ему уяснить то, что сухо твердил общими фразами товарищ Васильев, устав-
ший от митингов, - суть в классовом самосознании!
- Обратите внимание, - вступилась вдова, - как нынче дети разделились
и отбились от рук. Молодежь та скорей благоразумна, не так, как в мои
времена, от мобилизаций стараются как-нибудь освободиться, политика им
мешает, все носятся с чистым искусством. А от четырнадцати по семнадцать
словно сдурели: лезут на стену из-за политики, того и гляди вцепятся,
где ни встретятся...
Но что же Иван Иванович и Петр Петрович? Оба они чрезвычайно обеспо-
коены усиленьем казачества и зависимостью муниципалитета. Правда, Кале-
дин показывает себя либеральным. Он не отрицает, конечно, что фев-
ральская революция совершилась. Его об этом проинтервьюировала печать, и
он ясно ответил, что "не отрицает". Однако же в городе повальные обыски,
частые аресты. В городе до сих пор расквартировано огромное количество
казаков, об'едающих, притесняющих горожан. Муниципалитет совершенно
стеснен военной казачьею властью. Он не приказывает, а позволяет прика-
зывать посторонним для города людям. Где же здесь либерализм?
Иван Ивановича и Петр Петровича калединцы не уважают, не ставят и в
грош. Собрания воспрещаются, выступления воспрещаются, - благородные,
трезвые и умеренные выступления воспрещаются. Это очень несправедливо и
неблагоразумно. Остаются, впрочем, дни рождения, именины, двунадесятые
праздники и канун наступающего 1918 года. И в городе то у одного, то у
другого ужин с попойкой.
С'езжаются поздно. Покуда хватает вешалок - вешают на них шубы; потом
шубы складываются друг на дружку на сундуках и на стульях. Сперва - чай-
ный стол. Между чаем и ужином барышни пробуют клавиши, долго отнекивают-
ся хрипотой и простудой, потом пропоют что-нибудь из "Пиковой дамы" или
из "Рафаэля" Аренского. После хозяин отводит гостя к двум-трем столикам,
приготовленным для железки, и предлагает им "резаться", а хозяйка сове-
тует не садиться до ужина. Ужин один и тот же у всех: закуска, осетер
провансаль или салат оливье, индейка жареная, мороженое и фрукты. Играют
до трех-четырех, пьют не переставая, а кто не играет - флиртует. Утес-
нившись по двое, по трое на мягких диванах, преувеличивая опьяненье,
устраивают заговоры любви, подмигивают на мужей и на жен, те грозят им
пальцами, поднимая глаза от трефовых десяток, а на рассвете Матреша бе-
жит за извозчиком.
Кому негде кутить, тот может вдоволь раздумывать над историей и над
примерами. Улицы - раннее средневековье. Свету нет. Керосину достать мо-
гут разве одни спекулянты. Денег не платят: боны уже перестали ходить, а
романовских денег не сыщешь, они устремляются отовсюду за голенища каза-
ков, в расплату за масло и за муку. У кого же находится мелочь, тот отп-
равляется в церковь, при входе снимает шапку и благочестиво крестится,
потом покупает у сторожа свечку в поминовенье усопших и сквозь ряды мо-
лящихся направляется к образу...
Но там, потолкавшись, свечки отнюдь не засвечивает перед угодником, а
отправляет ее в брючный карман, шепча, если он верующий: "прости меня,
Боже", - и быстро торопится к выходу, минуя опрашивающий и подозри-
тельный взгляд церковного сторожа: продажа церковных свечей на вынос
запрещена.
Дома при восковой свечке торопятся проглотить ужин, раздеться и лечь,
а любитель чтения, положив книгу на стол пред собою, глазами читает, зу-
бами разжевывает, а руками расстегивает жилетные пуговицы или же, сгибая
остро коленку под подбородок, стаскивает сапоги.
Окрик хозяйки:
- Не жги зря свечу! Что копаешься?
И любитель чтения виновато захлопывает книгу.
ГЛАВА VII.
Переворот.
Порядок, можно сказать, окончательно восстановлен.
Мало-по-малу остановились трамваи, водопровод не работает, почта не
ходит, железные дороги стоят, на полотне набежали друг на дружку вагоны
в три ряда, как бусы на шее цыганки. Подвоз продуктов совсем прекратил-
ся. Место на карте "Ростов-Нахичевань" стало пустым местом; оттуда в мир
не доходит вестей, ни туда из мира не доходит вестей. Даже сами казаки
не знают, что будет дальше.
Товарищ Васильев попросил у Якова Львовича паспорт:
- Вы сидите, вам тут документы не понадобятся, я же с вашим паспортом
проберусь в Таганрогский округ, где собираются наши.
Яков Львович отдал ему паспорт и на ночь остался один.
Но не успел заснуть, как прикладом к нему постучали. Вспыхнула точка
фонарика, направленная ему на лицо. Перерыты все книги, наволочки и ко-
сынки в комодах, вспороты тюфяки и подушки, два одеяла прихвачены, -
пригодятся в зимнее время. Якову Львовичу велено итти без разговоров
вперед, в комендатуру; документов нет, значит сжет, верно, военнообязан-
ный. Впрочем, там разберут.
Яков Львович пошел, окруженный казаками. В комендатуре, за канцеляри-
ей, в комнатке с решетчатыми окошками было еще несколько арестованных, в
том числе Петр Петрович.
Петр Петрович видел Якова Львовича в оркестре, где тот смычкастил по
струнам виолончели чуть ли не каждый вечер, покуда был свет. Он протянул
ему руку, как знакомому.
- Я в совершенном недоумении - что за нелепость, меня арестовывать! -
сказал он преувеличенно громко, - я боролся, как ответственное лицо, с
заразою большевизма, приветствовал освободившее нас казачество, ратовал
за укрепление в стратегическом отношении нашего города, у меня сын -
доброволец!
- А вы осторожней, - сказал ему кто-то из арестованных, большевики-то
ведь близко. Как бы вам из-под казацкой нагайки не перейти в большевиц-
кий застенок!
Петр Петрович умолк, точно нырнул марионеткой под сцену, одернутый
вниз за веревочку.
На утро со стороны Ростова раздались выстрелы. Их допросили, бестол-
ково и спешно. Петр Петрович тотчас же был выпущен. Якова Львовича преп-
роводили в тюрьму за неименьем документов.
Дома Анна Ивановна ждала в истерическом нетерпеньи:
- Петя, все забирают из сейфов бриллианты, и деньги из банка; пришли
телеграммы, что застрелился Каледин и войсковое правительство сложило
свои полномочия. Я собрала, что могла. Ехать надо через Батайскую на Ку-
бань. Некогда соображать, все готово.
Анна Ивановна, и Анна Петровна, и Марья Семеновна, и д-р Геллер с
семьей и сотня-другая еще, председательствовавших, митинговавших, рато-
вавших за братство и равенство и аплодировавших казакам, с вещами, бау-
лами, кожаными чемоданчиками, залепленными печатями заграничных таможен,
устремилась из города на Кубань, чрез прорыв большевицкого фронта,
кольцом окружившего город. Задыхаясь от страха, дамы впадали в истерику
в санках; кучера, оборачиваясь, убеждали не шибко кричать, чтобы как-ни-
будь не навлечь большака, а мужчины, от жен заражаясь, с трясущимися гу-
бами, кричали с истерикой в голосе:
- Не визжи, чорт тебя побери, будь ты проклята! И без тебя тяжело.
Самыми тихими были дети до пятилетнего возраста.
Что же казаки? Как это они обманули надежды всех, кто "в стратегичес-
ком отношении" стоял за укрепление фронта?
А казаки... кто их поймет! Одни, отстреливаясь, отступали от больше-
виков, шаг за шагом, покрывая трупами степь. Другие с оружием и со зна-
менами переходили к большевикам и сдавались:
- Товарищи, больше не можем. Тошно служить генеральским последышам
против Советов. И мы ведь из безземельных. Чего там, и мы за Советы!
Все малочисленнее круги отступающих, все многочисленнее отряды пере-
ходящих.
На границе меж Ростовым и Нахичеванью предприимчивый некто давно уж
построил красного цвета увеселительный дом, с обитыми бархатом ложами,
сценой-коробкой, замурзанным бархатным занавесом. И вздумал он новый те-
атр, где пели певички, вздымая из кружева юбок до самых подвязок ажур-
но-чулочную ножку, назвать, неизвестно зачем:
"Марсом".
Названье и стало театрику роком.
"Марс" был воинственным местом. Сперва были драки в нем со скандалис-
тами, с пьянством, с полицией, уводившей скандальника в участок. Потом в
"Марсе" засели рабочие и собирался Совет. В "Марсе" восстали в но-
ябрьские дни. Красный флаг взвился над "Марсом" в февральские дни при
отступлении казаков и наступлении большевиков. Но отступавшим уж отсту-
пать было некуда. Их зарубали по улицам, перестреливали по углам, вытас-
кивали из под'ездов.
Снова зазюзюкали в воздухе, не спрашивая дороги, шальные пульки. При-
казов о переселении никто не издал, но жители, как услышали трескотню
пулемета, полезли крестясь в подвалы, на знакомое место.
В домах, где не успели бежать, дрожащие руки срывали погоны с шинелей
гимназистиков, тех, что пели "Боже, царя храни". Матери прятали сыновей
по чердакам и под юбки. Безусые гимназисты, охваченные тошнотворным
страхом, дрожали. Матреша их выдаст! Давно уж она большевичка! Барыня
валится в ноги Матреше:
- Матреша, голубушка, ради Христа!
- Что вы, барыня, нешто я Иуда-предатель... Пустите, чего дерганули
за юбку, да ну вас, ей богу.
Но барыня обезумела, летит вниз по лестнице, закрывает засовами две-
ри, задвигает задвижки и болты, вверх бежит, ружье вырывая у сына. Прик-
лад зацепился - по дому разнесся звук выстрела.
- Боже мой, Боже мой, Боже мой, что я наделала! Васенька, Васенька!
Внизу стучат. Здесь стреляли. Дом оцепляют.
Тук-тук-тук...
- Не открывайте!
- Да вы с ума сошли! - вопит сосед на площадке, - из-за вас перестре-
ляют весь дом, подожгут всех жильцов! Оттолкните ее, и конец!
Дверь взламывают, в двери врываются красноармейцы.
- Кто тут стрелял?
Обыск с этажа на этаж, с лестницы на лестницу.
- Матреша, голубчик, родная!
Матреша, плечом передернув, идет к себе в кухню и переставляет каст-
рюли. Но молчанье ее бесполезно.
Уже в соседней квартире N 4 красноармейцам шепнула Людмила Борисовна,
старый друг гимназистовой матери, запрятавшая под прическу два бриллиан-
та по три карата:
- Ищите не здесь, а напротив...
Красноармейцы снова врываются шарить у обезумевшей матери в спальне.
За умывальником, для чего-то привставши на цыпочки, руки по швам, не ды-
ша стоит и зажмурился гимназистик.
- Вот он, кадет! - закричал красноармеец.
- Васенька, Васенька...
Но сострадательный рок закрыл ей память и сердце прикладом ружья,
предназначавшимся сыну. Она потеряла сознанье.
Бой идет на улицах в рукопашную. Пули зюзюкают, пролетая над голова-
ми. Жители, спрятавшись в задние комнаты, затыкая уши руками, держат де-
тей меж коленками, не могут глотка проглотить от тошного страха, - кто
за себя, кто за близких, кто за имущество.
Но на утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья. В ворота спо-
койно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока и степенно сказала
жильцам, подошедшим из кухонь:
- Казаков-то выкурили. Чисто.
Вышли оторопелые люди, протирая глаза и робко заглядывая за ворота.
А там уже людно. Соборная площадь залита рабочими, красноармейцами,
городской беднотой. Лица сияют, красное знамя взвилось у дверей комен-
дантуры, перед участками, перед думой. Мальчишки-газетчики, торговки
подсолнухами, подметальщики снега, трамвайные кондуктора, почтальоны и
все, кто не носит ни шуб, ни жакеток, ни шляпок безбоязненно ходят по
улицам, на их улице праздник, да и все улицы стали ихними!
А Куся, напрыгавшись и наметавшись по площади, красная от мороза и от
возбужденья, шепчет матери на ухо прыгающими от смеха и гнева губами:
- Нет, мамочка, нет, ты подумай только! Сейчас Людмила Борисовна в
рваном платочке и чьих-то мужских сапогах, будто баба, ходит по улице и
изображает из себя пролетария. Я сзади иду и слышу, как она говорит:
"Товарищ военный, только прочней укрепитесь и не допустите, чтоб в горо-
де грабили"! А сама норовила сбежать на Кубань, сундуков, сундуков наго-
товила! Ах, она врунья!
И Куся сжимает шершавенькие кулачки.
