказала, что буду у вас ночевать. А ты не забудь,
что обещала провести меня завтра на сходку.
- Успокойся, не позабуду!
Родители курсистки Ревекки были ремесленниками. Ютились они, где ев-
рейская беднота, на невзрачной Колодезной улице. Вход к ним был со двора
и в первый этаж с подворотни. Жили они чуть побогаче соседей. Сын, ча-
совщик, помогал, дочь старшая шила наряды в магазин Удалова-Ипатова, а
Ревекка давала уроки.
В первой комнате, за столом, под электрической лампочкой, ужинала
семья, не дождавшись Ревекки.
- А, пришла наконец, садись, садись, и Кусе будет местечко.
Ласковый, важный, седой, как лунь, патриарх потеснился с благосклон-
ной улыбкой, посадив к себе Кусю. И мать, еврейка, с острым, нуждой из-
нуренным лицом, худая, как жердь, наложила ей рыбы с салатом. Кусю люби-
ли в семье за бесхитростность.
- Редкий христианин, сколь он ни ласков с тобой, станет есть у еврея,
как у своих, с аппетитом. Это ты знай, мать, и Ривка запомни, чтоб не
запутаться с гоем. А девочка Куся, благослови ее Ягве, ест наш кусок
небрезгливо. - Так не раз говорил патриарх, садясь, помолившись, за
ужин.
Кончили, руки умыли и разошлись на ночлег. Куся с Ревеккой вместе
легли и долго еще молодыми, заглушенными голосами о всемирном советском
перевороте шептались.
Ранним утром еще темно на улицах и в квартире. Медленно начинается
день привычными звуками. Вот застучал по соседству колодкой сапожник.
Полилась из крана вода, скрипнули резко ворота. Старьевщик, сиплым голо-
сом выкликая товар, прошел по дворам, и хозяйки несли ему собранные пус-
тые бутылки.
Невзрачное утро, а все-таки утро. И босоногая детвора, гортанно гор-
ланя, съев, кто луковку с солью, кто хлеб, а кто побогаче - лепешку, -
бежит, как на лужайку, в грязные недра двора, заводить беспечные игры.
Куся с Ревеккой вышли из дому без четверти девять, чтоб Ревекка успе-
ла сходку наладить и подготовить свое выступленье. Белая девушка, вес-
нушчатая, с серым, ясным, не робеющим взглядом, шла, как стройная ле-
бедь, подобрав кудрявую косу. Вышла Ревекка в отца, патриарха: лишнего
не болтала, сказанного держалась. Нежно поглядывали на Ревекку приказчи-
ки торговых рядов, где подержанным платьем торгуют. Не одна беспокойная
мать засылала к родителям сватов. Но Ревеккина мать отвечала: учится де-
вушка, ученая будет нам не до сватов.
Все утро, по коридорам университета, осторожно шмыгала Куся. Как бы
хотелось ей тоже учиться тут, вместе с другими! Лаборатория, библиотека,
курилка! А на стенах бесконечные схемы, таблицы, под стеклянными крышка-
ми гербарии, бабочки, чучела. Физический кабинет, а за ним светлый круг
аудитории, и в полураскрытую дверь видны головы, одна над другой, ряда-
ми, русые, черные, девичьи, стриженые... Ох, учиться бы с ними! Посмот-
реть, что там дальше!
Но дальше Куся заглянуть не успела. Кто-то, пройдя, потянул ее за ру-
ку. Зазвенел звонок. Звонко сказали:
- Товарищи, собирайся в аудиторию N 8!
И пошло, и пошло. Благоговейно втиснулась Куся в шумящую клетку. На
кафедре Виктор Иваныч, за ним кто-то еще и Ревекка. Будет митинг. Волну-
ются головы полукругом над нею, черные, русые, белые, мужские и девичьи.
Виктор Иваныч что-то сказал тихим голосом, кашлянул и стушевался. Яс-
