шийся до тошноты, не примиряется с сытостью и доедает икру с лимоном и
луком зеленым, ковыряя в ней вилкой. Другой, придвинув жестянку омаров,
глядит на нее неотступно: покушать бы, да нет места, душа не приемлет.
- Мы приветствуем, мы... мы... мы, - замыкает тост председатель, ки-
вая лакею. Тот из кадки со льдом вынимает новую длинно-горлышевую бутыл-
ку. Хлоп! И шипит золотая струя по бокалам.
- Тише, слово берет фабрикант Гудаутов, тише, слушайте!
- Мы... - мычит небольшой человек, мелкозубый, с седеющей бровью.
Посмотреть на него сзади - просто почтовый чиновник, спереди - из проси-
телей, а не то репетитор уроков. А вот нет, он ворочает тысячами рабочих
и милльонами ассигновок, на весь юг прославлен богатством:
- Мы должны компенсировать...
- Проще!.. - рявкает адъютант.
- Мы должны посодействовать... Если дорого нам сохранить наш юг от
заразы, укрепить тыл и так сказать обеспечить промышленность от разо-
ренья в интересах России и экономической культуры, учтем нашу встречу
сегодня, передадим в распоряженье генерала Шкуро соединенными силами
сумму, необходимую...
- Урра! Подписной лист!
По рукам побежала бумажка. Икая, подписался один на круглую сумму.
Другой, чтоб не отстать, сумму с хвостиком, третий не хуже.
- Вот, генерал, - говорил Гудаутов: - извольте принять от российской
промышленности, от купечества истинно-русского, от почтительных коммер-
сантов из армян и татар, в пользу русской культуры за незабываемые побе-
доносные ваши заслуги...
- Браво! - Крикнула зала.
Комендант с Каспарьянцем приютились на мягком диване, возле стола со
льдистою кадкой.
Осоловел адъютант. Как пришитые пуговицы из стекла, стали глаза.
Склонив голову, без улыбки, молчаливо он положил руку соседке своей на
колени. Та сбросила руку. Снова рука, подобно стрелке магнита, потяну-
лась к пышным коленям. Оглянувшись по сторонам, дама вспыхнула, отвела
надоедную руку, наклонилась к ее обладателю с отрезвляющей речью. Но как
ни в чем не бывало, не моргая тяжелыми веками, оттопырив рот, весь в ик-
ре, адъютант шарил пальцами все в одном направленьи.
Зашептались мужчины. Фабрикант подозвал человека. Подмигнув своим же-
нам, мужья указали на двери. Встали дамы, окутывая белоснежные плечи в
накидки. Незаметно, одна за другой, дамы вышли, и уже заревела в темном
провале подъезда сирена автомобиля. А на опустелых местах размещались,
рассыпая гортанные звуки с хохотком, с прибаутками, ежа плечики, топоча
каблучками, звякая пуговицами и позументом, черноокие дамы, - приглашен-
ный румынский оркестр. И к адъютанту, коробкой омаров прельщенная, быст-
ро подсела, сверкая зубами и раздвинув рейтузы в обтяжку, арфистка.
Но в остеклелых, как пуговицы, глазах адъютанта мелькнуло тяжелое не-
доуменье. Рука, направлявшаяся все туда же, вдруг ударила по столу; зад-
ребежжали стаканы.
- Нне хоччу! - шевеля языком, как стопудовою тяжестью, произнес
адъютант, глядя розовыми от налившейся крови глазами: - ппочему бррюки,
нне юбка? Долой!
Снова мужчины, говоря меж собой, указали глазами на двери. Капельди-
неры с деликатною речью, под тайным предлогом, за локотки и подмышки по-
вели адъютанта. Ноги не шли. В диванной, где гости курили, он тотчас
заснул, стошнив себе на подушку.
А комендант, попивая шампанское, говорил все тому же соседу:
- Ты, Каспарьянц, инородец. Что сей такое? С твоего позволенья ска-
зать - паразит насекомый. На него сапогом наступили и - нет его. А если,
как истинно русский, я оказываю доверье, ты становишься человек.
- Значит, надеяться мне, полковник, на ваши слова?
- Дважды не повторяю. Вон гляди, видишь, рыженький, мурло в поту, ру-
мынке смотрит за лифчик? Из писателей, а захочу - выселю в двадцать че-
тыре часа за кордон, - вот и вся недолга.
Лакеи тем временем очищали столы, выносили их в общую залу и вносили
бесшумно на смену им ломберные, с мелком на сукне и резиновой губкой.
Шкуро, сделав в воздухе по-генеральски рукой, уехал, но свиту оста-
вил. Свите стали, усевшись за зеленым сукном, проигрывать именитые гос-
ти, бакинцы. И до осеннего невеселого утра, как призраки в свете Осрама,
за зелеными столиками, указательный палец в мелу, люди резались в карты,
вскрывая колоды, подаваемые до дурноты утомленным лакеем.
ГЛАВА XXV.
Утро профессора Булыжника.
Рыженький, что смотрел румынке за лифчик, выпил последнюю каплю из
последней бутылки.
С ним, бессмысленно улыбаясь и карандашиком чиркая по испачканной
скатерти, бледный, с намокшими в жилках висками, не слушая сам себя,
бормотал профессор Булыжник. Важный пост у профессора, он служит велико-
му делу. Одни разъездные для целей его пропаганды могли бы покрыть бюд-
жет губернской республики. Впрочем, они покрывают и бюджет супруги про-
фессора, живущей под Константинополем, в Золотом Роге, на даче.
- Интеллигенция... - бормочет профессор: - интеллигенция выдержала
испытанье. Придите ко мне из Советской России все икс... истязуемые и
обремененные, и аз успокою вас. Есть у нас... ик... назначенье для каж-
дого, жалованье, командировочные, чаевые... то-есть чаемые... для надоб-
ностей пропаганды.
- Молчите!.. - шепчет рыжий сердито: - всему есть мера. Шестой час
утра, спать пора. Я должен быть завтра в Новочеркасске.
Оба под-руку по опустелым, коврами затянутым лестницам, наклоняясь
друг к дружке наподобие циркуля, раздвинутого в сорокапятиградусный
угол, - сошли и сели на дрожки.
Каждому, кто заснул, отпустив побродить свою душу по нетленным пажи-
тям сна, где пасется душа по сладчайшему клеверу, воспоминанью о том,
что было и будет, - каждому, кто заснул, предстоит свое пробужденье.
Один, отходя от нетленного мира, тупо моргает, силясь сознать, кто он
есть, что ему делать и как его имя и отчество. Такой человек начинает
свой день с раздраженья. Все не по нем, и лучше бы выругаться, чтоб вып-
люнуть ближнему прямо в лицо накопившийся в горле комок недовольства, а
потом успокоиться, и в чувстве вины найти побужденье для дела.
Другой в неге сердца вскочил, осторожно встречая заботы, расчетливый
на слова, скрытно-радостный, прячущий тенью век постороннюю миру улыбку.
Он бережлив до заката, растрачивая понемножку нетленное веянье сна. Та-
кой человек - гражданин двуединого мира. Сторонитесь его. Он не отдаст
себя честной земною отдачей ни жене, ни ребенку, ни другу. Болью вас
одарит, ревнивым томленьем, а сам пронесет под светом трезвого солнца
счастливое одиночество.
Третий же, пробудясь, первым долгом нашаривает портсигар с зажигал-
кой. А когда затянулся, дымком скверный запах во рту истребляя, взял ча-
сы со стола и привычным движеньем их за макушку стал заводить, - тррик,
тррик, тррик, нагоняя им силу. От такого в миру происходит покойный по-
рядок.
Профессору, жившему в бэль-этаже гостиницы Мавританской, за толстыми,
пыльными, бархатными занавесками не брежжило утро. Его сапоги коридорный
давно уж довел до белого блеска; девушка в чепчике, пробегая по коридору
с подносом, несколько раз за ручку бралась, но дверь была заперта. И в
приемной профессора, за министерскими коридорами, в здании, наискосок от
гостиницы, поджидали, нервно позевывая, интеллигенты.
Лишь отоспав свое время, профессор проснулся. Методически вытянул во-
лосатую руку за портсигаром, подбавил фитиль в зажигалке, закурил и не
спеша стал одеваться. Тем временем коридорный принес ему теплой воды в
умывальник и поднял тяжелые шторы.
Плохая погода! В осеннее утро пригорюнилась крыша, осыпанная желто-
листьем. Скучно в прогольи ветвей бродит ветер, распахивая, как полы ха-
лата, пространства. Неутешительная погода. Несут профессору почту.
Вот уже он умыт, одет и причесан. Парикмахер прошелся по седеющей
колкой щетине. На подносе паром исходит, дожидаясь, стакан чистейшего
мокко.
Профессор к комфорту не слишком привычен, он любит напоминать, что
прошел тяжелую школу. И профессору, прежде чем вырваться из Советской
России, пришлось посидеть, как другим, на супе из воблы. Что нужды до
маленьких неприятностей? Застегнувшись до подбородка, голову кверху, ру-
ки в карманы, их надобно несть по-спартански. Все дело в страдальце-на-
роде: "Только-только дохнула струя освежающей вольности, только-только
вышли и мы на арену свободного демократизма, - как кучка предателей, по-
луграмотных многознаек с типичной славянскою наглостью захлопнула клапан
свободы. И неужели интеллигенция не покажет себя героиней? Нам нужны
борцы. Мы их принимаем с почетом. Художники, музыканты, актеры, писате-
ли, все, в ком честь не утрачена, идите работать в наш лагерь!"
Подобною рокотливою речью, произнесенною с европейской корректностью,
профессор гремел на концертах. И утром, за подкрепляющим мокко, он пов-
торял мимоходом горячие фразы, готовя свое выступленье. Хвалили его
красноречье. И верили те, кому выбор был или на фронт, или в отдел про-
паганды, что выбор их волен.
- Святынею демократизма, - бормочет в седые усы, разворачивая газету:
- брум... брум... мы не выдадим...
А в газете на первой странице: По приказу за номером 118 были под-
вергнуты телесному наказанью:
Рядовой Ушаков, 25 ударов - за неотдание чести.
Рядовой Иван Гуля, 30 ударов - за самовольную отлучку.
Рабочий Шведченко, 50 ударов - за подстрекательство к неповиновенью.
Рядовой Тайкунен Олаф, 50 ударов - за хранение листовки, без указания
источника ее распространения.
Рядовой Мироянц Аршак, 25 ударов - за неотдание чести.
Рядовой Казанчук Тарас, 30 ударов - за самовольную отлучку...
...Привычно скользят глаза по первой странице газеты. Перечисленью
конца нет. Лист поворачивается, пепел стряхивается концом пальца на
блюдце, -
"Мы не выдадим на растерзанье святыню демократизма, мы - аванпост бу-
дущей русской свободы", - додумывает профессор свое выступленье в кон-
церте.
ГЛАВА XXVI.
Митинг.
По слякоти шла, выбирая места, где посуше, фигурка в платке. Мы с ней
расстались давно, и она, за магическим кругом повествовательной речи,
проделывала от себя свою логику жизни: сжимала в бессильи ручонки,
упорствовала, норовила пробиться сквозь стену.
Кусю выбросили из гимназии. Защитник ее, математик Пузатиков, умер.
Вдова-переписчица все же ходила к директору, кланялась.
- Нынче как же без образованья? Дороги закрыты, а она девочка скорая,
схватывает на-лету, книги так и глотает. Куда ж ей?
Но директор назвал вдову-переписчицу теткой.
- Вы, тетка, следили бы, чтоб не сбивалась девчонка. Против нее восс-
тают одноклассницы, доходило до драки. Мы беспощадно искореняем полити-
ку. Учите ее ремеслу, да смотрите, чтоб эта девица не довела вас до тю-
ремной решотки.
- Благодарю за совет, - сказала сурово вдова и ушла, не оглядываясь,
с яростным сердцем.
А Куся утешила мать, чем могла: урок раздобыла, - немецкий язык раз в
неделю долговязому телеграфисту. И бегала по вечерам в дырявых ботинках
за Темерник на окраину Ростова, - там собирались товарищи.
За Темерником на окраине, носом в железнодорожную насыпь, стоял дере-
вянный домишко. Щели, забитые паклей, все же сквозили. Жил там Тишин,
Степан Григорьич, отставной управский курьер, а потом типографский на-
борщик. Как ослабели глаза у Степана Григорьича, стал он ходить по хуто-
рам книгоношей. Не выручал и на хлеб: хутора покупали разве что кален-
дарь, да открытку с лазоревым голубем, в клюве несущим конверт. И приш-
лось Степану Григорьичу примириться с даровым куском хлеба. Жена, помо-
ложе его, и дочь от первого брака служили на фабрике, - одна в конторе,
другая - коробочницей в отделеньи. Кормили его. Полуслепой, с голубым,
слишком сияющим взором, седенький, старенький, был он начитанным стари-
ком и мудреным.
Водился никак не со старыми, а с молодежью. Дочь, как со службы вер-
