различны), и казалось, что ему, в отличие от других чудаковатых фигур, которых
я встречал в Кембридже, нравится, что я избегаю "деловых разговоров". Но хотя
визиты протекали вполне приятно и он явно желал их повторения, эти встречи
были довольно малоинтересными, и я навестил его еще 2 или 3 раза.
После конца войны, когда я уже вернулся в Лондон, и появилась возможность
сначала посылать продовольственные посылки, а затем и навестить наших
родственников в Вене, у нас возникла переписка. Предстояло множество сложных
контактов с бюрократическими организациями, и, как он правильно предположил, я
раньше его узнал все необходимые детали. При этом он выказал забавное
сочетание непрактичности со скрупулезным вниманием к деталям, и было ясно, что
ему нелегко приходится в жизни. Несмотря на это, он сумел попасть в Вену
вскоре после меня (я первый раз попал туда в 1946 году), и, сколько я знаю,
был там еще раз или два.
Кажется, именно когда он возвращался после последнего визита домой мы
виделись в последний раз. Он навещал свою умирающую сестру Минни, и он сам был
уже смертельно болен (хотя тогда я и не знал этого) [это должно было быть в
1949 году; см. W.W. Bartly III, Wittgenstein, second edition (La Salle: Open
Court, 1985), p. 155 -- амер. изд.]. Я, как обычно, ехал по железной дороге из
Вены через Швейцарию и Францию, сделал остановку в Базеле, и на следующий день
садился в спальный вагон. Поскольку мой сосед по купе уже спал, я разделся в
полутьме. Когда я собирался лезть на верхнюю полку, с подушки внизу
приподнялась взъерошенная голова и почти крикнула на меня: "Вы профессор
Хайек!". Прежде чем я сумел сообразить, что это был Виттгенштейн, и что-либо
ответить, он опять отвернулся к стене.
Когда я проснулся утром, его уже не было, думаю, что он ушел в
вагон-ресторан. Когда я вернулся в купе, он был погружен в детективный роман и
явно не желал разговаривать. Это длилось, пока он не дочитал своей книжки.
Затем он втянул меня в очень оживленный разговор, который начал со своих
впечатлениях о русских в Вене, и было видно, что этот опыт потряс его до
глубины и разрушил издавна лелеемые иллюзии. Постепенно мы перешли к более
общим вопросам моральной философии, но к тому времени, когда разговор стал по
настоящему интересен, мы прибыли в порт (кажется, в Булонь). Виттгенштейну
очень хотелось продолжить разговор, и он даже заявил, что мы к нему вернемся
на борту.
Но там я просто не сумел его найти. Либо раскаялся, что так сильно увлекся
беседой, либо убедился, что, в конце концов, я самый обычный филистер -- не
знаю. Как бы то ни было, больше я его никогда не видел.
Глава восемь. Историки и будущее Европы
Доклад на заседании Политического общества в Королевском колледже
Кембриджского университета, 28 февраля 1944 года. Председательствовал сэр Джон
Клепхем. Впервые опубликовано в Studies in Philosophy, Politics and Economics
(London: Routledge & Kegan Paul; Chicago, University of Chicago Press ;
Toronto: University of Toronto Press,1967), pp. 135--147. -- амер. изд.
-------------------------------------------------------------------------------
Сможем ли мы заново отстроить нечто вроде общей европейской цивилизации после
этой войны, будет зависеть, главным образом, от того, что случится в первые
послевоенные годы. Возможно, что события, которыми будет сопровождаться
крушение Германии, породят такую разруху, что вся Центральная Европа на целые
поколения, а может и навсегда выйдет из орбиты европейской цивилизации. Мало
вероятно, что если все так и произойдет, то дело ограничится только
Центральной Европой; а если варварство станет судьбой всей Европы, то мало
вероятно, что эта страна убережется от последствий, даже если в будущем
суждено возникнуть новой цивилизации. Будущее Англии связано с будущим Европы;
и нравится нам это или нет, будущее Европы будет определено тем, что случится
с Германией. Наши усилия должны быть направлены, по крайней мере, на то, чтобы
вернуть Германию к ценностям, на которых была построена европейская
цивилизация, и которые одни могут создать основу, от которой мы сможем
двинуться к реализации направляющих нас идеалов.
Прежде чем обсудить, что мы в состоянии сделать для этого, попытаемся
набросать реалистическую картину той интеллектуальной и моральной ситуации,
которую нам следует ожидать в пораженной Германии. По настоящему бесспорно
лишь то, что даже после победы не в нашей власти будет заставить побежденных
мыслить так, как нам хотелось бы; мы сможем лишь помогать желательному
развитию, и любые бестактные попытки обращения в свою веру вполне смогут
породить результаты, обратные желаемым. До сих пор приходится сталкиваться с
двумя крайними взглядами, в равной степени наивными и вводящими в заблуждение:
с одной стороны, что все немцы в равной степени развращены, и что только
руководимое извне образование всего нового поколения способно их изменить; с
другой стороны, что массы немцев, как только их освободят от нынешних господ,
быстро и с готовностью примут политические и моральные взгляды, схожие с
нашими собственными. Ситуация, конечно же, будет гораздо более сложной, чем
предполагается этими воззрениями. Почти наверное, мы обнаружим моральную и
интеллектуальную пустыню, обильную оазисами, в том числе и весьма изысканными,
но почти полностью изолированными друг от друга. Господствующей чертой будет
отсутствие какой-либо общей традиции -- если не считать оппозицию нацизму, а
может быть и коммунизму, и каких-либо общих верований; мы найдем великое
разочарование во всем, что достижимо с помощью политических действий. По
крайней мере вначале, благая воля будет в избытке; но во всем будет проступать
бессилие благих намерений, лишенных объединяющего элемента тех общих моральных
и политических традиций, которые мы воспринимаем как нечто данное, но которые
полный отрыв Германии от мира на дюжину лет разрушил полностью, с такой
тщательностью, которую мало кто в этой стране может вообразить.
С другой стороны, следует быть готовыми не только к встрече с необычайно
высоким интеллектуальным уровнем в некоторых сохранившихся оазисах, но и к
тому, что многие немцы узнали нечто, чего мы еще не понимаем, что некоторые
наши концепции покажутся их отточенному опытом разуму чрезмерно наивными и
simplisite. Нацистский режим стеснил дискуссии, но не остановил их вовсе; я
увидел на примере нескольких немецких работ военного времени (и это подтвердил
полученный мною недавно полный перечень опубликованных в Германии книг), что в
военное время академический уровень обсуждения социальных и политических
проблем был, по крайней мере, не ниже, чем в этой стране -- может быть потому,
что лучшие немцы были исключены, или сами исключили себя, из непосредственного
участия в военных усилиях.
Именно на такого рода немцев, которых достаточно много -- если сравнить с
числом независимо мыслящих людей в любой стране, мы должны надеяться, им мы
должны оказывать всяческую поддержку. Самой трудной и деликатной задачей будет
найти и помогать им, не дискредитируя их одновременно в глазах остальных.
Чтобы эти люди смогли сделать свои взгляды преобладающими, им потребуется
некая моральная и материальная помощь извне. Но почти в той же мере им
потребуется защита от благонамеренных, но непродуманных попыток использовать
их на пользу правительственной машины, которую установят победители. Притом
что, скорее всего, они будут жаждать восстановления прежних связей и будут
стараться о доброжелательности со стороны тех лиц в других странах, с которыми
их соединяют общие идеалы, они вполне обоснованно будут противиться тому,
чтобы в какой-либо форме стать инструментом правительственного аппарата
победителей. Пока не будут созданы условия, чтобы могли встретиться как равные
лица, разделяющие некоторые основные идеалы, мало надежд на восстановление
такого рода контактов. Но еще в течение долгого времени такие возможности
будут возникать только по инициативе с нашей стороны. И мне представляется
определенным, что эти усилия смогут стать плодотворными только в том случае,
если они будут исходить от частных лиц, а не от правительственных агентств.
Международные контакты между отдельными лицами и группами могут быть
восстановлены с положительным эффектом на многих направлениях. Быть может,
легче и быстрее всего они восстановятся между левыми политическими группами.
Но такие контакты явно не должны ограничиваться партийными группами, и если на
первых порах будут лидировать левые политические группы, это окажется крайне
неудачным со всех точек зрения. Если в Германии космополитическое
мировоззрение, как и прежде, окажется прерогативой левых, это может стать
причиной еще одного сдвига больших групп с центристскими установками к
национализму. Еще более трудной, но некоторым образом еще более важной задачей
является помощь в восстановлении контактов между теми группами, которые
разделены существующими позициями по вопросам внутренней политики. Кроме того,
существуют задачи, успешному решению которых помешают любые партийные
группировки, хотя, конечно же, некоторый минимум согласия по поводу
политических идеалов будет существенным для любого сотрудничества.
Сегодня вечером я хотел бы более определенно поговорить о роли, которую во
всем этом могут сыграть историки, а под историками я подразумеваю всех
исследователей общества, существующего или прошлого. Нет сомнений, что в том,
что называют "переучивание немецкого народа", историкам предстоит сыграть
ключевую роль, так же как это было при создании идей, господствующих в
Германии сегодня. Я знаю, что англичанам трудно представить, насколько велико
и непосредственно влияние такого рода академических трудов в Германии, и
насколько серьезно немцы относятся к своим профессорам -- почти так же
серьезно, как профессора воспринимают самих себя. Едва ли можно преувеличить
роль германских историков политики в создании той атмосферы поклонения идеям
государственной мощи и экспансионизма, которые создали современную Германию.
Именно этот "гарнизон выдающихся историков", как писал лорд Актон в 1886 году
[John Emerich Edward Dalberg-Acton, первый барон Актон (1834--1902) -- амер.
изд.], "подготовил господство Пруссии и самих себя, и теперь засел в Берлине
как в крепости"; это он создал идеи, "с помощью которых грубая сила,
сосредоточенная в регионе более плодородном, чем Лациум, была использована,
чтобы поглотить и ужесточить расплывчатый, сантиментальный и
странно-аполитичный характер прилежных немцев" ["German Schools of History"
<1886> в Essays in the Study and Writing of History, vol. 2 of Selected
Wrirings of Lord Acton, ed. J. Rufus Fears (Indianapolis, Ind.: Liberty
Classics, 1985--1988), pp. 325--364, esp. p. 352 -- амер. изд.]. "Возможно, --
утверждал опять-таки лорд Актон, -- никогда не существовало значимой группы,
которая бы менее гармонировала с нашим подходом к изучению истории, чем та,
главными представителями которой являлись Сибел [Heinrich von Sybel
(1817--1895), профессор Марбургского и Боннского университетов, позднее
директор Прусских архивов -- амер. изд.], Дройзен [Johann Gustav Droysen
(1808--1884), профессор университетов Киля, Берлина и Йены, автор Geschichte
der preussischen Politik (Berlin: Veit, 1855--1886) -- амер. изд.] и Трейчке
[Heinrich von Treitschke (1834--1896), профессор университетов Фрейбурга,
Гейдельберга и Берлина -- амер. изд.], а Моммзен [Theodor Mommsen
(1817--1903), профессор Берлинского университета с 1858 по 1903 год,
специалист по истории Рима -- амер. изд.] и Гнейст [Heinrich Rudolf von Gneist
(1816--1895) -- амер. изд.], Бернарди [Theodor von Bernhardi (1803--1887) --
амер. изд.] и Дункер [Theodor Julius Duncker (1811--1886) -- амер. изд.]
составляли ее фланги", и которая столь много отдала утверждению "принципов,
которые потом мир такой ценой отверг". И далеко не случайно, что именно
Актон-историк, несмотря на его восхищение столь многим в Германии, пятьдесят
