чем ложный индивидуализм, который хочет растереть все эти небольшие группы до
атомов, ничем между собой не скрепленных, кроме навязанных государством
принудительных правил, и который пытается сделать все общественные связи
предписываемыми вместо того, чтобы использовать государство прежде всего для
защиты индивида от присвоения прав на принуждение более мелкими группами.
Для функционирования индивидуалистического общества столь же важны, наряду с
этими более мелкими объединениями людей, те традиции и обычаи, которые
складываются в свободном обществе и, не будучи принудительными, создают гибкие
и обычно соблюдаемые правила, делая поведение окружающих людей достаточно
высоко предсказуемым. Готовность подчиняться таким правилам не только когда
человек понимает их обоснованность, но до тех пор, пока он не находит веских
доводов против них, является важнейшим условием постепенной эволюции и
усовершенствования норм социального взаимодействия. Готовность обыкновенно
подчиняться результатам общественного процесса, который никем не замышлялся и
оснований которого может никто не понимать, также есть необходимое условие
возможности обходиться без принуждения. [Различие между рационалистическим и
истинно индивидуалистическим подходами хорошо видно из разнообразных мнений,
выражавшихся французскими наблюдателями по поводу видимой иррациональности
английских общественных институтов. Например, жалобы Анри де Сен-Симона на то,
что "сотни томов in folio, мельчайшим шрифтом, не хватило бы, чтобы
перечислить все органические несообразности, существующие в Англии" (Oeuvres
de Saint-Simon et d'Enfantin [Paris, 1865-78], XXXVIII, 179), Токвиль парирует
тем, что "...эти странности англичан могут иметь какое-то отношение к их
свободам" (L'Ancien regime et la revolution [7th ed.; Paris, 1866], p.103).
(Рус. пер.: Токвиль А. Старый порядок и революция. М., Московский философский
фонд, 1997, с. 61.)] То, что существование общепринятых условностей и традиций
позволяет группе работать вместе эффективно и без трений при гораздо меньшей
степени формальной организации и принуждения, чем группе, не имеющей такой
общей подосновы, -- это, конечно, банальность. Однако обратное утверждение
хотя и менее привычно, но, вероятно, не менее справедливо: похоже, только в
обществе, где условности и традиции сделали поведение человека в значительной
мере предсказуемым, насилие может быть сведено к минимуму. [Нужно ли еще раз
цитировать Эдмунда Б°рка, чтобы напомнить читателю, каким важнейшим условием
возможности существования свободного общества он считал силу моральных правил?
"Подготовленность людей к гражданской свободе прямо пропорциональна их
расположенности накладывать моральные цепи на собственные аппетиты; и
пропорциональна тому, насколько их любовь к справедливости выше их жадности;
пропорциональна тому, насколько их здравое и трезвое мышление выше их
тщеславия и самонадеянности; пропорциональна тому, насколько они расположены
предпочитать советы мудрых и добродетельных лести плутов" (A Letter to a
Member of the National Assembly [1791], in Works [World's Classics ed.], IV,
319).]
Это приводит меня ко второму моменту: к необходимости индивидуального
подчинения анонимным и внешне иррациональным социальным силам в любом сложном
обществе, где последствия деятельности всякого человека выходят далеко за
рамки его кругозора, -- подчинения, которое должно включать не только
признание правил поведения как имеющих силу, без выяснений, что именно зависит
от их соблюдения в каждом конкретном случае, но и готовность приспосабливаться
к переменам, причины которых могут быть совершенно непонятны человеку, но при
этом глубоко влиять на его судьбу и открытые перед ним возможности. Именно
против этих вещей склонен восставать современный человек, если ему не
продемонстрировать, что их необходимость покоится на "основании, ясном и
очевидном для каждого индивида". Однако тут-то понятное желание вразумительных
объяснений и порождает иллюзорные требования, которые никакая система не в
состоянии удовлетворить. У человека в сложном обществе нет другого выбора, как
только между приспособлением к тому, что должно казаться ему слепыми силами
социального процесса, и подчинением приказам вышестоящих. Пока ему знакома
только жесткая дисциплина рынка, он вполне может считать предпочтительным
управление со стороны какого-либо более могучего человеческого ума; но,
испробовав это, он вскоре обнаруживает, что первое все-таки оставляет ему хоть
какой-то выбор, тогда как последнее не дает никакого, и что лучше иметь выбор
между несколькими неприятными альтернативами, чем быть принудительно загнанным
в какую-то одну.
Нежелание терпеть или уважать любые общественные силы, которые нельзя счесть
плодом разумного замысла, будучи важнейшей причиной нынешней жажды
всеобъемлющего экономического планирования, является, в сущности, лишь одним
из аспектов более общего движения. Мы встречаем ту же тенденцию в области
нравов и обычаев, в желании заменить существующие языки искусственным и во
всем современном подходе к процессам, управляющим ростом знания. Убеждение,
что только синтетическая система нравственности, искусственный язык или даже
искусственное общество имеют право на существование в век науки, равно как и
растущее нежелание подчиняться любым моральным нормам, чья полезность не
доказана рационально, или соблюдать обычаи, чьи разумные основания не видны,
-- это проявления все той же исходной установки, требующей, чтобы любые виды
социальной активности выступали как части единого согласованного плана. Они
представляют собой следствие все того же рационалистического "индивидуализма",
жаждущего во всем видеть продукт сознающего индивидуального разума. Они,
конечно же, не являются детищем истинного индивидуализма и могут даже
затруднять или делать невозможной работу истинно индивидуалистической системы.
В самом деле, великий урок, который дает нам на этот счет философия
индивидуализма, состоит в том, что, хотя и нетрудно разрушить добровольные
формирования, составляющие незаменимую опору свободной цивилизации, нам может
оказаться не по силам сознательно воссоздать такую цивилизацию после того, как
ее фундамент был разрушен.
8
Положение, которое я попытаюсь доказать, хорошо иллюстрируется следующим
очевидным парадоксом: хотя немцев обычно считают очень послушными, их нередко
характеризуют и как крайних индивидуалистов. Не без оснований этот так
называемый немецкий индивидуализм зачастую приводят как одну из причин, почему
немцам никогда не удавалось развить свободные политические институты. В
рационалистическом смысле слова немецкая интеллектуальная традиция в своем
настаивании на развитии "самобытной" личности, которая во всех отношениях была
бы продуктом сознательного выбора самого индивида, действительно поощряет тип
"индивидуализма", мало известный где-либо еще. Я хорошо помню, как сам был
удивлен и даже шокирован, когда, еще молодым студентом, при первом знакомстве
с английскими и американскими сверстниками обнаружил, насколько они были
готовы считаться во всех внешних проявлениях с общепринятыми условностями
вместо того, чтобы, как мне казалось естественным, гордо быть непохожими и
оригинальными почти во всем. Если вы сомневаетесь в значимости моего личного
опыта, то найдете полное ему подтверждение в большинстве немецких дискуссий по
поводу, например, английской системы закрытых школ (взять хотя бы известную
книгу Дибелиуса об Англии [W.Dibelius, England (1923), pp. 464-68, английский
перевод 1934 г.]). Вновь и вновь вы будете сталкиваться с той же вызывающей
удивление склонностью к добровольному подчинению и обнаруживать контраст со
стремлением молодого немца развить "самобытную" личность, в мельчайших
проявлениях выражающую то, что он счел правильным и истинным. Этот культ
особой, отличающейся от всех индивидуальности, несомненно, глубоко уходит
корнями в немецкую интеллектуальную традицию, а через влияние некоторых
величайших ее представителей, особенно Г°те и Вильгельма фон Гумбольдта, он
проник далеко за пределы Германии и ясно виден в трактате Дж.С.Милля "О
свободе".
Этот сорт "индивидуализма" не только не имеет ничего общего с истинным
индивидуализмом, но в действительности может оказаться серьезным препятствием
для слаженной работы индивидуалистической системы. Приходится оставить
открытым вопрос, можно ли заставить успешно работать свободное, или
индивидуалистическое, общество, если люди слишком "индивидуалистичны" в
превратном смысле, если они совершенно не склонны добровольно подчиняться
традициям и условностям и если они отказываются признавать все, что не
спроектировано сознательно или рациональность чего не может быть
продемонстрирована всем и каждому. Понятно, во всяком случае, что преобладание
"индивидуализма" такого сорта часто заставляло людей доброй воли отчаиваться в
возможности достижения порядка в свободном обществе и даже вынуждало их
требовать диктаторского правления, наделенного властью навязывать обществу
порядок, который оно не в состоянии создать само.
В Германии, в частности, это предпочтение организации сознательной и
соответствующее презрение к организации спонтанной и неконтролируемой
подкреплялось сильнейшей склонностью к централизации, которую породила борьба
за объединение нации. В стране, где имевшиеся традиции носили, по сути,
местный характер, стремление к единству подразумевало систематическое
противодействие почти всему, что вырастало спонтанно, и неуклонное замещение
этого искусственными учреждениями. Поэтому нам не следовало, вероятно, так уж
сильно удивляться, что в процессе, метко названном современным историком
"отчаянным поиском традиции, которой у них не было" [E.Vermeil, Germany's
Three Reichs (London, 1944), p. 224], немцам было уготовано кончить созданием
тоталитарного государства, навязавшего им то, чего, как они чувствовали, им не
хватало.
9
Если верно, что прогрессирующая тенденция к централизованному контролю над
всеми общественными процессами есть неизбежный результат подхода,
настаивающего на том, что все должно быть аккуратно спланировано и являть
собой видимый невооруженным глазом порядок, то верно также, что эта тенденция
ведет к созданию условий, при которых только всесильное центральное
правительство способно сохранять порядок и стабильность. Концентрация всех
решений в руках власти сама по себе порождает такое положение вещей, когда та
структура, которая еще остается у общества, оказывается навязанной ему
государством, а индивиды становятся взаимозаменяемыми единицами, не имеющими
иных определенных и устойчивых отношений друг с другом, кроме установленных
организацией, объемлющей вс° и вся. На жаргоне современных социологов такой
тип общества стал известен как "массовое общество" -- несколько обманчивое
название, поскольку характерные признаки подобного общества являются не
столько результатом просто больших чисел, сколько результатом отсутствия у
него какой-либо спонтанно сложившейся структуры, кроме той, что навязана ему
сознательной организацией, его неспособности углублять свою внутреннюю
дифференциацию с вытекающей отсюда зависимостью от власти, целенаправленно его
формирующей и перекраивающей. Это связано с большими числами лишь постольку,
поскольку в крупных странах процесс централизации будет гораздо быстрее
достигать момента, когда сознательная организация сверху задушит спонтанные
формирования, основанные на контактах более близких и личных, чем те, что
могут существовать в крупных единицах.
Неудивительно, что в XIX веке, когда эти тенденции впервые отчетливо заявили о
себе, противостояние централизации стало одной из основных забот
философов-индивидуалистов. Это противостояние особенно заметно в трудах двух
великих историков, которых я ранее выделил как ведущих представителей
истинного индивидуализма в XIX веке, -- Токвиля и лорда Актона; оно нашло
