носящая одеяние мертвой?
- Я Папанцин, - ответила та. - Я воскресла из мертвых, чтобы принести
тебе весть, брат мой Монтесума.
- Какую весть ты несешь мне? - хриплым голосом спросил император.
- Весть о гибели, брат мой. Царство твое падет, скоро ты умрешь, а
вместе с тобой - десятки и десятки тысяч твоих подданных. Четыре дня я
была среди мертвых и там я видела твоих ложных богов. Это не боги, а
дьяволы! Там же я видела тех, кто им поклоняется, и жрецов, которые им
служат. Все они осуждены на муки невыносимые. Народ Анауака обречен,
потому что он чтит этих дьявольских идолов.
- Папанцин, сестра моя, неужели у тебя нет для меня ни слова
утешения?
- Ни слова, - ответила она. - Если ты отречешься от ложных богов, ты,
может быть, спасешь свою душу, но свою жизнь и жизнь своего народа тебе
уже не спасти.
После этого Папанцин повернулась и скрылась в тени деревьев; я
слышал, как ее смертные одеяния прошелестели по траве.
Безудержная ярость охватила вдруг Монтесума.
- Будь же ты проклята, сестра моя Папанцин! - закричал он громовым
голосом. - Для чего ты воскресла? Неужели только для того, чтобы принести
мне эту черную весть? Если бы ты принесла мне надежду, если бы указала
путь к спасению - я бы с радостью тебя приветствовал. А теперь - уходи
назад во мрак, и пусть вся тяжесть земли придавит твое сердце навечно! А
мои боги - им поклонялись мои отцы, и я буду им поклоняться до конца.
Пусть даже они отвернутся от меня, я их все равно не оставлю! Боги
разгневаны, ибо жертвы оскудевают на алтарях. Отныне я их удвою! Я прикажу
положить на алтари всех жрецов, потому что они не могут умилостивить
богов.
Монтесума неистовствовал, как слабый человек, обезумевший от ужаса.
Знать и придворные, следовавшие за нами в отдалении, столпились теперь
вокруг него, испуганные и недоумевающие.
Наконец, Монтесума разодрал на себе царское одеяние и, вырывая клочья
волос из головы и бороды, в судорогах покатился по земле. Придворные
подхватили его и унесли во дворец.
Три дня и три ночи императора никто не видел. Однако то, что он
говорил о жертвоприношениях, оказалось не пустыми словами, ибо со
следующего утра количество жертв было удвоено по всей стране. Тень креста
уже пала на алтари Анауака, но к небесам все еще вздымался дым
жертвоприношений, а с вершин теокалли по-прежнему слышались страшные крики
пленников. Час дьявольских богов уже пробил, но они все еще собирали свою
последнюю кровавую жатву, и жатва их была изобильной.
Я, Томас Вингфилд, видел эти знамения собственными глазами, но чем
они были - предупреждением, ниспосланным свыше, или просто случайным
явлением природы - сказать не берусь. Всю страну в те дни охватил ужас, и
вполне возможно, что мятущийся разум людей принимал за вещие знаки то, на
что в другое время никто не обратил бы внимания.
Что же касается воскресения Папанцин, то это истинная правда, хотя
скорее всего она вовсе не умирала, а просто была погружена в глубокий
обморок. С той ночи она уже не появлялась, и сам я больше ее не встречал.
Однако мне говорили, что впоследствии Папанцин приняла христианство и
часто рассказывала об удивительных и странных вещах, которые она видела в
царстве смерти. [Рассказ о воскресении Папанцин приводится в историческом
труде Бернардино де Саагуна. - Прим.авт.] [Бернардино де Саагун - один из
первых историографов испанских колоний в Америке, автор многотомной "Общей
истории Новой Испании"]
18. ВЫБОР НЕВЕСТ
Со дня моего превращения в бога Тескатлипоку до вступления испанцев в
Теночтитлан прошло несколько месяцев, и все это время, город был охвачен
тревогой. Снова и снова Монтесума слал к Кортесу послов со щедрыми дарами,
с золотом и драгоценными каменьями, упрашивая его удалиться. Безумный
император не понимал, что, выставляя напоказ свои огромные богатства, он
только дразнит стервятника, привлекая его к своему гнезду.
Кортес отделывался от его послов ничего не стоящими вежливыми
заверениями и такими же дешевыми безделушками. И это - было все.
Но вот испанцы двинулись в глубь страны, и Монтесума с ужасом узнал о
разгроме воинственного племени тласкаланцев. Тласкаланцы были его
извечными злейшими врагами, но до сих пор они являлись преградой между
ацтеками и белыми завоевателями. Затем пришла весть о том, что побежденные
тласкаланцы превратились в союзников и слуг своих недавних противников, и
теперь тысячи свирепых тласкаланских воинов идут вместе с испанцами на
священный город Чолулу. Прошло еще немного времени, и повсюду разнесся
слух о кровавой бойне в Чолуле, где победители свергли всех святых, или,
вернее, святотатственных богов, этого города с их пьедесталов.
Об испанцах рассказывали всяческие чудеса. Шептались об их мужестве я
силе, об их неуязвимых доспехах, об их оружии, извергающем гром во время
сражений, о свирепых зверях, на которых они скакали. Однажды Монтесуме
доставили головы двух белых людей, убитых в одной ив схваток, - две
устрашающие огромные волосатые головы, а вместе с ними - голову лошади.
При виде этих чудовищных останков Монтесума едва не потерял сознание от
страха, но все же приказал выставить их в большом храме напоказ и объявить
народу, что подобная судьба ожидает каждого, кто посмеет вторгнуться в
Анауак.
Тем временем в делах империи царили разброд и смятение. Каждый день
собирались советы знати, верховных жрецов и вождей соседних дружественных
племен. Одни говорили одно, другие - другое, а в конечном счете оставались
лишь неуверенность и преступная нерешительность. Если бы Монтесума
прислушался в те дни к голосу великого воина Куаутемока, Анауак не был бы
сейчас испанским владением, ибо Куаутемок снова и снова убеждал Монтесуму
отбросить все его страхи и, пока еще не поздно, объявить теулям открытую
войну. Довольно послов и подарков! Надо собрать все бесчисленное войско
ацтеков и раздавить врага в горных проходах!
Но - увы! - на все его уговоры Монтесума неизменно отвечал:
- Ни к чему все это, племянник. Можно ли бороться против этих людей,
если сами боги за них. Если боги захотят, они вступятся за нас, а если нет
- горе нам! О себе я не думаю, но что будет с моим народом? Что будет с
женщинами и детьми, что будет с больными и стариками? Горе нам, горе!
После этого он закрывал лицо и принимался стонать и плакать, как
малый ребенок. Куаутемок покидал его, не находя слов от ярости при виде
подобной глупости великого императора. Но что он мог сделать? Так же, как
и я, Куаутемок полагал, что само небо лишило Монтесуму разума, чтобы
покарать и уничтожить Анауак.
Здесь следует сказать, что, хотя мое положение бога и позволяло мне
все знать и все видеть, я, Томас Вингфилд, оставался вместе с тем только
жалкой игрушкой, увлекаемой волной великих событий, которые в течение двух
последующих поколений стерли державу ацтеков с лица земли. Правда, я был
игрушкой, вознесенной на вершину этой волны, но власти у меня было ровно
столько же, сколько у клочка пены на гребне морского вала. Монтесума
принимал меня за шпиона и не верил ни одному моему слову; жрецы смотрели
на меня как на бога и как на будущую жертву; только мой друг Куаутемок да
еще Отоми, тайно любившая меня, все-таки доверяли мне, и с ними я часто
беседовал обо всем, объясняя им истинный смысл того, что происходило на
наших глазах. Но оба они тоже были бессильны.
Утратив разум, Монтесума все еще сохранял всю полноту власти и
дрожащей рукой направлял корабль империи то туда, то сюда; казалось, что
это гигантское судно покинуто всеми матросами и несется по воле стихий
прямо навстречу гибели.
Ужас перед грядущим охватил поголовно всех. Но несмотря на это, а
может быть, именно поэтому люди безудержно предавались наслаждениям,
отрываясь от них только для свершения религиозных обрядов. В те дни никто
не пропускал ни одного празднества, и ни один алтарь не оставался пустым.
Подобно реке, убыстряющей бег свой по мере приближения к пропасти, в
которую ей предстоит низвергнуться, народ Анауака, словно предвидя скорую
гибель, пробудился ото сна и зажил напряженной лихорадочной жизнью. С утра
до вечера с алтарей на вершинах теокалли слышались вопли жертв, и с вечера
до утра улицы оглашала нестройная дикая музыка. "Заморские боги идут на
нас, - говорили люди. - Давайте же пировать и пить, потому что завтра мы
умрем!" И вот самые добродетельные женщины пускались в безудержное
распутство, самые благородные мужи, дорожившие честью своего имени,
становились подлецами, и даже дети в те дни шатались пьяные по улицам
города, хотя это для ацтеков - неслыханное преступление!
Монтесума покинул Чапультепек и вместе со всем своим двором
перебрался во дворец на обширной площади напротив большого теокалли. Этот
дворец был настоящим городом внутри города. Под его кровлями по ночам
собиралось более тысячи человек, не говоря уже о всевозможных карликах и
уродцах, о сотнях редкостных птиц в птичнике и множестве диких зверей в
клетках. Здесь, в этом дворце, я пировал каждый день с кем хотел, а когда
мне надоедали пиршества, облачался в сверкающие одеяния и в сопровождении
толпы юных слуг и знатных мужей выходил на улицы, наигрывая на ацтекской
лютне (до какой-то степени я овладел этим ненавистным инструментом). Народ
с криками выбегал из домов и склонялся передо мной, дети осыпали меня
цветами, девушки плясали вокруг, целуя мне руки и ноги, и вскоре за мной
уже двигалась тысячная толпа. И я тоже плясал и вопил, как юродивый,
потому что в те дни среди всеобщего фанатизма меня охватило какое-то
странное безумие. Я старался заглушить страх, я хотел забыть о том, что
обречен на жертвоприношение и что каждый день приближает к моему сердцу
окровавленный жреческий нож.
Я хотел забыть, но - увы! - это было не в моей власти. Сколько бы я
ни пил, пары _м_е_с_к_а_л_я_ и _п_у_л_ь_к_е_ [пульке - похожий на брагу
хмельной напиток из перебродившего сока агавы; мескаль - ацтекская водка]
мгновенно улетучивались из моей головы; ароматы цветов, красота женщин и
преклонение народа больше не волновали меня; неотступно, неотвязно думал я
о своей обреченности, с тоской вспоминая родной дом и далекую любимую. В
те дни мне казалось, что сердце мое не выдержит, и если бы не доброта
Отоми, я бы, наверное, наложил на себя руки. Но прекрасная и
величественная дочь Монтесумы всегда была рядом со мной. Она находила
тысячи способов отвлечь меня и успокоить, а время от времени с ее уст
срывались неясные слова надежды, от которых кровь начинала быстрее
пульсировать в моих жилах.
Я хочу напомнить, что, когда я впервые встретил Отоми при дворе
Монтесумы, она показалась мне очень красивой и привлекательной. Но сейчас,
хотя я по-прежнему находил ее такой же прекрасной, в моем окаменевшем от
ужаса сердце не было места для нежных чувств ни к Отоми, ни к какой-либо
другой женщине. Когда я не был опьянен хмелем или поклонением толпы, все
мои помыслы устремлялись к небесам: я старался примирить с ними свою душу,
что, по правде говоря, было нелегко.
Я часто беседовал с Отоми, рассказывая ей о нашей вере и прочих
вещах, как когда-то рассказывал Марине, которая теперь была, по слухам,
любовницей и переводчицей Кортеса, предводителя испанцев. Отоми
сосредоточенно слушала, не сводя с меня своих нежных глаз, но не больше,
ибо скромность этой прекраснейшей из женщин можно было сравнить только с
ее мужеством и красотой.
Так продолжалось до тех пор, пока испанцы не выступили из Чолулы на
