объединение Германии. Достижения Бисмарка настолько ослепили даже западных
историков, не способных увидеть его ответственность за начало движения,
окончившегося нацизмом, что стоит припомнить ряд характерных событий того
периода, тем более, что нам прежде всего нужно установить -- в какой степени
достижения Бисмарка следует считать незыблемыми, либо -- сколь далеко нужно
вернуться вспять.
Последняя и лучшая из опубликованных биографий Бисмарка ясно показывает, в
какой степени его крайняя неразборчивость в средствах повлияла на нравственные
критерии Германии. [Erich Eyck, Bismarck, 3 vols (Erlenbach-Zurich: Eugen
Rentsch, 1941--1944). <Сокращенное английское издание Bismarck and the German
Empire (London: Allen & Unwin, 1950). Хайек отрецензировал немецкое издание в
статье "The Historian's Responsibility" для журнала Time and Tide, January 13,
1945, pp. 27--28, откуда и заимствовано нижеследующее рассуждение о Бисмарке.
Не вошедшие в текст части рецензии даны в виде примечаний к этой главе. --
амер. изд.>]Особенно поучительна история 1865--1871 гг., когда Бисмарк достиг
наивысших успехов и обратил своих самых суровых критиков в восторженнейших
поклонников. До 1865 года большинство просвещенных людей как в Германии, так и
в других странах видели в нем нечто вроде беспринципного авантюриста. Успехи в
деле объединения Германии полностью изменили общественное мнение. Позднее,
когда в нем начали видеть главную опору мира в Европе, все -- не только самые
откровенные критики в Германии, но и иностранные наблюдатели -- забыли о
подлости его ранней политики настолько, что даже сейчас такая характеристика
его политики может показаться преувеличением.
Пока еще успех не стал оправданием его методов, многие немцы, ставшие позднее
его самыми преданными поклонниками, пользовались не менее сильными
выражениями. Это было, когда парламент Пруссии вел с Бисмарком одну из
ожесточеннейших в немецкой истории схваток по поводу законодательства, -- и
Бисмарк обыграл закон с помощью армии, которая разгромила Австрию и Францию.
Если тогда лишь подозревали, что его политика совершенно двулична, теперь в
этом не может быть сомнений. Читая перехваченный отчет одного из одураченных
им иностранных послов, в котором последний сообщал об официальных заверениях,
полученных им только что от самого Бисмарка, этот человек был способен
написать на полях: "Он в это действительно поверил!", -- этот мастер подкупа,
на многие десятилетия вперед развративший германскую прессу с помощью тайных
фондов, заслуживает все, что о нем говорилось. Сейчас практически забыто, что
Бисмарк чуть ли не превзошел нацистов, когда он пригрозил расстрелом невинных
заложников в Богемии. Забыт дикий инцидент с демократическим Франкфуртом,
когда он, угрожая бомбардировкой, осадой и грабежом принудил к уплате
грандиозной контрибуции немецкий город, никогда не поднимавший оружия. И
только недавно была вполне понята история того, как он спровоцировал конфликт
с Францией -- только ради того, чтобы заставить южную Германию забыть о своем
отвращении к Прусской военной диктатуре.
Поначалу поступки Бисмарка вызвали в Германии широко распространенное
искреннее отвращение, которое открыто высказывалось даже в среде прусских
консерваторов. Историк Зибель, позднее ставший одним из главных панегиристов
Бисмарка, отзывался о нем как о "поверхностно-беспринципном", Густав Фрейтаг
[Gustav Freytag (1816--1895), романист и историк -- амер. изд.] -- как о
"жалком и постыдно бесчестном", а юрист Ихеринг [Rudolf von Ihering
(1818--1892), профессор права в Геттингенском университете -- амер. изд.]
говорил о его "отвратительном бесстыдстве" и "чудовищной легкомысленности".
Всего лишь через несколько лет большинство этих же людей присоединились к хору
безмерной хвалы, и один из них публично признал, что за такого человека
действия готов отдать сотню людей, обладающих бессильной честностью.
Хотя иностранные наблюдатели оказались столь же уязвимыми к коррумпирующему
влиянию успеха, их ошибки носили временный характер и не могли породить такого
же разрушения нравственных критериев в их странах, как это случилось в
Германии. Здесь стоял вопрос об объединении в единую нацию; была достигнута
цель, к которой стремились поколения немцев, и эта цель оказалась в
неразрывной связи с методами ее достижения. Эти методы не могут быть оправданы
без грубого искажения фактов, либо без узаконения измены и лжи, подкупа и
жестокого террора. Пришлось выбирать между истиной или моральной правотой, с
одной стороны, и тем, что рассматривали как патриотический долг, и патриотизм
оказался сильнее. Утвердилось убеждение, что цель оправдывает средства, и что
поступки в общественной жизни не могут поверяться нравственными критериями, но
должны оцениваться только их адекватностью поставленным целям. [В рецензии на
Эйка Хайек продолжает: "Потребовалось, тем не менее, немало времени, пока весь
народ не научился видеть общественные дела иными глазами, и с точки зрения
будущего переобучения немцев стоит уделить внимание тому, как распространялись
принципы Бисмарковской Realpolitik. Сам Бисмарк действовал, конечно, не только
личным примером, но и через свои мемуары (Gedanken und Erinnerungen (New York
and Stuttgart: Cotta,1898), которые явились первым политическим бестселлером в
Германии и были (за исключением, быть может, появившейся годом позже книги
Х.С. Чемберлена Foundations of the Nineteenth Century) единственной книгой,
которую по распространенности и влиянию можно сравнить с Mein Kampf. Но
главная ответственность лежит все же на других. Массы принимают свои мнения
уже готовыми, и в первую очередь историки устанавливают критерии оценки
крупных исторических событий, особенно в Германии с ее культом учености.
Прежняя роль историков в этом деле указывает на очень важную задачу, которую
им предстоит выполнить в будущем." -- амер. изд.]
У меня нет здесь возможности разбираться в других важных подробностях истории
Бисмарка, в том, как после объединения Рейха он мастерски использовал приманку
хозяйственных выгод, чтобы сколотить из рабочих и капиталистов обще германские
хозяйственные организации по прусскому образцу, как при нем начались
целенаправленные усилия, имевшие целью не только политическое объединение
Германии, но и выработку общей идеологии. Но следует кое-что еще сказать о
процессе, в результате которого близкие ему политические и моральные взгляды
постепенно завладели умами немцев.
Я особенно хочу подчеркнуть ключевую роль -- столь отчетливо различимую в
истории всего этого периода -- усилий немецких историков, стремившихся
оправдать и защитить Бисмарка, и как они при этом распространили идеи
преклонения перед государственной властью и государственным экспансионизмом,
столь характерные для современной Германии. Никто не сказал об этом
отчетливее, чем великий английский историк лорд Актон, знавший Германию не
хуже, чем свою собственную страну, который уже в 1886 году смог сказать об
этом "гарнизоне выдающихся историков, который подготовил господство Пруссии и
самих себя, и теперь засел в Берлине как в крепости", об этой группе, которая
"почти безраздельно предана принципам, ради отхода от которых мир заплатил
столь большую цену" [Acton, "German Schools of History", op. cit., pp. 352,
355--356 -- амер. изд.]. Именно лорд Актон при всей своей любви ко многим
сторонам немецкой жизни смог пятьдесят лет назад предвидеть, что
могущественная власть, созданная в Берлине усилиями очень способных умов,
представляет собой "величайшую опасность, с которой еще предстоит столкнуться
англосаксонской расе". [Здесь Хайек добавляет: "Влияние историков далеко не
ограничивается толкованием событий, наиболее тесно связанных с судьбой страны.
Лучшей иллюстрацией этого является занятное изменение отношения немецких
историков к знаменитому эпизоду борьбы Филиппа Македонского с греками. В их
глазах Филипп стал своего рода классическим Бисмарком, который трудился над
объединением греческого народа, а позиция Демосфена, отстаивавшего
независимость Афин, была представлена как близорукий и достойный порицания
партикуляризм, объяснимый исключительно недостойными мотивами. Вот так даже
классическое образование было превращено в средство приучения молодых к новым
критериям политической нравственности." -- амер. изд.]
Эти исторические экскурсы необходимы, если мы хотим понять ту особенно важную
задачу, которая ляжет на плечи историков и преподавателей истории в деле
переобучения немцев. Конечно, не им одним придется потрудиться ради этого, но
их положение настолько важно, что было бы оправданно в практических проблемах
применять термин "исторический" ко всем тем исследователям и авторам в сфере
гуманитарного знания, которые формулируют идеи, определяющие долгосрочные
перспективы развития общества.
Проблема в том, как организовать действенную помощь тем немцам, с влиянием
которых связаны наши надежды на лучшее будущее Германии. А им вполне
определенно потребуется и материальная и, еще в большей степени, моральная
помощь. Прежде всего, этим изолированным людям будет нужна уверенность в том,
что в моральном плане они не являются изгоями, что они стремятся к тем же
целям, что и множество других людей по всему миру. Хотя существует множество
немецких ученых, с которыми нам никогда больше не следует иметь никаких дел,
было бы пагубнейшей ошибкой распространить этот остракизм на всех, в том числе
на тех, кому мы хотели бы помочь. Но когда тебе приходится подозревать всех,
за исключением тех немногих, кого ты знаешь лично, это может оказаться просто
следствием трудности сбора информации о поведении различных людей, если только
не будут предприняты сознательные усилия по облегчению контактов. Если мы
хотим, чтобы эти люди опять стали активными участниками западной цивилизации,
следует предоставить им возможность обмениваться мнениями, получать книги и
периодические издания, и даже путешествовать, что еще долгое время будет
неосуществимо для большинства немцев.
Трудность не только в том, чтобы найти этих людей. Еще труднее организовать
помощь так, чтобы она не дискредитировала их в глазах остального народа. В
первую очередь явно необходимо соединить в одном месте ту информацию об
отдельных немецких ученых, которой располагают их коллеги в
странах-победительницах. Во-вторых, следует иметь в виду, что этих людей не
следует превращать в инструмент западных правительств. Чтобы иметь хоть
какие-либо шансы на успех, нельзя давать ни малейших оснований подозревать их
в том, что они просто служат иной, чем их враги, власти, и не должно быть ни
малейших сомнений, что они привержены одной только истине. Скорее всего, им
понадобится не только положительная помощь, но и защита от благонамеренных, но
не осторожных попыток использовать их на службе правительственного аппарата
союзников.
Единственным практическим решением этой проблемы представляется создание
независимыми учеными международной академии или общества ученых, где активно
вовлеченные в эти проблемы западные ученые объединились бы с отдельными
немцами, которых сочтут достойными поддержки [см. главу 12 -- амер. изд.].
Такое общество смогло бы объединить тех, кто заслуживает доверия своим прошлым
поведением и готов служить двум великим идеалам: исторической истине и
сохранению моральных стандартов в политике.
Эти общие идеи придется, конечно, определить более точно, поскольку цель
общества предполагает согласие его членов по общим фундаментальным принципам
западного либерализма, к сохранению которого мы и стремимся. Едва ли есть
смысл в особом манифесте с выражением этих принципов. После долгих размышлений
о разных возможностях, я чувствую, что лучше всего было бы использовать имена
одного или двух великих людей, являющихся выдающимися представителями этой
философии. И мне кажется, что два имени, наилучшим образом символизирующих эти
идеалы и задачи такого общества -- это английский историк лорд Актон и его
