Прежде чем говорить о том, что случилось со мной в Теночтитлане, где
дочь Монтесумы стала моей женой и где я снова встретил де Гарсиа, я хочу
рассказать еще об одном эпизоде моего пребывания в городе Табаско.
В день нашего отъезда, чтобы умилостивить богов, испросить их помощи
в дальней дороге, а также по случаю одного из очередных празднеств,
которых у индейцев неисчислимое множество, на теокалли было устроено
великое жертвоприношение. Мне приходилось наблюдать эти ужасы ежедневно, и
в тот день тоже я поднялся вместе со всеми на вершину ступенчатой
пирамиды. Внизу собрались толпы народу. Мы стояли вокруг жертвенного камня
и ждали. Все было готово.
Но вот свирепый паба, тот самый, что считал удары моего сердца, вышел
из святилища и сделал знак своим слугам половить на жертвенный камень
первого раба. В это мгновение принц Куаутемок внезапно шагнул вперед и,
указав на пабу, приказал жрецам:
- Схватить этого человека!
Те заколебались. Куаутемок был, конечно, принцем, в жилах его текла
царственная кровь, но наложить руку на верховного жреца считалось
святотатством! Тогда Куаутемок с улыбкой снял с руки перстень, украшенный
темно-синим камнем, на котором были выгравированы какие-то странные знаки.
Одновременно он вынул свиток с начертанными на нем рисунчатыми письменами
и показал его вместе с перстнем жрецам. Это был перстень самого Монтесумы
а на свитке стояла подпись верховного жреца Теночтитлана. Ослушаться того,
кто обладал подобными знаками власти, вначале обречь себя на верную смерть
и бесчестье. Поэтому жрецы, не говоря ни слова, схватили своего главаря и
замерли, ожидая дальнейших приказаний.
- Положите его на камень и принесите в жертву богу Кецалькоатлю! -
коротко проговорил принц.
Теперь палач, которому смерть других доставляла такую жестокую
радость, сам затрясся от страха и зарыдал. Как видно, собственное
лекарство пришлось ему не по вкусу!
- За что меня приносят в жертву, принц? - кричал он. - Ведь я был
верным служителем богов и императора!
- За то, что ты хотел принести в жертву этого теуля, - ответил
Куаутемок, указывая на меня. - За то, что ты хотел этим нарушить волю
своего повелителя Монтесумы и за прочие злодеяния, записанные на этом
свитке. Теуль - сын Кецалькоатля, ты сам это объявил. Пусть же
Кецалькоатль получит жертву за своего сына! Я сказал. Кончайте с ним!
Тотчас же младшие жрецы, которые до этого момента были только слугами
верховного пабы, повалили его на жертвенный камень. Один из них облачился
в его багряную мантию и, невзирая на мольбы и угрозы своего бывшего
хозяина, показал на нем свое искусство. Еще миг - и тело негодяя
покатилось вниз по склону пирамиды. Должен сказать, что я отнюдь не был
огорчен, когда этот палач погиб точно такой же смертью, на какую он
обрекал множество более достойных людей. Мне, видно, недостает
христианской кротости.
Когда все было кончено, Куаутемок повернулся ко мне и проговорил:
- Так погибнут все твои недруги, брат мой теуль.
Этот эпизод показал мне, какой огромной властью обладал Монтесума.
Достаточно было показать перстень с его руки, чтобы заставить жрецов без
промедления умертвить своего собственного верховного пабу.
Примерно час спустя мы уже тронулись в дальний путь. Перед этим я
успел, однако, дружески проститься со своим приятелем касиком и с Мариной,
не сумевшей напоследок удержаться от слез. С касиком я больше не
встречался, но Марину мне еще довелось увидеть.
Наше путешествие продолжалось целый месяц. Путь был неблизкий и очень
тяжелый. Зачастую приходилось прорубать себе дорогу заново сквозь чащу
леса, то и дело застревая на речных переправах. За это время я видел
немало удивительного. С величайшим почетом принимали нас в многочисленных
городах, где мы останавливались, но если описывать все подряд, это займет
слишком много времени.
Об одном событии мне все же придется рассказать, потому что оно
послужило началом нашей дружбы с принцем Куаутемоком. Эта дружба
оборвалась только с его смертью, но светлая память о ней до сих пор живет
в моем сердце.
Однажды, когда нас задержала разлившаяся река, мы решили, чтобы
провести время, поохотиться на красного зверя. Вскоре три оленя были
подстрелены, но тут Куаутемок заметил на холме еще одного самца, и мы
начали к нему подкрадываться впятером. Однако олень стоял на открытом
месте и приблизиться к нему оказалось невозможно - вокруг ярдов на сто не
было ни кустика, ни деревца. Тогда Куаутемок начал надо мной подшучивать.
- Про тебя, теуль, рассказывали сказки, говорили, что второго такого
стрелка не сыскать. Вот тебе олень - он стоит в три раза дальше, чем нужно
нам, ацтекам, для верного выстрела. Покажи на нем свое искусство!
- Попробую, - ответил я, - хоть цель и далека.
Мы укрылись под деревом сейба, нижние ветви которого простирались
футах в пятнадцати над землей. Здесь я наложил стрелу на тетиву своего
большого, изготовленного моими собственными руками лука, точно такого же,
какой был у меня на родине, в Англии, прицелился и выстрелил. Стрела
просвистела и под одобрительный ропот восхищенных зрителей мгновенно
вонзилась в цель, поразив оленя прямо в сердце.
Мы уже выходили из-под дерева, направляясь к убитому оленю, как вдруг
с нижних ветвей сейбы на плечи принцу прыгнул пума-самец, подстерегавший
ту же добычу. Пума - огромный дикий кот, раз в пятьдесят тяжелее
обыкновенного - сбил принца на землю и, сидя у него на спине, принялся
терзать его и рвать своими когтями. Если бы не золотой панцирь и шлем,
свирепый хищник сразу покончил бы с ним и Куаутемок никогда не стал бы
императором Анауака. Впрочем, возможно, для самого Куаутемока это было бы
много лучше.
Увидев, что пума терзает и рвет тело принца, сопровождавшие его
знатные воины подумали, что он уже мертв, и, несмотря на всю свою
храбрость, бросились бежать, охваченные неудержимым ужасом. Но я не
побежал, хотя охотнее всего последовал бы за ними. На поясе у меня висело
излюбленное оружие индейцев, заменяющее им меч, - плоская дубина, острые
края которой утыканы осколками обсидиана, словно зазубренный бивень
меч-рыбы. Высвободив ее из ременной петли, я напал на пуму. От первого
удара по голове зверь покатился по земле, обливаясь кровью, но уже в
следующее мгновение сжался в ком и с яростным ревом прыгнул на меня.
Схватив свой деревянный меч двумя руками, я со всего размаха ударил его
еще раз, когда он был в воздухе. Второй удар пришелся между растопыренных
лап пумы прямо по морде и черепу. Он был так силен, что мое оружие
разлетелось на куски, но пуму это не остановило. Могучий толчок швырнул
меня на землю, зверь обрушился на меня и впился зубами и когтями мне в
грудь. Хорошо еще, что в тот день я надел куртку из стеганого хлопка,
иначе хищник просто растерзал бы меня, но даже эти доспехи не спасли мою
шею и затылок от жестоких ран. Глубокие следы когтей пумы я ношу на своем
теле и поныне.
Я уже думал, что пришел мой конец, однако нанесенный мной страшный
удар оказался для пумы роковым, потому что один из обсидиановых осколков
проник в мозг хищника. Когти его судорожно сжались, впиваясь в мое тело,
он в последний раз поднял голову, взвыл, словно подыхающая собака, и
замертво рухнул на меня.
Придавленный непомерной тяжестью и обессиленный глубокими ранами, я
лежал так, пока мужество не вернулось к нашим спутникам. Наконец они
приблизились и стащили с меня мертвую пуму. К этому времени принц
Куаутемок, который видел все, но не мог пошевельнуться, тоже поднялся на
ноги.
- Теуль, - сказал он мне, - ты поистине храбрый человек, и если ты
выживешь, клянусь, я буду твоим другом до самой смерти, как ты был моим.
Принц обращался только ко мне, словно не замечая остальных воинов; их
он не счел нужным даже упрекнуть.
Но тут я потерял сознание.
15. ДВОР МОНТЕСУМЫ
Я так ослабел от ран, что с неделю после этого случая не мог
тронуться с места, да и потом меня пришлось нести на носилках. Лишь когда
мы находились уже в трех днях пути от Теночтитлана, я смог идти сам.
Дороги здесь были куда лучше английских, и о них тщательно заботились. Я
радовался, что держусь на собственных ногах, потому что мне вовсе не
нравилось ехать на плечах у других людей, как это принято у индейцев.
Такой способ передвижения больше подходит для женщин. К тому же в нем не
было больше никакой необходимости. Жара спала, и теперь мы шли по
прохладному плоскогорью, переваливая через хребты.
Никогда еще я не видел такой мрачной местности, как эти бесконечные
голые пространства, где росли только редкие колючки алоэ [автор имеет в
виду американское алоэ, то есть агаву] да кактусы самых фантастических
видов, ибо только они и могли выжить на песчаной безводной почве. Поистине
удивительная страна! Три совершенно различные по климату области уживаются
в ней бок о бок, и рядом с великолепием тропиков лежит бескрайняя мертвая
пустыня.
На ночь остановились в одном на выстроенных вдоль дороги домов для
путников. Дом этот стоял недалеко от перевала через _с_ь_е_р_р_у_, или
горную цепь, окружающую долину Теночтитлана. Снова в путь мы пустились
задолго до рассвета, потому что здесь на большой высоте было так холодно,
что после привычной жары почти никто не мог спать. К тому же Куаутемок
хотел к ночи добраться до города.
Через несколько сотен шагов дорога вывела нас на перевал. Невольно я
остановился, охваченный восторгом и удивлением. Далеко внизу, словно в
огромной чаше, лежали земли и воды, еще скрытые от глаз ночными тенями,
зато прямо передо мной возвышались окутанные облаками вершины двух снежных
гор. Лучи еще невидимого солнца уже играли на них, окрашивая снежную
белизну кровавыми бликами. Это были Попокатепетль - "Холм, который курит",
и Истаксиуатль - "Спящая женщина" [правильнее - "Белая женщина", однако мы
сохраняем тот перевод, который дает автор]. Невозможно представить более
величественное зрелище, чем эти две вершины в предрассветный час.
Над высоким кратером Попокатепетля поднимался толстый столб дыма.
Пронизанный изнутри отблесками пламени и залитый снаружи темно-алым
заревом восходящего солнца, он казался вращающейся огненной колонной. У ее
основания сверкающие склоны постепенно меняли свой цвет от ослепительно
белого до темно-красного, от красного до густо-малинового, и так - через
все великолепие оттенков радуги. Описать это невозможно, а представить
себе подобное зрелище может только тот, кто сам видел вулкан Попокатепетль
в лучах восходящего солнца.
Налюбовавшись Попокатепетлем, я повернулся к Истаксиуатлю. Эта гора
не так высока, как ее "муж" - ацтеки считают оба вулкана мужем и женой.
Сначала я увидел только огромную, словно изваянную из снега, фигуру
женщины, которая как бы покоится в вознесенном к облакам гробу, рассыпав
волной волосы по склону горы. Но вскоре солнечные лучи коснулись ее, и она
пробудилась и величаво поднялась из розового тумана, являя поразительное и
захватывающее зрелище. Однако как ни хороша спящая женщина на рассвете, я
больше люблю ее вечером, когда она возлежит во всем своем великолепии на
ложе ночной темноты и медленно, торжественно погружается во мрак.
Пока я любовался вершинами, заря постепенно разливалась сверху по
склонам вулканов, освещая покрывающие их леса. Однако обширная долина все
еще была заполнена густым туманом; он медленно перекатывался, словно
