- четверть была о науке, о праве, о мысли. Был Гете, и было о Гете. Был
Вагнер, и было о Вагнере, был Рихтер, и было о Рихтере. Песней глядела с
прилавка книжечка Жан-Поля-Рихтера "Зибенкейз, адвокат неимущих".
Подняли голову монархисты.
Родзянко и Савинков где-то стряпали соус из русского зайца.
Союз Михаила Архангела стал перушки чистить в ангельских крыльях, го-
товясь к погрому.
Толстые няни Володимирской, Тульской, Калужской губерний, - одна го-
ворила на о, другая тулячила, третья калужила, - сидя в клубном саду,
где в песочке пасомые ими ребята резвились, беседовали шепоточком:
- Слышали, милые?
- Нет, а чего тако?
- В Сибири-то, где наш царь-батюшка... Слышь, один из охранщиков был
с ним лютее всех, гонял милостивца, как скотину, да. Только гонит он это
государя прикладом-то в спину, ко всенощной в церкву под воскресенье, ну
и видит. Из церкви-то, милые вы мои, в белой перевязи на руке со святыми
Дарами идет сам Христос, провалиться мне, завтра чаю не пить. Подошел к
государю и таконько ласково, да уветливо, "терпи", говорит, "до конца,
мой мученик", и дал ему святых тайн приобщиться. Вот ей Бо! Что ж вы,
милые, думаете? Охранщик-то красногвардеец как побежит, да как побежит,
и ну всем рассказывать. Его в сумасшедший дом, а он сбег, его на фронт,
а он и оттеда сбег, и все-то рассказывает, все рассказывает. Сейчас, ми-
лые вы мои, по Расеи ходит и все рассказывает, верно я вам говорю...
- Охо-тко!
Няни шепчутся, вздыхают. Няни привыкли в чистенькой детской под обра-
зами в прикуску пить чай. С няней не всякий поспорит! Она барыне на ба-
рина, барину на барыню. А выгонишь, няньки-то свой профсоюз, как масоны
имеют, наскажут такого, что после - убейте - ни одна не пойдет к вам на
службу...
В Нахичевани перед собором, лицо приподняв и растопыривши руки, как
на кадрили, стоял памятник Екатерины. Монумент был из бронзы. Год назад,
рабочие, дружной толпой собравшись вокруг монумента, снесли его на-земь
с подставки, а после убрали. Подставка осталась пустою. Промолчали ху-
дожники, - пусть ломают из рук вон плохую безвкусную бронзу!
Но год прошел, и -
на утро в окно увидали жильцы Степаниды Орловой, как шли, под на-
чальством немецких солдат, рабочие, шли и на веревках что-то тащили. Ра-
бочие были безмолвны.
Командовали солдаты: - mehr Rechts!
Переводил Осип Шкапчик: - правейте!
Но рабочие праветь не хотели и слева, погнув о решетку нос и два
пальчика Екатерины, растопыренные, как на кадрили, без возгласов, в
мертвом молчаньи подняли тяжкую ношу, и на гранитной подставке был брон-
зовый идол поставлен.
- So! - одобрили немцы.
Мальчишки газетчики, отовсюду сбежавшись на площадь, гоготали.
- Не ори, дурачье, - сказал им суровый рабочий...
Шумен Ростов. Продают - покупают. Город живет хмельною и гнусною
жизнью. Ходят по улице, с папироской у краешка рта, спекулянты, краешком
глаза посматривают. Каждая будка печет пирожки с мясом, с рисом, с ка-
пустой, с вареньем, каждый угол занят девицею с вафлями, каждой вафле
есть покупатель. Мальчишки свистят, торгуя ирисом, во рту побывавшим для
блеска. Открылись пивные - продают двухпроцентное пиво.
Ликуют гробокопатели, - много могильщикам дела! Русская смерть утоми-
лась, русская смерть переела за бранными брашнами под Батайском и Ново-
черкасском. Ей на смену пришла испанская мирная смерть.
Через границы и таможни, легкими пальчиками приподняв бахрому болеро,
протанцовала она по средней Европе и села над Доном.
Гибли люди по новому: по-испански.
Чихали сначала. Кашель на них нападал. Растирали грудь скипидаром.
Дышалось с присвистом, - грипп, дело пустое; аспирин, вот и все. Но на
утро лежал человек, скованный мрачной тоской.
- Отчаянье, меланхолия! - говорили домашние доктору; плакал больной,
кашляя сухо:
- Я умру, я предчувствую!
Врач отвечал:
- Испанка, берегите его от простуды.
Здоровые выздоравливали.
Хилые умирали.
И мерли без счету: торгаш, не желавший в постели терять драгоценное
время; детишки, беременные, роженицы и кормившие грудью.
В эти дни ворон каркал о погибели русских.
(Продолжение следует).
Мариэтта Шагинян.
ПЕРЕМЕНА.
(Продолжение.)
ГЛАВА XVI ЛИРИЧЕСКАЯ.
Слово о мире Эвклида.
Страшно видеть тебя лицом к лицу, Перемена!
Обживаются люди на короткой веревочке времени, данной им в руки.
Обойдут по веревочке от зари до заката короткий кусочек пространства,
данный им под ноги. Все увидят, запомнят, в связь приведут, каждой вещи
дадут свое имя. И между ними и между вещами ляжет выравненная дорожка,
из конца в конец выхоженная своим поколеньем. Ей имя - привычка.
Станет тогда человек ходить по дорогам привычки. И не трудно ногам,
ступившим на эти дороги: вкось или прямо, назад иль вперед, а уж они до-
ведут человека до знакомого места.
Только бывает, что вырвет веревочку распределитель времен из рук по-
коленья. Тогда из-под ног поколенья выпорхнет птицей пространство. Оста-
новится человек, потрясенный: не узнает ни пути, ни предметов. Боится
шагнуть, а уже к нему тяжкой походкой, чеботами мужицкими хряско давя,
что попало, руками бока подпирая, дыша смертоносным дыханьем, чуждая,
страшная, многоочитая, как вызвездивший небосклон, чреватая новым, по-
дошла, - Перемена. Неотвратима, как смерть: ее, если хочешь, прими, если
хочешь, отвергни, - все равно не избегнешь.
И, как смерть, лишь тому, кто доверится ей, заглянув в многоочитый
взор, - она сладостную, сокровенную радость подарит и на смертные веки
его положит нежную руку. Перемена, освободительница всех скорбящих.
Не потому ли к тебе, под тяжкую поступь твою, кидаются прежде разум-
ных - безумцы, быстрее счастливых - страдальцы? Не потому ли на хряский
твой топот откликаются нищие, грешники, прокаженные, падшие женщины, по-
эты, младенцы, мечтатели? И, утешая одних, ты других коронуешь бесс-
мертьем!
Каждому, кто под небом живет, дано пережить не однажды предчувствие
смерти. Опархивает оно, словно бабочкины крыла, ваш лоб в иные минуты. И
певцу твоему, Перемена, тронул волосы тот холодок.
Встало сердце, холодом сжатое, как привидение в саване, как мороз,
проходящий по коже. Все вспомнило сразу: созревания вещих любвей, опав-
ших до срока; закипания крови, другой никогда не зажегшей; мудрую неж-
ность, источившуюся на бесплодных; погоню за призраками, - и за тобою,
последний, ты с седыми бровями и невеселым пристальным взглядом, отчим с
гор Прикарпатских, колдун, так сладко любимый!..
Пусть же холодом неутоленного гнева наполнится песня. Не тебе, Пере-
мена, чье могущество славлю, будет слово мое, - а уходящему на закат,
Эвклидову миру.
Прямолинейный! Древний для нас и короткий, как вздох, перед будущим,
ты кончаешься, мир Эвклида! Пляшет в безумьи, хмелем венчаясь, Европа,
порфироносная блудница. Пустые глазницы ее наплывающей ночи не видят.
Боги уходят, дома свои завещая искусству.
Так некогда вышел Олимп, плащ Аполлона вручив актеру и ритору; а за
кулисами маски остались, грим и котурны... Мы за кулисами уже подбираем
и вас, византийские маски! Строгие лики, источенные самоистребленьем,
мертвые косточки, лак, пропитавший доску кипариса, смуглые зерна смолы,
сожигаемые в тяжелых кадильницах, темное золото риз, наброшенных на Тебя
и надломивших Тебя, Лилия Галилеи!
Другими дорогами поведет Перемена.
Прямолинейный! Ты, кто навек разлучил две параллельных, кто мечту о
несбыточном, о неслиянном, об одиноком зажег в симметрии земного крис-
талла, пространство наполнил тоской Кампанеллы о заполняемости; ты, кто
бросил физикам слово об ужасе пустоты, horror vacui, - ты при смерти,
мир Эвклида! Кристалл искривился. Улыбка тронула губы рассчитанного сим-
метрией пространства. И улыбка убила твою прямизну - завертелись отсветы
ее, искажая законы. Две параллельные встретились. Из улыбки, убившей те-
бя, - родилась геодета.
Плачут в тоске умирающие на кристалле Эвклида.
Плачьте же, плачьте, оплакивайте уходящее! Но всеми слезами вам не
наполнить завещанной трещины меж прямизною сознанья и ложью и кривью
действительности, дети Эвклидова мира! Посторонитесь теперь: к нам вхо-
дит кривая. Мост между должным и данным, быть может, построит она, дочь
улыбки, соединительница, - геодета.
ГЛАВА XVII.
Вышитые подушечки.
Душно становится жить на тесной земле в иные минуты. Все передумано,
перепробовано, грозит повтореньем. Возраст-гримировальщик карандашиком
складочки чертит возле рта, возле носа. Тронет точку, опустит углы, и
видишь, что человек все изведал, устал, окопался, как хищная ласка, в
своем одиночестве, - проходи себе мимо. И для новой надежды на чудо, для
счастья - приберегает зевоту.
Душно дышалось меж вышитыми подушечками у вдовы профессора Шульца,
Матильды Андревны. Вход в квартиру был через стеклянный фонарь, где не
звякал звонок, обмотанный мягкою тряпкой (от нервов Матильды Андревны),
а только шипел, содрогаясь. На шип бежала прислуга.
Чехлы не снимались в квартире ни зимою, ни летом; но поверх них наб-
росала хозяйка искусной рукою цветные подушечки: одна вышита гладью,
другая на пяльцах ковровою вышивкой; третья вовсе не вышита, а просто
пуховая в шолке, с футляром из кружев; четвертую разрисовал по атласу
художник; пятая собрана из малороссийской ширинки, и сколько еще мягких,
круглых, квадратных, прямоугольных пухлых, как муфты, и плюшевых плоских
подушек!
В них, утопая локтями и слабыми спинами, сидели: хозяйка, сановитая
немка, с тюрингенским певучим акцентом; новый ее постоялец, доктор Ям-
мерлинг, уполномоченный от "Кельнской Газеты", и дочь ее, Геничка Шульц,
двадцатипятилетняя.
Доктор Яммерлинг был католиком. Бритый, с ямочкой на подбородке, с
коротким, прямым, над верхней губою приподнятым носом, с бесполым и
чувственным ртом, от бритвы запекшимся язвочками в тонких и острых уг-
лах, с прямыми бровями над узко-зрачковым взглядом кошачьим.
Доктор Яммерлинг говорил о Европе. Голос его звучал глуховато:
- Мы накануне больших событий, фрау Шульц. Католической Церкви сей-
час, как никогда, надлежит стать матерью христианского мира. Лет пятнад-
цать назад Чемберлэн, а теперь Оскар Шпенглер забили тревогу. Христианс-
кой культуре конец, если мы не спохватимся; нас осаждает в Европе расту-
щая сила евреев. Надо с корнем рвать иудаизм отовсюду, куда он проник-
нул, - из догматики нашей, из безбожья научного метода, из социальных
концепций, из церковных традиций, воспринимаемых ветхозаветно. Генети-
чески связаны мы вовсе не с Библией, а с индийскими Ведами.
- Что-же вы станете делать с протестантами и с англиканцами? - спро-
сила фрау Шульц, сановитая немка, любившая спорить.
- Вы затронули важный вопрос. Но видите ли, Папа думает (между нами,
конечно), и Его Святейшество прав безусловно, что когда будет поставлен
на карту принцип культуры, когда мы вплотную приблизимся к моменту раз-
дела на своих и чужих, христиане сомкнутся и отпадут их взаимные расхож-
денья.
- Как же вы представляете себе будущее? - спросила красивая Геня,
взглянув Яммерлингу на губы.
- Гегемонией папства над всей европейской культурой, - ответил като-
лик, сухими губами, как червячком, извившись в улыбке над деснами: - В
этом смысле мы должны даже радоваться русскому большевизму. Он наивен.
Своею наивностью он замахнулся наотмашь и многих перепугал. Государство
и собственность, иерархизм людских отношений, наука, искусство и право -
все, устрашившись, прибегнет к ограде церковной. Ибо лишь внутренняя ор-
ганизация может Европу спасти от угрозы Интернационала.
- Значит, опять в подчинение к авторитету? Жечь еретиков, запрещать
