сеница на несколько мгновений перекрыла остекленье магазина, задернула
штору перед носом Апраксина, а когда автобус прополз, машины Шурфа уже
не было, лишь на перекрестке краснели огни перед светофором. Витрины
погасли, жизнь продмага пресеклась, только патрульная машина пээмгэ
кралась вдоль бровки тротуара и замерла, как раз у входа в магазин.
Неужели не видят, не знают продмаговских художеств? Апраксин не раз
примечал, что "Москвич" пээмгэшников привычно парковался у продмага:
розовощекие сержанты ныряли во двор и возвращались вроде без ничего,
но растопыренные полушубки вольготного покроя многое могли скрывать.
Впрочем, магазины караулить от самих магазинщиков не патрульных дело.
Апраксин двинул домой, спектакль занял, как и всегда, считанные мину-
ты, и, как и всегда, чувство досады пополам с недоумением - неужели не
видно тем, кому положено видеть? - растворились по дороге домой, когда
Апраксин шагал по скользкому спуску, обходя расшвырянные повсюду бе-
тонные плиты и панели,громоздящиеся причудливыми карточными домиками:
шло строительство шестнадцатиэтажного жилья, и переулок напоминал зах-
ламленный коридор стариковской квартиры.
Дверь со стальными полосами! Знать, привязчивая штука. Апраксин вошел
в подъезд. Отпер почтовый ящик. Та же гнетущая зелень стен, что и зе-
лень столбов в сквере. Противовес лифта виднелся сквозь панцирную сет-
ку шахты, и Апраксин пошел наверх на своих двоих,уверовав, что пешие
штурмы высоты полезны на переломе между пятым и шестым десятком. На
втором этаже замер у стальной двери, пытаясь проникнуть сквозь покровы
наспех наброшенной материи. Стальные полосы тонули в набивке, скручен-
ной из желтых волокон, будто ободрали тысячи кукольных голов.
Из-за двери доносилась музыка и женский голос, низкий, с хрипотцой,
говорил, похоже, по телефону.
Апраксин вздрогнул - неловко получится, если сейчас кто-то застукает
его на площадке в позе подслушивающей сплетницы - и потащился к себе.
Дурасниковская жена отличалась редкой непривлекательностью, жалкость
ее облика могла соперничать лишь с бесцветностью: безгубая, угловатая
и напряженная в движениях. Сейчас она распаковывала короб со снедью от
Пачкуна.
Муж возлежал в ванной, вросший ноготь горбился на большом пальце левой
ноги, и зампред ежился, вспоминая, что это вызывает у юных созданий
отвращение. Мыльная вода подступала к подбородку, от невольных шевеле-
ний пухлого тела захлестывала лицо, норовила просочиться в нос и рот.
То ли от жара воды, то ли от воспоминаний о недавнем четвертовании в
подвальном зале, дышал Дурасников тяжело, от пара в безоконной комнат-
ке, от духоты и разомления чувство опасности терзало зампреда еще
яростнее, чем по дороге домой. Опыт, крупицами собранный Дурасниковым,
опыт аппаратчика, складываемый песчинка к песчинке, подсказывал крас-
нотелому человеку в голубой ванне, что подкрадывается пора непокоя.
Непокой и считался основным врагом в учрежденческих коридорах - все
делалось ради сохранения покоя. Дурасников даже придумал закон сохра-
нения покоя, уверяя Пачкуна в бане, что каждый, куда судьба его ни
забрось, на какую полочку распределения благ ни поставь, сознательно
или по зову высшего и неназываемого, стремится к сохранению покоя.
Оттирая пятки пемзой, Дурасников сожалел, что обратился к Филиппу Лу-
кичу с недвусмысленной просьбой пугнуть Апраксина. Филипп Лукич слыл
мастером "пужания", но тот же Филипп Лукич отличался хитростью и отш-
лифованной десятилетиями кабинетной работы изворотливостью и, так же
как сам Дурасников, свято чтил закон сохранения покоя. Могло случить-
ся, что Апраксин не сдрейфит, окажет неожиданное сопротивление или,
того хуже, перейдет в наступление, и тогда Филиппок, учтя опасность,
продаст Дурасникова с потрохами, хотя Филиппок не мальчик и должен
предвидеть, что и его спросят, люди наделенные правом спрашивать: куда
ж ты сам смотрел? Дите, что ли? Выходило, что Филиппку лучше молчать,
к тому же Филипп Лукич высоко ценил возможнось пожрать и тут зависел
от Дурасникова целиком и полностью.
Странная штука пемза, камень вроде, а в воде не тонет. Дурасников сме-
жил веки и увидел картинку из школьного учебника: лазурный берег Гре-
ции, и дымок курится над конической вершиной вулкана, изрыгающего ла-
ву, а у подножия остывшие куски вулканического пепла превращаются в
пемзу для пяток Дурасникова. Синева южного неба, густая зелень морских
вод еще пронзительнее напоминали о человеке, покушающемся на покой
зампреда, и захотелось, чтобы кратер вулкана вырос посреди зала собра-
ния в подвале и выбросил облако ядовитого газа, и затопил огнедышащей,
ворочающейся по звериному лавой оскорбителя с русым чубом.
Жена Дурасникова выставила снедь на кухонный стол, рассортировав ско-
ропортящееся от долгосохранного; на одной из банок неизвестного содер-
жимого неведомыми цветами краснели иероглифы, и она стала водить по
затейливым линиям пальцем, думая, что жизнь проходит пусто и лишена
тепла и что, кроме Дурасникова, ни один мужчина не возжелал к ней при-
коснуться. Равнодушная от природы к еде, она научилась искать радости
единственно в сортировке продуктов и перебирала банки, свертки и куль-
ки с горячностью коллекционера, роющегося в предметах собирательской
страсти.
Дурасников вылез из ванны, поскользнулся, ноги поползли в стороны. Он
успел с ужасом припомнить титулованного врача, приволакиваемого в баню
Пачкуном: "Самые жуткие травмы в ванной и на кухне!". Зампред уцепился
за полку с флаконами, с трудом восстановил равновесие, но полка накре-
нилась и флаконы, банки, тюбики с грохотом посыпались на кафельный
пол.
Жена безмолвно возникла в дверях, лицо дышало пониманием, и следа уп-
река не виделось в невыразительных глазках. Дурасников старался на же-
ну не смотреть - расстраивался! - и даже начал забывать, как же она
выглядит. Он выбрался в коридор, слыша, как позади возится жена, шур-
шат газетные листы - лучшая протирка для стекла, позвякивают собирае-
мые в совок осколки.
Дурасников ступил на порог кухни - банки и свертки исчезли, упокоив-
шись в чреве холодильника,- воззрился на приготовленный ужин: когда
успела? И от расторопности жены, от ее каждодневного желания угодить
мужу, возненавидел супругу еще более, как раз за безотказность и бе-
зответность.
Ел Дурасников некрасиво, жадно, забывая про приборы, рыночную капусту
хватал пальцами и, запрокидывая голову, опускал длинно нашинкованные
листья в разверстую пасть, хлеб ломал и впихивал ломтями в рот поспеш-
но, будто опасаясь, что отнимут или, того хуже, побьют, во время еды
сверлил взглядом одну точку и мерно работал челюстями. По завершении
трапезы зампред замирал, как удав, проглотивший непомерную добычу и
долго не выбирался из-за стола. Кадык его подергивался, и, если бы
удалось заглянуть в глотку зампреда, то виделась бы струйка заглатыва-
емой слюны, сбегающая в пищевод и наполненный желудок.
На кухне же, после вечернего заглатывания корма, Дурасников знакомился
с прессой, выражение лица его при этом являло среднее между зубной
болью, полудремой и недоверием: пишите, пишите, то-се, пятое-десятое.
пальцы послушно ворошили газетные страницы, приближая главное - телеп-
рограмму и погоду; если температура падала или, наоборот, стремительно
росла, Дурасников жалел, что не может поделиться с женой поразивший
его непоследовательностью природы. Опускаться до болтовни с супругой
зампред себе не позволял.
Неожиданно, отшвырнув газету, Дурасников ринулся к телефону, набрал
номер Пачкуна, хотел отругать, пригрозить, что плохо торгует, народ
выражает недовольство, но услыхав в трубке голос жены дона Агильяра,
вкрадчивый, укрощающий самых строптивых, не показной, а истинной твер-
достью обладательницы больших денег, поспешил уединиться. Пачкун мог
решить, что звонок - свидетельство того, что плохо напаковал картонный
короб, мог возмечтать, что Дурасников чего-то добивается. А еще, при
его проницательности и битости, мог бы догадаться, что Дурасников но-
ровит сгонять в баню с подругой Наташки Дрын и, зная умение Пачкуна
вмиг ухватывать основное, Дурасников внушил себе, что тайное его жела-
ние - повторно гульнуть - для Пачкуна очевидно, а раз так, не худо
дождаться предложения со стороны самого Пачкуна, потому что, если об-
ратиться с прямой просьбой, лимиты одолжений, отпущенных Пачкуну мгно-
венно возрастут.
Дурасников ни о чем не просил прямым текстом, только в обход, не опа-
саясь чего-либо конкретного, а уверовав, что такая манера и есть выс-
ший пилотаж непростых отношений давным-давно повязанных друг с другом
людей; к тому же Дурасников полагал, что, если человек, работавший с
ним, петрит только в ответ на прямые просьбы, это недостаток непрости-
тельный. Зампред взгромоздился на диван, укрылся пледом, включил
японский телевизор, раздобытый Пачкуном через Мишку Шурфа, и с интере-
сом наблюдал за передачей: прокуроры и милиция делились опытом борьбы
с правонарушениями. Забавно. Дурасников изумлялся: неужели только он
примечает - лепет, или другие тож смекают? Зампред безразлично смотрел
на воришек и несунов, полупьяных бабок, испитых в труху мужиков, скру-
ченных доблестными воителями, мелкота чаще других попадается. Странно,
вроде рыбине ускользнуть сквозь ячею сети не то, что плотвичке с иво-
вый лист, а на поверку иначе.
Ужин плотно улегся в утробе, гулко отрыгнулся, перекрыв болтовню в те-
левизоре, и вслед за мощным зампредовским рыком навалилась дремота.
Мишка Шурф давал бал в честь девятнадцатого марта. Любил выбрать дату
наугад, обзвонить друзей и подруг и оповестить серьезно, не растолко-
вывая, в чем дело: "Приглашаю завтра в кабак на бал в честь девятнад-
цатого марта!". На расспросы не отвечал, а к полуночи или позже, опла-
тив застолье, в пору начала разборки - кто с кем и кому попутно, а ко-
му нет - Мишка величаво признавался. Не день рождения! Не дата памяти!
Не праздник семейный, а просто девятнадцатое марта, ничем не примеча-
тельный день. Просто девятнадцатое марта. Каждый день - дар божий,
уверял Мишка, и его превозносили за щедрость: крали многие, а отмечать
девятнадцатое или любое другое число широко, с безрассудной удалью,
решался только мясник.
Мишка поднялся в торце стола и толкнул речь:
- За этим столом собрались самые известные жулики и проститутки нашего
славного города. Не покладая рук, не жалея ни времени, ни здравия эти
неискренне презираемые, несправедливо осуждаемые люди работают для ук-
рашения своей жизни. Их вроде бы сторонятся, но. исключительно из за-
висти. Работа проституток сложна и опасна, работа жуликов и того обре-
менительнее. Я рад видеть вас, пренебрегших условностями закостеневших
слоев нашего динамичного общества, на празднике девятнадцатого марта.
Сразу скажу: плачу я, чтоб не омрачить напрасным подозрением радости
жрать и пить на халяву. Я люблю вас такими, какие вы есть, со всеми
вашими многочисленными недостатками и слабостями. Кто я такой, чтоб
осуждать? Кто дал право одним осуждать других? Никто! Только глупость
и отчетливое осознание лентяями, что они на обочине жизни, заставляют
их кривить губы в презрении, но это от слабости. Мы - больные дети об-
щества, а калеченых и ущербных, как исстари водилось на Руси, любят
истовее.
Дальше Мишка Шурф понес про быстротекущие годы: про седину непременно
вплетающуюся в волосы бывших жриц любви; про то, что перед могилой все
равны, а из ветренниц - вот несообразность - вылупляются лучшие жены,
а бывшие жулики способны на сострадание, а вот праведники и мрачны и
желчны, и копейки из них не выжмешь; непонятностью натуры человека
закруглил и завершил пассажем про важность миссии участников застолья.
- Мы,- Мишка устремил перст указующий к лепнине потолка,- санитары об-
