лет назад предвидел, что ужасная сила, созданная очень одаренными умами
главным образом в Берлине, являлась "величайшей опасностью, с которой еще
предстоит встретиться англосаксонской расе".
У меня здесь нет возможности детально проследить, как учение историков
помогло порождению доктрин, господствующих сегодня в Германии; может быть, вы
согласитесь со мной, что это влияние было велико. Даже самые омерзительные
черты нацистской идеологии восходят к немецким историкам, которых Гитлер,
возможно, никогда и не читал, но их идеи господствовали в атмосфере, в которой
он воспитывался. Это особенно верно относительно всех расовых доктрин, которые
хотя и были заимствованы немцами у французов, но развиты были главным образом
в Германии. Если бы у меня было время, я бы мог показать, что, как и во всем
остальном, такие ученые с мировой славой как Вернер Зомбарт поколение назад
учили тому, что по своим намерениям и задачам идентично позднейшим нацистским
доктринам. И чтобы не взваливать вину исключительно на историков, я могу
добавить, что мои собственные коллеги-экономисты добровольно стали служителями
крайних националистических притязаний, так что, например, когда сорок или
пятьдесят лет назад адмирал Тирпиц обнаружил, что крупные промышленники
довольно прохладно принимают его морскую политику, он смог опереться на
поддержку экономистов, чтобы убедить капиталистов в преимуществах своих
империалистических амбиций. [В своих Memoires Тирпиц сообщает, как один из
офицеров департамента связи адмиралтейства был послан "по университетам, где
все политэкономы, включая Брентано, проявили готовность оказать полную
поддержку. Шмоллер, Вагнер, Серинг, Шумахер и многие другие заявили, что
расходы на флот будут производительными вложениями", etc., etc. ]
Однако мало сомнений, что влияние собственно историков было наиболее важным;
и немало причин полагать, что в будущем влияние историков -- доброе или дурное
-- будет еще сильнее, чем в прошлом. Вероятно, сам по себе полный разрыв
большинства традиций породит обращение к истории в поисках основ будущего
развития. Будет написано много исторических работ о том, с чего начались все
беды. Эти вопросы привлекут страстное внимание публики и почти непременно
станут предметом политических диспутов. С нашей точки зрения есть и
дополнительная причина, почему настоятельно необходимо, чтобы немцам помогли
заново изучить недавнюю историю и осознать некоторые факты, которые
большинству пока что неизвестны. Не только массам немецкого народа, но почти
каждому в этой стране придется начать с изучения воздействия нацистской
пропаганды, преодолеть которую будет труднее всего. Нам очень важно помнить,
что многие факты, которые решающим образом воздействовали на наше
представление об ответственности немцев и о немецком характере, окажутся либо
вовсе неизвестными большинству немцев, либо покажутся им малосущественными.
Хотя первоначально многие немцы будут готовы признать, что у союзников есть
причины не доверять им и настаивать на далеко идущих предосторожностях против
еще одной германской агрессии, даже наиболее разумные немцы вскоре почувствуют
отчуждение из-за мер, которые покажутся им чрезмерно ограничительными, если
только не дать им осознать в полной мере, какие беды они навлекли на Европу.
После предыдущей войны взаимные обвинения двух воюющих групп создали в Европе
так и не преодоленный раскол. В результате восхитительной готовности забыть,
выказанной, по крайней мере, англичанами, вскоре после последней войны почти
все, что не отвечало немецким представлениям о войне, было отвергнуто как
"картинки ужасов". Мы вполне можем опять обнаружить, что не все достигавшие
нас во время войны сообщения о немцах были верными. Но это просто другая
причина для тщательного повторного исследования всех фактов, для отделения
надежных сведений от слухов. Если последовать естественной склонности считать
бывшее прошедшим, и не собрать воедино всю грязь нацистского периода,
последствия для перспектив реального взаимопонимания с немцами будут
фатальными. Нельзя допустить, чтобы самые неприятные факты недавней истории
Германии были забыты прежде, чем сами немцы не осознают истину. Вид
оскорбленной невинности, который делали большинство немцев по поводу мер
урегулирования после предыдущей войны, имел главной причиной действительное
незнание того, в чем их считали тогда виновными почти все в
странах-победительницах.
Эти вещи придется обсудить, и они, конечно же, будут обсуждены плохо
осведомленными политиками, и все это примет форму взаимных обвинений. Но если
мы хотим заложить не новые причины будущих конфликтов, а нечто вроде общего
понимания, мы не можем предоставить решение этих вопросов исключительно
партийным дискуссиям и националистическим страстям; мы должны позаботиться,
чтобы все это было рассмотрено в максимально бесстрастном духе людьми, которые
бы прежде всего стремились к истине. Окажутся ли результатами этих дискуссий,
особенно в Германии, новые политические мифы или нечто вроде истины, будет в
большой степени зависеть от тех историков, которые обретут ухо народа. Лично я
не могу сомневаться, что работа, которая определит будущее мнение Германии,
появится не извне, но изнутри страны. Нередкая теперь идея, что победителям
следует создать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев,
представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка обязательно породит
результаты, обратные задуманным. Нет ни малейшего шанса, что какая бы то ни
было вера может быть установлена сверху; что история, сочиненная по заказу
новой власти (в отличие от написанной в интересах прежних правителей, как это
часто бывало в истории Германии), а еще менее по заказу иностранных
правительств (или написанная эмигрантами) -- будет авторитетна или влиятельна
в Германии. Лучшее, на что можно надеяться, и чему мы извне можем
способствовать, это что история, которой предстоит повлиять на изменение
мнений в Германии, будет написана в результате искренних усилий найти правду,
что она не будет подчинена интересам власти, нации, расы или класса. Прежде
всего, история должна перестать быть инструментом национальной политики.
Среди всего, что предстоит пересоздать в Германии, самым трудным будет
восстановление веры в объективную истину, в возможность истории, написанной не
для обслуживания каких-либо интересов. Я убежден, что именно здесь может найти
выражение огромная ценность международного сотрудничества, если это будет
сотрудничество между отдельными людьми. Оно продемонстрирует возможность
согласия, независимого от национальной принадлежности. Оно окажется особенно
действенным, если историки более удачливых стран дадут должный пример того,
как, не дрогнув, критиковать собственные правительства. Стремление к признанию
и похвале со стороны равных себе в других странах может быть является
сильнейшим заслоном против коррумпирования историков национальными
переживаниями, и чем теснее международные контакты, тем меньше опасность --
так же как изоляция, почти наверное, принесет обратный эффект. Я слишком
хорошо помню, как после предыдущей войны изгнание всех немцев из определенных
научных обществ, исключение их из некоторых международных научных конгрессов
оказалось одним из сильнейших рычагов, приведших многих немецких ученых в
лагерь национализма.
Даже с позиций верховенства истины в историческом образовании будущих
поколений немцев восстановление контактов с историками других стран будет
ценным, и все, что мы сможем сделать для этого, окажется полезным. Но сама по
себе приверженность истине не предотвратит извращения исторической правды. Нам
следует различать между собственно историческими исследованиями и
историографией, изложением истории для широких масс. [Хайек использует здесь
термин "историография" не в общепринятом значении, как обозначение
исследований методов и практики историков. Он различает здесь между собственно
историческими исследованиями и популярными историческими работами. -- амер.
изд.] Я подхожу сейчас к очень деликатному и спорному вопросу, и меня,
возможно, обвинят в противоречии со многим из сказанного прежде. Я убежден,
тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной,
если она не содержит скрытых или явных суждений, и что действенность в очень
большой степени зависит от используемых моральных критериев. Даже если бы
академический историк попытался сохранить "чистоту" и строгую "научность"
своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая
суждениями и оценками, а потому намного более влиятельная. Я убежден, что
именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые
ставили истину превыше всего, из-за их склонности все "объяснять", а значит и
оправдывать -- "обстоятельствами времени", из-за страха назвать черное --
черным, а белое -- белым -- они были гораздо менее влиятельны, чем их более
политизированные коллеги, и при этом даже их слабое влияние действовало в
направлении не столь уж отличном. Научные историки в той же степени, что их
политизированные коллеги, привили немцам убеждение, что политические действия
неподсудны нравственным критериям, и даже уверили их, что цель оправдывает
средства. Я не могу понять, каким образом наивысшая преданность истине может
оказаться несовместимой с применением самых жестких моральных критериев в
наших суждениях об исторических событиях; и мне представляется, что немцы
больше всего нуждаются сейчас и нуждались прежде в сильной дозе того, что
сейчас модно называть "история в стиле вигов", то есть в истории того рода,
которого последним великим представителем был лорд Актон. Будущим историкам
понадобится мужество, чтобы назвать Гитлера скверным человеком, либо все их
усилия "объяснить" эту фигуру послужат только прославлению его преступлений.
Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать
культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с
такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, а моральные
стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это
сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть
определенным нравственным ценностям, и кто привержен им в своей работе. Должны
быть определенные общие ценности и помимо приверженности истине: следует
договориться, по крайней мере, что обычные моральные правила благопристойности
обязательны и в политике, а помимо этого необходимо и некое минимальное
согласие о самых общих политических идеалах. В последнем случае, по видимому,
не нужно ничего, кроме общей веры в ценность индивидуальной свободы и
положительного отношения к демократии, но без какого-либо суеверного почитания
всевозможных догматических норм, а особенно необходима равная оппозиция всем
формам левого или правого тоталитаризма, свободная от миролюбивого согласия с
практикой подавления как меньшинства, так и большинства.
Но хотя и ясно, что никакое сотрудничество невозможно без согласия об общих
ценностях, без своего рода согласованной программы, можно усомниться в том,
что любая специально составленная программа послужит достижению цели. Сколь
угодно искусный документ не сможет удовлетворительно выразить тот набор
идеалов, который живет в моем уме, и мало шансов, что он сможет объединить
достаточное число ученых. Я убежден, что гораздо действенней любой
составленной по случаю программы будет некая великая фигура, в высокой степени
воплощающая ценности и идеалы, которым должно служить такое сообщество ученых.
Вокруг имени великого человека, как вокруг флага, смогут соединиться люди.
Я убежден, что у нас есть великое имя, подходящее к задаче столь совершенно,
как если бы этот человек был рожден специально для этого. Я думаю о лорде
Актоне. Я считаю, что именно "общество Актона" может оказаться наилучшим
