Бруклинском колледже и Нью-Йоркском университете -- амер. изд.] были
специалистами в экономике. Рано умершие Эвальд Шамс [о Шамсе см. главу 6 --
амер. изд.] и Лео Ш°нфельд, принадлежавшие к тому же очень одаренному
промежуточному поколению, что и Ричард Стригль, никогда не были, сколько я
знаю, постоянными участниками мизесовского семинара. Но социологи, философы и
историки вроде Альфреда Шютца, Феликса Кауфмана и Фридриха Энгель-Яноши
[Friedrich Engel-Janosi (1893--1978) -- амер. изд.] были столь же активны в
дискуссиях, которые часто вращались вокруг проблем методов социальных наук, и
редко концентрировались на специальных проблемах экономической теории (если не
считать проблем субъективной теории ценности). Но вопросы экономической
политики обсуждались часто, и всегда с точки зрения воздействия различных
систем социальной философии. [Некоторые из участников семинара Мизеса
опубликовали свои воспоминания в Wirtschaftpolitische Blatter, vol. 4, April
1981. -- амер. изд.]
Все это казалось редким умственным развлечением для человека, который в
течении дня был полностью загружен насущными политическими и экономическими
проблемами, и который был лучше информирован в вопросах повседневной политики,
современной истории и общего идеологического развития, чем большинство других.
Над чем он работал, не знал даже я, хотя и видел его в эти годы почти
ежедневно; он никогда не говорил об этом. Я знал только от его секретаря, что
время от времени он перепечатывал тексты, написанные его отчетливым почерком.
Но многие из его работ вплоть до публикации существовали только в таком
рукописном виде, а одна важная статья считалась долгое время утерянной, пока
ее не откопали в бумагах редактора журнала. До его женитьбы никто ничего не
знал о том, как он работает. До окончания работы он никогда не говорил о ней.
Хотя он знал о моей постоянной готовности помочь ему, только однажды он
попросил меня сверить цитату, когда я упомянул, что намерен в библиотеке
просмотреть труд по каноническому праву. У него никогда не было научного
помощника, по крайней мере в Вене.
Он занимался преимущественно теми проблемами, по которым считал ошибочным
господствующее мнение. У читателей /ї/ может возникнуть впечатление, что он
был предубежден против немецкой социальной науки как таковой. Это, безусловно,
не так, хотя с течением времени в нем развилось некое объяснимое раздражение.
При этом он ценил крупных немецких теоретиков предыдущих поколений -- Тюнена,
Германна, Мангольдта или Госсена -- выше, чем большинство своих
коллег-современников, да и знал их гораздо лучше. Впрочем, и среди
современников он высоко ставил ряд отдельных фигур, таких как Дитцель, П°ль,
Адольф Вебер и Пассов, а также социолога Леопольда фон Визе и, в первую
очередь, Макса Вебера, тесные научные связи с которым у него установились в
краткий период его преподавания в Венском университете весной 1918 года, и эти
связи могли бы оказаться очень плодотворными, если бы не ранняя смерть Вебера.
Но в целом, бесспорно, что у него не могло быть ничего кроме презрения к
большинству профессоров, занимавших кафедры в германских университетах и
претендовавших на роль теоретиков-экономистов. Мизес не преувеличивал
бедственность положения в экономической теории, как ее преподавали члены
исторической школы. Сколь низко упал уровень теоретического мышления в
Германии видно из того факта, что понадобилось упрощенное и грубое изложение
проблем шведом Густавом Касселем -- впрочем, вполне заслуженного ученого --
чтобы опять возродить в Германии интерес к теории. Будучи человеком изысканно
вежливым и способным к величайшему самоконтролю (который иногда давал
трещины), Мизес не был человеком, способным скрывать свое презрение к
кому-либо.
Это усиливало его изоляцию как среди профессиональных экономистов, так и в
тех Венских кругах, с которыми у него были научные и профессиональные связи.
Когда он отказался от идей прогрессистской социальной политики, он стал
чужаком для своих коллег и студентов. Даже четверть века спустя я сталкивался
с отголосками гнева и обиды на показавшийся неожиданным разрыв с
господствовавшими в академической среде начала века идеалами, когда, например,
его сокурсник Ф.Х. Вейсс (издатель сокращенного собрания работ Б°м-Баверка)
рассказывал мне об этом событии с нескрываемым возмущением, явно имея в виду
предостеречь меня от аналогичного предательства "социальных" ценностей и от
чрезмерной симпатии к "отжившему" либерализму.
Если бы Карл Менгер не вышел сравнительно рано в отставку, а Б°м-Баверк не
умер столь молодым, вполне возможно, что Мизес нашел бы у них поддержку. Но
единственный остававшийся в живых основатель австрийской школы, мой
досточтимый учитель Фридрих фон Визер, сам был по убеждениям скорее фабианцем;
он гордился тем, что, как он считал, своими работами над теорией предельной
полезности ему удалось научно обосновать разумность прогрессивного
налогообложения доходов.
Возврат Мизеса к классическому либерализму не был простой реакцией на
господствовавшие в то время тенденции. У него полностью отсутствовала
приспособляемость его блистательного товарища по семинару Йозефа Шумпетера [о
Шумпетере см. главу 5 -- амер. изд.], который всегда быстро приноравливался к
новым интеллектуальным веяниям; впрочем, у Мизеса не было и характерной для
Шумпетера страсти к epater le bourgeois. Мне представляется, что два эти
важнейших представителя третьего поколения ведущих австрийских экономистов
(Шумпетера не приходится считать членом австрийской школы в собственном смысле
слова), при всем взаимном интеллектуальном уважении, действовали друг другу на
нервы.
Сегодня Мизес и его ученики считаются представителями австрийской школы, и
это вполне оправданно, хотя он представляет лишь одну из ветвей, начало
которым положили ученики Менгера и его близкие друзья Евгений фон Б°м-Баверк и
Фридрих фон Визер. Я признаю это не без сопротивления, потому что ожидал
гораздо большего от традиции Визера, которую пытался развить его преемник Ганс
Майер. Эти ожидания пока что не сбылись, хотя еще сохраняется возможность, что
эта традиция окажется в будущем более плодотворной, чем была до сих пор.
Сегодня австрийская школа сохраняет активность почти исключительно в
Соединенных Штатах и состоит из последователей Мизеса, развивавшего наследие
Б°м-Баверка, а человек, на которого Визер возлагал столь большие надежды и
который наследовал его кафедру [имеется в виду Ганс Майер -- амер. изд.], так
и не исполнил обещаний. [Хайек недооценивает здесь собственное влияние на
современную австрийскую школу, которое не вполне совпадает с влиянием Мизеса.
Об этом см. Введение к данному тому. -- амер. изд.]
Мизес так и остался чужаком в академическом мире, потому что он никогда не
занимал кафедры в немецко-говорящих странах, и до 50 с лишним лет должен был
посвящать большую часть своего времени ненаучной деятельности. Его изоляции в
общественной жизни и в роли представителя большого социально-философского
направления способствовали и другие факторы. В первой трети этого века
еврейский интеллектуал, защищавший социалистические идеи, имел свое бесспорное
место в обществе. Сходным образом еврейский банкир или делец, который защищал
капитализм (что само по себе было нехорошо!), также обладал некоторыми
естественными правами на существование. Но еврейский интеллектуал, который
оправдывал капитализм, казался большинству чем-то чудовищным и неестественным,
чем-то пребывающим вне всяких категорий, с чем неизвестно как обращаться. Его
бесспорное знание предмета производило впечатление, и в трудных экономических
ситуациях с ним приходилось советоваться, но его советы редко понимали и
использовали. Большей частью в нем видели эксцентричного чудака, "устаревшие"
идеи которого "сегодня" совершенно непрактичны. Очень немногие наблюдатели
понимали, что за многие годы напряженной работы он создал собственную систему
социальной философии, да отдаленные наблюдатели, пожалуй, и не в состоянии
были этого понять до 1940 года, когда он в Nationalokonomie впервые представил
свою систему идей в целостном виде, но в это время читатели в Австрии и
Германии были уже недостижимы для него. За пределами малого круга молодых
теоретиков, которые встречались в его рабочем кабинете, и ряда высоко
одаренных друзей в деловом мире, которых равно заботило будущее и о которых он
упоминает в своих мемуарах, он встречал общее понимание только у отдельных
иностранных гостей, таких как франкфуртский банкир Альберт Ханн, работы
которого по денежной теории, впрочем, он высмеивал как грехи молодости.
Но даже им приходилось нелегко. В поддержку своих идеи он приводил порой не
вполне законченные аргументы, хотя, по некотором размышлении, становилось
ясно, что он был прав. Но когда он сам был вполне убежден в собственных
выводах, сформулированных отчетливым и ясным языком -- дар, которым он
превосходно владел -- он приходил к выводу, что остальным также следовало бы
все понять, и что только их предрассудки и упрямство им в этом мешают. Слишком
долго он был лишен возможности обсуждать проблемы с равными по
интеллектуальному развитию, которые бы разделяли его основные нравственные
принципы, а потому и не сознавал, что даже небольшие различия в неявных
предположениях могут вести к совершенно различным результатам. Это проявлялось
в некоторой раздражительности, в готовности предположить нежелание понять,
тогда как на деле имело место честное непонимание его аргументов.
Должен признать, что и я не всегда сразу признавал полную убедительность его
аргументов, и только постепенно приходил к выводу, что он большей частью прав,
и что, по некотором размышлении, можно найти опущенные им доводы. Размышляя о
схватках, в которых ему пришлось участвовать, я понимаю также, что порой он
крепко преувеличивал, утверждая, например, априорный характер экономической
теории, и здесь я не могу следовать за ним.
Новым друзьям Мизеса, узнавшим его уже смягченным женитьбой и успехом в
Америке, резкие вспышки гнева и раздражения, прорывающиеся в мемуарах,
написанных в период величайшей горечи и безнадежности, могут показаться
шокирующими. [Erinnerungen Мизеса была написана в конце 1940 года, вскоре
после его бегства из Европы в Соединенные Штаты. -- амер. изд.] Но тот Мизес,
который говорит в этой книге, есть тот самый Мизес, которого мы знали в Вене в
1920-х годах, лишенный, конечно, тактичной сдержанности, неизменно
свойственной ему в личном общении, но честно и открыто выражающий то, что он
думал и чувствовал. Это до известной степени объясняет пренебрежение
условностями, хотя и не оправдывает его. Мы, знавшие его лучше, порой
гневались из-за того, что ему не дают кафедру, но в глубине души мы этому не
удивлялись. Он слишком сильно критиковал представителей той профессии, в ряды
которой хотел получить доступ, чтобы быть принятыми ими. Он сражался против
того течения в интеллектуальной жизни, которое сейчас идет на убыль, в том
числе и благодаря его усилиям, но тогда оно было слишком могущественным, чтобы
ему мог противостоять один человек.
Венцы так никогда и не поняли, что среди них жил один из величайших
мыслителей нашего времени. [Полную библиографию работ Мизеса смотри в
Erinnerungen von Ludwig von Mises, op. cit., pp. 92--109; David Gordon, Ludwig
von Mises: An Annotated Bibliography (Auburn, Ala.: Ludwig von Mises
Institute, 1988); и Betina Bien Greaves, "The Contribution of Ludwig von Mises
in the Fields of Money, Credit and Banking", in Mises's On the Manipulation of
Money and Credit, ed. Percy L. Greaves, Jr. (Dobbs Ferry, N.Y.: Free Market
Books, 1978), pp. 281--288, перевод Geldweertstabilisierung und
Konjunkturpolitik, и двух других статей. -- амер. изд.]
Глава пять. Джозеф Шумпетер (1883-1950)
Методологический индивидуализм
[Опубликовано как Предисловие к Joseph Schumpeter, Methodological
Individualism (Brussels: Institutum Europaeum, 1980), которое представляет
