способом помочь историкам этой страны и Германии, а может быть и историкам
других стран, в осуществлении очерченных мною задач. В фигуре лорда Актона
соединяются многие черты, делающие его почти уникально пригодным для роли
такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, и он
был более чем наполовину немцем в своей исторической подготовке, и по этой
причине немцы рассматривают его почти как своего. В то же самое время он
объединяет, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, великую
английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в либеральной традиции
континента -- его "либерализм" всегда был истинным и всеохватывающим, был
обращен, как это выразил лорд Актон, не к "защитникам второстепенных свобод",
но к тем, для кого свобода человека была высшей ценностью, а "не средством
достижения высших политических целей" [ср. "The History of Freedom in
Antiquity" <1877> in Essays in the History of Liberty, vol. 1 of Selected
Writings of Lord Acton, op. cit., pp. 5--28, esp. p. 22 -- амер. изд.].
Если нам порой представляется заблуждением та крайняя суровость лорда Актона,
с которой он применял универсальные моральные критерии ко всем временам и
условиям, то , скорее, к лучшему, если критерием отбора должно быть согласие с
его общим подходом. Я не знаю другой фигуры, относительно которой мы сможем с
равной уверенностью сказать, что если после войны мы обнаружим немецкого
ученого, искренне согласного с его идеалами, это и будет тот немец, с которым
ни одному англичанину не зазорно обменяться рукопожатием. Я полагаю, что он не
только был более свободен от всего, что мы ненавидим в немцах, чем большинство
чистых англичан, но он также раньше и яснее большинства других распознал
опасные стороны развития Германии.
Прежде, чем говорить дальше о политической философии Актона, позвольте
отметить другие достоинства, воплощенные в его имени. Во-первых, Актон был
католиком, и преданным католиком, но при этом в политических вопросах всегда
сохранял полную независимость от Рима, и, не колеблясь, применял свои жесткие
моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института
-- римской католической церкви. Мне это кажется очень важным: не только
потому, что ради приобщения к либерализму широких масс людей, не относящихся
ни к "правым", ни к "левым", нам следует избегать свойственной
континентальному либерализму враждебности к религии, каковая враждебность в
большой степени ответственна за то, что множество достойных людей оказались в
оппозиции к либерализму. Католики в Германии сыграли такую большую роль в
реальном противостоянии Гитлеру, что никакая организация за пределами римской
католической церкви, которая не обеспечит преданным католикам условий для
сотрудничества, не сможет обрести влияние в тех широких группах людей, без
которых успех просто невозможен. Из того немногого, что можно понять из
немецкой литературы военного времени, кажется почти несомненным, что дух
либерализма может быть обнаружен только среди католиков. Что касается именно
историков, то почти заведомо истинно, что, по крайней мере, некоторые из
католических историков сохранили большую свободу от яда национализма и
преклонения перед мощью государства, чем большинство других немецких историков
(я думаю в первую очередь о Франце Шнабеле и его Deutsche Geschichte im
neunzehnten Jahrhundert).
Другой причиной, по которой политическая философия лорда Актона может
привлечь многих немцев в том состоянии ума, в котором они окажутся после
войны, являются чрезвычайные признаки того, что сегодня в Германии в большой
моде работы Якоба Буркхардта [Jakob Christoph Burkhardt (1818--1897),
швейцарский историк -- амер. изд.]. Буркхардта отличал от Актона глубокий
пессимизм, но объединяло, прежде всего, постоянное подчеркивание того, что
власть есть сверхзло, а также оппозиция к централизму и симпатия к малому и
многонациональному государству. Может быть, желательно соединить в программе
общества имена Актона, Буркхардта, а также великого французского историка, Де
Токвилля, у которого столь много общего с ними обоими [Alexis de Tocqueville
(1805--1859), автор Democracy in America (London: Saunders & Otley, 1835) --
амер. изд.]. Эти три имени, может быть, даже лучше, чем одно имя Актона
обозначают те фундаментальные политические идеалы, которые в состоянии
вдохновить историков на такое изменение политического мышления Европы, в
котором она нуждается более всего; и может быть, эти трое мужчин полнее, чем
кто-либо еще, воплощают традицию великого политического философа, который, по
словам Актона, "своими лучшими чертами являл лучшие черты Англии" -- Эдмунда
Б°рка.
Если бы мне пришлось обосновывать выбор лорда Актона как главного символа и
знамени для такого рода попытки, мне бы пришлось изложить его исторические
принципы и его политическую философию. Это достойная задача (и очень важно,
что недавно один немецкий ученый сделал соответствующую попытку [может быть,
имеется в виду Ulrich Noack, написавший в конце 1930-х -- начале 1940-х годов
несколько исследований об Актоне -- амер. изд.]), но ее не осуществить за
несколько минут. Я могу лишь зачитать вам из моей частной антологии Актона
некоторые куски, кратко выражающие несколько характерных для него убеждений --
хотя, конечно, любая такая выборка создает одностороннее, а значит чрезмерно
"политическое", в нежелательном смысле, впечатление.
Представления Актона об истории можно изложить очень кратко. "Я представляю
историю, -- писал он, -- как нечто, что является одинаковым для всех людей, и
не допускает толкования со специальной или исключительной точки зрения". Это
предполагает, естественно, не только единство истины, но также веру Актона в
универсальную значимость нравственных стандартов. В связи с этим я напомню вам
знаменитый отрывок из инаугуральной лекции, где он говорит, что груз принятых
мнений против меня, когда я увещеваю вас никогда не обесценивать моральные
ценности и не понижать стандартов нравственности, но испытывать других теми
конечными принципами, которые управляют вашей собственной жизнью, и не
позволять ни одному человеку и ни одному делу избежать того вечного наказания,
которым история властна заклеймить зло. Мольбы о снисхождении к вине и о
смягчении наказания вечны. ["The Study of History" <1895>, in Essays in the
Study and Writing of History, op. cit., pp. 504--552, esp. p. 546 -- амер.
изд.]
Этот аргумент Актон более подробно развивает в письме к коллеге-историку,
которое я хотел бы процитировать полностью, но могу себе позволить зачитать
только одну--две фразы. Здесь он выступает против посылки, что великие
исторические фигуры следует судить не так, как других людей, но с
благосклонным предубеждением, что они не совершали зла. Если здесь и возможна
некая презумпция, то она направлена против держателей власти, и эта
предубежденность растет вместе с ростом властных полномочий. Историческая
ответственность должна восполнить потребность в правовой ответственности.
Власть разлагает, а абсолютная власть разлагает абсолютно. Великие люди почти
всегда дурные люди, даже когда они правят с помощью убеждения, а не
принуждения: и это еще более так, когда вы добавляете возможность или
определенность разлагающего воздействия власти. Нет худшей ереси, чем идея,
что должность оправдывает человека. Именно в этой точке встречаются и
торжествуют отрицание католицизма и отрицание либерализма. [Письмо епископу
Mandell Creighton, April 4, 1887, Ibid., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер.
изд.]
И он заключает: "На мой взгляд, именно в негибкой целостности морального
кодекса заключается секрет авторитета, достоинства и полезности истории"
[Ibid., p. 384 -- амер. изд.].
Выбранные мною цитаты, иллюстрирующие политическую философию Актона, должны
бы быть еще менее систематическими и более отрывочными, поскольку выбрал я
подходящее к нынешней ситуации и к уже сказанному мною. Я приведу без
комментариев несколько цитат не столь заезженных, как вышеприведенные. Может
быть, недавние события облегчат оценку значимости некоторых утверждений, вроде
следующего размышления о том, что мы теперь называем "тоталитаризмом": Там,
где в качестве высшей цели государства выбрано нечто определенное, будь это
преимущество некоего класса, безопасность или мощь страны, величайшее счастье
наибольшего числа <людей>, либо поддержка некоей умозрительной идеи,
государство на время с неизбежностью делается абсолютным. Одна свобода для
своего осуществления требует ограничения государственной власти, поскольку
одна свобода является той целью, от которой выигрывают все одинаково, и она
одна не порождает искренней оппозиции. ["Nationality" <1862>, в Essays in the
History of Liberty, op. cit., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер. изд.]
Или возьмите следующее: Истинно демократический принцип, что никто не должен
властвовать над народом, обычно понимается так, что никто не должен иметь
возможности ограничить его власть или избавиться от нее. Истинно
демократический принцип, что народ не следует принуждать к тому, чего он не
желает, понимается так, что никогда не следует от него требовать смиряться с
тем, что ему не по нраву. Истинно демократический принцип, что свободная воля
каждого должна быть по возможности свободна, понимается так, что свободная
воля коллектива не должна быть стеснена ничем. [УSir Erskine May's "Democracy
in Europe"ы, в ibid., pp. 54--85, esp. p. 80 -- амер. изд.]
Или: Теория, отождествляющая свободу с единственным правом, правом делать все,
что ты в состоянии сделать, и теория, которая ограждает свободу некими
неизменяемыми правами, и основывает их на невымышленной и неопровержимой
истине, -- не могут одновременно быть образующими принципами одной и той же
конституции. Не могут сосуществовать абсолютная власть и ограничения власти.
Это всего лишь новая форма старого спора между духом истинной свободы и ловко
замаскировавшимся деспотизмом.
И наконец: Свобода зависит от разделения власти. Демократия тяготеет к
единству власти. Чтобы не допустить слияния действующих сил власти, следует
разделить источники; это значит, что нужно поддерживать существование или
создать независимые административные системы. Учитывая процесс демократизации,
можно обратиться к ограниченному федерализму для предохранения от концентрации
и централизации <власти>. [Письмо Марии Гладстон от 20 февраля 1882 года, в
Letters of Lord Acton to Mary, Daughter of the Right Hon. W.E. Gladstone, ed.
Herbert Paul (London: Macmillan, 1913), p. 98. -- амер. изд.]
Может быть, важнейший аргумент Актон развил в эссе о национальности, где он
мужественно противопоставляет господствующей доктрине (выраженной Д.С. Миллем:
"в общем случае для существования свободных учреждений необходимо, чтобы
границы государства в основном совпадали с границами нации" [John Stuart Mill,
Considerations on Representative Government <1861>, в Essays on Politics and
Society, vol. 19 of the Collected Works of John Stuart Mill (Toronto:
University of Toronto Press; London: Routledge & Kegan Paul, 1965), pp.
371--577, esp. p. 548 -- амер. изд.]) противоположное воззрение, согласно
которому "сосуществование нескольких наций в одном государстве есть проверка
и, одновременно, лучшая гарантия свободы. Это также один из главных
инструментов цивилизации; а поскольку это так, то это естественный и
благоприятный порядок, который свидетельствует о более высоком развитии, чем
единство нации, ставшее идеалом современного либерализма" [Acton,
"Nationality", op. cit., p. 425 -- амер. изд.]. Никто из знающих центральную
Европу не станет отрицать ни того, что здесь нельзя рассчитывать на устойчивый
мир и продвижение цивилизации до тех пор, пока эти идеи, наконец, не одержат
верх, ни того, что наиболее практичным решением проблем этой части мира
является федерализм того типа, который выдвигал Актон.
Не говорите, что это утопические идеалы, для которых нет смысла трудиться.
