воплощаешь, великому богу Тескатлипоке. Сердце твое вырвут из груди,
голову твою отделят от тела и насадят на кол, прозванный "Столбом для
голов"...
Услышав этот страшный приговор, я громко застонал, и ноги мои
подкосились так, что я едва не упал на землю. Но затем безудержная ярость
овладела мной, и, забыв советы своего отца, я проклял всех жестоких богов
Анауака и народ, который им поклоняется, сначала на языках ацтеков и майя,
а когда мои знания истощились, продолжал поносить их по-испански и на
старом добром английском языке.
Но тут Отоми, которая наполовину поняла меня, а об остальном могла
догадаться, в ужасе простерла ко мне руки и взмолилась:
- Прошу тебя, теуль, не проклинай грозных богов, иначе тебя тотчас
постигнет жестокая кара! Если тебя услышат, все подумают, что в тебя вошел
не добрый дух, а злой, и ты умрешь в страшных мучениях. Но если даже люди
ничего не узнают, тебя услышат боги, ибо они вездесущи!
- Пусть слышат! - ответил я. - Это ложные боги, и страна эта
проклята, потому что им поклоняется. Идолы ваши обречены, и все
идолопоклонники обречены вместе с ними - это я тебе говорю. Пусть меня
услышат! Лучше сейчас умереть под пытками, чем целый год выносить пытку
приближающейся смерти! Но я умру не один. Море крови, пролитой вашими
жрецами, взывает об отмщении к истинному богу, и он за нее воздаст!
Вне себя от ужаса и бессильной ярости я продолжал бушевать. Отоми,
испуганная и пораженная, слушала мои ужасные проклятия, а позади нас
пищали флейты и плясали танцоры.
Но вдруг я заметил, что Отоми словно перестала меня слышать: взгляд
ее был обращен на восток, и выражение у нее было такое, как будто сиз
увидела привидение. Я оглянулся. Все небо позади меня было озарено. От
самого горизонта до зенита по нему разливалось веером мертвенно-бледное
сияние, пронизанное огненными искрами. Казалось, что ручка этого
чудовищного веера покоится где-то на земле, а перья его закрывают всю
восточную половину неба. Я невольно умолк, пораженный небывалым зрелищем,
и в тот же миг вопли ужаса огласили дворец. Все его обитатели высыпали
наружу, чтобы взглянуть на пылающее на востоке знамение.
Но вот из дворца в окружении знатнейших мужей вышел сам Монтесума, и
я увидел в призрачном свете, что губы его дрожат, а руки жалко трясутся. И
тогда свершилось новое чудо. Из безоблачного неба на город опустился
огненный шар; на мгновение он задержался на самом высоком храме, вспыхнул,
озарив ослепительным светом теокалли и прилегающую к нему площадь, и
погас. Но на месте его тотчас поднялось новое пламя - пылал храм
Кецалькоатля.
Крики отчаяния и жалобные стоны вырвались у всех, кто наблюдал это
зрелище с холма Чапультепека и снизу, из города. Даже я испугался
неизвестно чего, хотя и понимал, что сияние, озарявшее небо в эту и
следующие ночи, скорее всего было обыкновенной кометой, а пожар в храме
могла вызвать шаровая молния. Однако ацтеки, и особенно Монтесума, чей
разум был смущен слухами о появлении людей странного белого племени,
которые, если верить пророчествам, должны были сокрушить и уничтожить его
империю, увидели во всем этом самые дурные предзнаменования. К тому же
если у них и оставались еще какие-то сомнения, случай постарался рассеять
их окончательно.
Как раз в этот момент, когда все еще стояли, оцепенев от ужаса,
сквозь толпу пробрался измученный и запыленный в дальней дороге гонец.
Упав ниц перед императором, он вынул из складок своей одежды свиток с
письменами и протянул его одному из знатных придворных. Однако нетерпение
Монтесумы было так велико, что он, нарушая все обычаи, вырвал свиток из
рук советника, развернул и при свете пылающего неба и храма начал читать
рисунчатые письмена. Все молча смотрели на него. Вдруг Монтесума громко
вскрикнул, отбросил свиток и закрыл лицо руками. Случайно свиток оказался
поблизости от меня, и я увидел на нем грубые изображения испанских
кораблей и людей в испанских доспехах. Отчаяние Монтесумы сразу стало
понятно: испанцы высадились на его землю.
Несколько советников приблизились к императору, пытаясь его утешить,
но он оттолкнул их.
- Оставьте меня! - простонал он. - Не мешайте мне оплакивать мой
народ. Пророчество свершилось, и Анауак обречен. Дети Кецалькоатля
господствуют на моих берегах и убивают моих детей. Оставьте, не мешайте
мне плакать!
В это мгновение к нему приблизился второй гонец из дворца.
Отчаяние было написано на его лице.
- Говори, - приказал Монтесума.
- О владыка, пощади уста, несущие скорбную весть. Твоя царственная
сестра Папанцин умирает, сраженная ужасными знамениями, - и он показал на
пылающее небо.
Услышав, что его любимая сестра лежит на смертном одре, Монтесума
молча закрыл лицо краем своей императорской мантии и медленно побрел во
дворец.
Багряное зарево по-прежнему искрилось и полыхало на востоке, подобно
чудовищному противоестественному закату, а внизу в городе огонь продолжал
яростно пожирать храм Кецалькоатля.
Я повернулся к Отоми. Она стояла рядом со мной, пораженная и
дрожащая.
- Разве я не сказал тебе, принцесса Отоми, что страна эта проклята?
- Да, ты сказал, теуль, - отозвалась Отоми. - Наша страна проклята.
Затем мы направились во дворец, и даже в этот ужасный час танцоры и
музыканты последовали за нами.
17. ПРОРОЧЕСТВО ПАПАНЦИН
К утру Папанцин умерла, а вечером того же дня ее с великой пышностью
похоронили на кладбище Чапультепека рядом с царственными предками
императора. Но это соседство, как мы увидим позднее, пришлось ей не по
душе.
В тот же день я узнал, что быть богом не так-то просто. От меня
требовалось, чтобы я изучил всевозможные искусства, в частности ужасную
музыку, хотя к музыке у меня вообще не было ни малейшей склонности. Но в
данном случае моего мнения никто не спрашивал. Мои наставники, почтенные
пожилые люди, которые могли бы найти себе более достойное занятие, явились
ко мне с лютнями, чтобы я выучился на них играть. Другие принялись обучать
меня ацтекской грамоте, поэзии и прочим искусствам, как они сами их
понимали, но этому я учился с удовольствием. Однако я не забывал
пророческих слов о том, что умножающий свои знания умножает свои горести.
И в самом деле, какой мне был толк от всех этих наук, если они в скором
времени должны были умереть вместе со мной на жертвенном камне!
Мысль о проклятом жертвоприношения сначала приводила меня в отчаяние.
Однако затем я подумал о том, что смертельная опасность уже грозила мне
неоднократно, но я всегда выходил сухим из воды. Может быть, мне повезет и
на сей раз? Во всяком случае до смерти было еще далеко. Пока я был богом и
хотел, независимо от того, погибну я потом или уцелею, прожить отведенный
мне срок как бог, наслаждаясь всеми доступными богу благами жизни. И я
зажил вовсю. Вряд ли кто-нибудь когда-либо имел больше возможностей, да
еще таких необычных, и уж наверняка никто не сумел бы ими лучше
воспользоваться. Поистине если бы не тоска по дому и по моей далекой
возлюбленной, временами охватывавшая меня с непреодолимой силой, я
чувствовал бы себя почти счастливым. Власть моя была безмерна, а все
окружающее удивительно я необычно. Но продолжим рассказ.
В течение нескольких дней после смерти Папанцин дворец и весь город
были погружены в траур. Распространялись всевозможные странные слухи,
смущая умы людей. Каждую ночь пылающее зарево озаряло восточную половину
неба, и каждый день приносил все новые знамения и чудеса или новые
страшные россказни об испанцах. Большинство считало их белокожими богами,
детьми Кецалькоатля, возвратившимися на свою землю, которой некогда владел
их предок.
Среди всей этой сумятицы хуже всего себя чувствовал сам император.
Последние несколько недель он почти ничего не ел, не пил и совсем не спал.
В таком состояния Монтесума отправил гонцов к своему старому сопернику,
суровому и мудрому Несауалпилли, вождю союзного государства Тескоко. Он
просил его приехать, и Несауалпилли приехал.
Это был старик с проницательными и свирепыми глазами. Мне довелось
стать свидетелем его встречи с Монтесумой, потому что в качестве бога я
свободно разгуливал по всему дворцу и даже мог присутствовать на совете
императора со старейшинами.
Когда оба монарха обменялись приветствиями, Монтесума заговорил с
Несауалпилли о знамениях, о появлении теулей и попросил рассеять своей
мудростью окружающий его мрак. Несауалпилли погладил свою длинную седую
бороду и ответил, что как ни тяжело у Монтесумы на сердце, скоро ему
придется еще тяжелее.
- Слушай меня, - сказал старик. - Я знаю, что дни нашей власти
сочтены. Я в этом настолько уверен, что готов с тобой сыграть в мяч на все
мое царство, которое и ты и все твои предки так хотели завоевать.
- А какой заклад должен поставить я? - спросил Монтесума.
- Мы будем играть так. Ты поставишь трех бойцовых петухов, и если я
выиграю, ты отдашь мне их шпоры. А я ставлю все мое царство Тескоко.
- Ставки неравные, - заметил Монтесума. - Петухов много, а царств
куда меньше.
- Ну и что же из того? - возразил вождь-старик. - Мы играем против
судьбы. Как сложится игра, так и будет. Если ты выиграешь царство - все
будет хорошо, а если я выиграю петушиные шпоры - тогда прощай навсегда
слава Анауака, ибо народ наш перестанет быть народом и земли наши захватят
пришельцы.
- Ну что ж, сыграем и посмотрим, - согласился Монтесума, и они
направились к площадке для игры в _т_л_а_ч_т_л_и_ [тлачтли, или тлачко, -
ритуальная игра, заключавшаяся в том, что игроки старались попасть тяжелым
каучуковым шаром в установленные вертикально кольца, причем толкать шар
можно было только корпусом и локтями; весь этот эпизод описан в ацтекских
хрониках; автор допустил лишь одну неточность: Несауалпилли поставил свое
царство не против шпор бойцовых петухов, а против трех индюков, в то время
не известных европейцам].
Игра началась. Сначала выигрывал Монтесума и уже громко похвалялся,
что скоро будет повелителем Тескоко.
- Хорошо, если так! - сказал умудренный годами Несауалпилли, и с
этого мгновения удача отвернулась от императора ацтеков. Как он ни
старался, ему ни разу больше не удалось втолкнуть шар в кольцо, и под
конец Несауалпилли выиграл своих петухов. Заиграла музыка, придворные
столпились вокруг старого вождя, поздравляли его с победой. Но он в ответ
лишь тяжело вздохнул и проговорил:
- Лучше бы я проиграл свое царство, чем выиграл этих птиц, ибо тогда
мое царство перешло бы в руки человека из нашего народа. Но - увы! - и мои
и его владения достанутся чужеземцам, которые свергнут наших богов и всю
нашу славу обратят в ничто!
С этими словами он поднялся и, простившись с императором, отбыл в
свою страну. По счастью, старый вождь скоро умер, так что ему не пришлось
самому увидеть исполнение своих страшных предсказаний.
На следующий день после отъезда Несауалпилли прибыло новое известие о
действиях испанцев, обеспокоившее Монтесуму еще больше. Охваченный
страхом, он послал за астрологом, прославленным на всю страну мудростью
своих прорицаний. Астролог явился, и Монтесума заперся с ним наедине. Не
знаю, что он сказал императору, но, по-видимому, ничего приятного не было
в его пророчествах, потому что той же ночью Монтесума приказал своим
воинам обрушить дом мудреца, и тот погиб под развалинами собственного
жилища.
Два дня спустя после смерти астролога Монтесума, упорно считавший
