Во время пышного ужина я оказался рядом с принцессой Отоми. Она мило
беседовала со мной, расспрашивая о моей стране и о племени теулей. От нее
я узнал, что эти теули, или испанцы, весьма беспокоили императора,
принимавшего их за детей бога Кецалькоатля. Монтесума свято верил в
древнее пророчество, гласившее, что Кецалькоатль скоро вернется и будет
снова править своей страной.
В тот вечер Отоми была так очаровательна и царственно прекрасна, что
сердце мое дрогнуло; впервые за все последнее время другая женщина
заставила меня на миг забыть мою нареченную. Ведь она была так далеко,
где-то в Англии, и я уже думал, что больше ее никогда не увижу! Но, как я
узнал позднее, в ту ночь сердце дрогнуло не только у меня.
Неподалеку от нас сидела Папанцин, царственная сестра Монтесумы. Она
была уже далеко не молода и вовсе не красива, однако я редко видел такое
привлекательное и в то же время такое печальное лицо, словно уже
отмеченное печатью смерти. Через несколько недель она и в самом деле
умерла, но даже в могиле не обрела покоя. Однако об этом речь впереди.
Покончив с едой, мы запили ее напитком какао, или шоколадом, и
выкурили по трубке табаку. Этому странному, но весьма приятному обычаю я
научился еще в Табаско и не могу от него отказаться до сих пор, хотя
доставать заморское зелье у нас в Англии нелегко.
Наконец, меня проводили в маленькую, облицованную панелями кедрового
дерева комнату, отведенную мне под спальню, однако заснуть мне долго еще
не удавалось. Я был переполнен новыми впечатлениями. Передо мной теснились
странные картины незнакомой страны, столь высоко цивилизованной и
одновременно варварской; я думал о ее печальном монархе, у которого есть
все, что только может сердце пожелать: сказочные богатства, сотни
прекрасных жен, любящие его дети, бесчисленные армии и все великолепие
искусства; об этом абсолютном повелителе миллионов, правящем самой
чудесной на свете империей, которому доступны все земные радости, об этом
человеке, равном богам во всем, кроме бессмертия, и почитаемом, как
божество, и в то же время угнетенном страхами и суевериями и в глубине
души более несчастном, чем самый последний раб из его дворцов. Вслед за
пророком Екклезиастом Монтесума мог бы горестно возопить:
"Собрал я себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей;
завел себе певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные
музыкальные орудия...
Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им; не возбранял я
сердцу моему никакого веселия; потому что сердце мое радовалось во всех
трудах моих; и было это долею моею от всех трудов моих.
Но вот оглянулся я на все дела мои и на труд, которым трудился я,
совершая их, и вижу - все суета и томление духа, и нет от них пользы под
солнцем!"
Так мог бы сказать Монтесума я так говорил он, только другими
словами. Пляска смерти, изображенная на стенах дитчингемской часовни, где
скелеты ведут за собой трех царей, достаточно ясно показывает, что
монархам не избежать общей судьбы и что счастья отпущено на их долю ничуть
не больше, чем на долю прочих сынов человеческих. И даже совсем наоборот,
как говорил мне однажды мой благодетель Андрес де Фонсека. Истинное
счастье - лишь сон, от которого мы пробуждаемся ежечасно для горестей
нашей короткой и многотрудной жизни.
Затем мои мысли перенеслись к прекрасной принцессе Отоми, смотревшей
на меня, как я заметил, с такой добротой, и образ ее был сладостен для
моего сердца, ибо я был молод, а моя единственная любовь - Лили осталась
где-то далеко-далеко и казалась мне потерянной навсегда. Что же тут
удивительного, если меня покорили достоинства этой индейской девушки?
Поистине не нашлось бы мужчины, которого она бы не околдовала своей
нежностью, красотой и той особой царственной грацией, какую дает лишь
кровь императоров и долголетняя привычка повелевать. В ней, так же как в
ее пышных одеяниях, было нечто варварское, но тогда я видел в этом лишь
еще одно достоинство. Именно это больше всего притягивало и волновало
меня; ее нежная женственность была окрашена особым оттенком, непонятным и
мрачным; ее восточная роскошь, которой так не хватает нашим слишком
благовоспитанным английским леди, одновременно действовала на воображение
и на чувства, проникая через них прямо в сердце.
Да, Отоми была из тех женщин, о чьей любви мужчина может только
мечтать, зная, что подобных характеров на свете очень немного, а
исключительных условий, способных их воспитать, - и того меньше.
Целомудренная и страстная, царственно благородная, богато одаренная
природой, очень женственная, одновременно храбрая, как воин, и прекрасная,
как прекраснейшая из ночей, с живым разумом, открытым для познания, и
светлой душой, которую неспособно сломить никакое испытание, с виду вечно
изменчивая, но в действительности преданная и дорожащая своей честью, как
мужчина, - такова была Отоми, дочь Монтесумы, принцесса племен отоми.
Можно ли удивляться, что ее красота запала мне в сердце, и что позднее,
когда судьба подарила мне любовь принцессы, я ее тоже полюбил?
И в то же время в характере Отоми были такие черты, которые
оттолкнули бы меня, если бы я о них знал. Несмотря на все свои
достоинства, красоту и очарование, Отоми оставалась в глубине души
дикаркой, и как она ни старалась это скрыть, кровь ацтеков временами брала
в ней свое.
Так я раздумывал, лежа в одной из комнат дворца Чапультепека, когда
тяжелые шаги стражи за дверью напомнили мне о том, что любовь и прочие
прекрасные вещи не для меня, ибо жизнь моя по-прежнему висит на волоске.
Завтра жрецы будут определять мою участь, а пленник, попавший в руки
жрецов, может предугадать их решение заранее. Я был для них чужестранцем
из племени белых людей. Такая жертва, конечно, в тысячу раз приятнее их
богам, чем сердце простого индейца. Меня для того спасли от жертвенного
ножа в Табаско, чтобы положить на более высокий алтарь Теночтитлана, - вот
и все. Мне суждено погибнуть ужасной смертью вдали от родины, и ни одна
душа на земле об этом даже не узнает. С такими печальными мыслями я
погрузился в сон.
Меня разбудили утренние лучи солнца. Поднявшись со своей циновки, я
подошел к оконному проему, забранному деревянной решеткой, и выглянул
наружу.
Дворец, где я находился, стоял на вершине каменистого холма. Его
подножие омывали волны озера Тескоко, посреди которого примерно в миле с
небольшим вздымались над водой храмовые башни Теночтитлана. По склонам
холма и вокруг него отдельными группами росли гигантские кедры, увешанные
серыми бородами лишайников, придававшими им странный призрачный вид. Они
были так огромны, что самый большой дуб из нашего дитчингемского прихода
показался бы карликом рядом с самым маленьким кедром, а самый высокий из
них достигал у земли в окружности двадцати двух шагов. Между этими
древними исполинами и в тени их ветвей раскинулись сады Монтесумы, с
удивительными пышными цветами, с мраморными водометами, с многочисленными
птичниками и вагонами для диких зверей. Мне кажется, я не видел на свете
ничего прекраснее! [Сады Монтесумы давно уничтожены, однако несколько
гигантских кедров, несмотря на то что испанцы вырубали их беспощадно, все
еще возвышаются в Чапультепеке. Ствол одного из них, по личным, а потому
приблизительным измерениям автора, имеет около шестидесяти футов в
обхвате. Говорят, что это было любимое дерево великого императора. Странно
подумать, что от всего богатства и славы государства Монтесумы до наших
дней суждено было дожить лишь нескольким хвойным великанам. - Прим.авт.]
"Ну что ж, - подумал я про себя. - Пусть я погибну! Зато я видел
Анауак, его императора, его обычаи и его народ, а это уже кое-что значит!"
16. ТОМАС - БОГ
Разве могло мне в то раннее утро прийти в голову, что еще до захода
солнца я, скромный дворянин Томас Вингфилд, превращусь в божество и стану
самым почитаемым после императора Монтесумы человеком, или, вернее, богом
города Теночтитлана!
А произошло это так. После завтрака с домашними принца Куаутемока
меня отвели в зал суда, или, как его здесь называли, "Судилище" Бога. Там
восседал на золотом троне Монтесума и вершил правосудие с такой пышностью
и торжественностью, что я не берусь это описать. Вокруг него толпились
советники и знатнейшие придворные, а перед ним лежал человеческий череп,
увенчанный диадемой с изумрудами небывалой величины, от которых исходило
даже сияние. В руке император держал вместо скипетра стрелу.
Перед Монтесумой стояло несколько вождей, или касиков, схваченных за
измену. Суд над ними был короток. После того как было предъявлено
обвинение, их спросили, что они могут сказать в свое оправдание, и каждый
в нескольких словах изложил свою историю. Затем Монтесума, до сих пор
безмолвный и неподвижный, взял свиток, на котором были изображены
письменами-рисунками преступления касиков, и все так же молча проткнул
стрелой образ каждого обвиняемого, осуждая всех на смерть. Обреченных тут
же увели, и я так и не узнал, какая казнь их ожидала.
Когда с изменниками было покончено, в зал вошло несколько жрецов в
мрачных черных одеяниях со свисающими на спины спутанными космами. Дрожь
охватила меня при виде этих надменных и жестоких людей с пронзительными
глазами. Я заметил, что даже к самому императору они относились без
особого почтения.
Советники и знатные воины отошли, жрецы заговорили с Монтесумой.
Затем двое ив них приблизились ко мне, взяли меня на рук стражи и подвели
к трону. Здесь один жрец внезапно приказах мне раздеться, и я со стыдом
повиновался. Когда на мне не осталось никакой одежды и я стоял обнаженный
перед троном, жрецы обступили меня и начали внимательно разглядывать мое
тело. На руке у меня выделялся шрам, оставленный шпагой де Гарсиа, а на
плечах и на спине багровели едва затянувшиеся рубцы от когтей и зубов
пумы. Жрецы спросили, откуда у меня эти следы. Я ответил. Отойдя в
сторону, чтобы я не мог их слышать, спи принялись яростно спорить между
собой, но не пришли ни к какому решению и вынуждены были обратиться к
императору. Немного подумав, он заговорил, и его слова я услышал:
- Изъяны эти ему не присущи, их не было на его теле при рождении. Это
следы ярости человека и зверя.
Жрецы еще о чем-то посовещались, и, наконец, старший из них шепнул
несколько слов на ухо Монтесуме. Император кивнул, поднялся с трона и
приблизился ко мне. Я стоил перед ним обнаженный, вздрагивая от холода,
ибо воздух в окрестностях Теночтитлана бывает довольно свеж. Монтесума на
ходу снял с шеи цепь из золота и изумрудов, отстегнул застежку своей
царской мантии и собственными руками возложил на меня цепь и накинул
мантию мне на плечи. Затем он униженно преклонил передо мной колени, с
мольбой простер ко мне руки и обнял меня.
- Привет тебе, о божественный сын Кецалькоатля! - заговорил он. -
Будь благословен, вместилище духа Тескатлипоки. Души Мира, творца всего
сущего! За какие заслуги осчастливил ты нас своим появлением на этот год?
Что можем мы сделать, чтобы отплатить тебе за высокую честь? Ты создал нас
и всю эту землю, - будь же благословен! Повелевай нами - мы все твои
слуги. Приказывай - и твое повеление будет исполнено, пожелай - и твое
пожелание сбудется прежде, чем твои уста произнесут его. О Тескатлипока!
Я, Монтесума, твой раб, склоняюсь перед тобой, и весь мой народ склоняется
