из камня, не мог загореться. Яростные атаки продолжались двенадцать долгих
часов подряд, и только внезапно наступившая темнота прервала сражение. Но
всю ночь в городе пылали бесчисленные факелы, слышались стоны умирающих и
рыдания женщин: ацтеки уносили убитых.
А с рассветом битва возобновилась. Кортес с большей частью испанских
солдат и несколькими тысячами своих союзников-тласкаланцев предпринял
вылазку. Сначала я решил, что он ударит по дворцу Монтесумы, и смутная
надежда на спасение забрезжила передо мной - я думал, что в сумятице боя
мне, может быть, удастся бежать. Однако я ошибся в своих предположениях.
Кортес хотел прежде всего сжечь окружающие дома, с плоских кровель которых
ацтеки осыпали его солдат градом стрел и камней, причиняя значительный
урон, особенно тласкаланцам. Атака была отчаянной и увенчалась успехом.
Ацтеки дрогнули под натиском всадников - их обнаженные тела не могли
противостоять испанской стали. Вскоре запылали десятки домов, и к небу
поднялся огромный вращающийся столб дыма, подобный тому, что поднимается
над жерлом Попокатепетля.
Однако многие из тех, кто выехал на коне или вышел в пешем строю из
дворца Ахаякатля, не вернулись в тот день назад. Ацтеки бросались под ноги
лошадям и стаскивали всадников с седел. В тот же день всех плененных
принесли в жертву Уицилопочтли на большом теокалли, чтобы их товарищи
могли это видеть. Одновременно на алтарь положили одну из захваченных
лошадей, которую с великим трудом наполовину ввели, наполовину втащили на
вершину ступенчатой пирамиды. Никогда еще жертвы не были так
многочисленны, как в эти дни непрекращающихся боев. Кровь потоками
струилась по алтарям, вопли жертв, не смолкая, звенели в моих ушах, а
проклятые жрецы трудились без устали, ибо этим они надеялись умилостивить
своих ботов и вымолить у них победу над теулями.
Теперь жертвоприношения совершались даже ночью, при свете неугасимого
священного огня. Те, кто участвовали в них, казались снизу какими-то
адскими духами, терзающими несчастных грешников среди пламени преисподней,
совсем как на изображении Страшного Суда в нашей дитчингемской церкви. И
каждый час грозный голос звучал из темноты, призывая на головы испанцев
все беды и проклятия:
- Эй, теули, Уицилопочтли жаждет вашей крови! Скоро, скоро вы
последуете за теми, кто уже взошел на его алтарь. Вы их видели сами!
Близок час! Клетки готовы, ножи остры, железо для пыток раскалено.
Готовьтесь, теули! Вы можете перебить еще многих, но вам не уйти?
Битва не утихала. Каждый день ацтеки несли огромные потери. Погибло
уже несколько тысяч воинов, однако испанцы тоже едва держались. Измученные
беспрестанными схватками, израненные и голодные, они не знали теперь ни
минуты покоя.
Но вот однажды утром в самый разгар штурма на главной башне дворца
появился сам Монтесума, разодетый в великолепные одеяния с диадемой на
голове. Перед ним стояли глашатаи, держа в руках золотые жезлы, а вокруг
теснились прислуживавшие пленному императору придворные и испанская
стража.
Монтесума вытянул вперед руку - и сражение мгновенно замерло. Мертвая
тишина простерлась над площадью, даже раненые перестали стонать. И тогда
Монтесума заговорил, обращаясь к многотысячной толпе. Я был слишком далеко
и не разобрал его слов; мне пересказали его речь позднее. Император просил
свой народ прекратить войну, он называл испанцев своими гостями и друзьями
и обещал, что они сами оставят Теночтитлан. Но едва он успел произнести
эти трусливые слова, ярость охватила его подданных, столько лет почитавших
своего повелителя, словно бога. Толпа заревела. Казалось, все выкрикивают
только два слова:
- Баба! Предатель!
Затем снизу взвилась стрела и вонзилась в императора. Следом за
стрелой посыпался град камней. Я увидел, как Монтесума пошатнулся и упал
на плоскую кровлю башни.
Вдруг чей-то голос прокричал:
- Монтесума умер! Мы убили нашего императора!
С испуганными воплями толпа бросилась врассыпную, и через мгновение
на площади, где только что стояли тысячи воинов, не осталось ни одной
живой души.
Отоми все время находилась рядом со мной и видела, как упал ее
царственный отец. Пытаясь хоть как-нибудь утешить плачущую девушку, я
повел ее во дворцовые покои. Здесь мы столкнулись с принцем Куаутемоком. В
полном вооружении, с луком в руках он выглядел свирепо и устрашающе.
- Правда ли, что Монтесума умер? - спросил я.
- Не знаю и знать не хочу, - ответил принц с дикой усмешкой. Затем,
обращаясь к Отоми, прибавил:
- Ты можешь проклясть меня, сестра, потому что этого трусливого
вождя, превратившегося в предателя и бабу, этого изменника, лгущего своему
народу и своей стране, поразила моя стрела.
Отоми вытерла слезы.
- Нет, - проговорила она, - я не стану тебя проклинать, Куаутемок.
Боги поразили моего отца безумием раньше, чем ты поразил его своей
стрелой, и если он умрет, будет лучше для него самого и для его народа. Но
я знаю, Куаутемок, что твое преступление не останется безнаказанным. За
это святотатство ты сам погибнешь позорной смертью.
- Мюжет быть, - ответил Куаутемок, - зато я не умру предателем.
И с этими словами он вышел.
Должен сказать, что этот день, как я полагал, был последним днем моей
жизни, потому что назавтра истекал ровно год воплощения Томаса Вингфилда в
бога Тескатлипоку. В следующий полдень меня должны были принести в жертву.
Несмотря на всеобщее смятение, несмотря на несмолкающий плач над убитыми и
ужас, нависший над городом, подобно грозовой туче, все религиозные
церемонии и празднества соблюдались так же строго и, пожалуй, даже строже,
чем раньше. Так в эту ночь было устроено в мою честь прощальнее пиршество.
Я должен был сидеть увенчанный цветами в окружении своих жен и принимать
поклонение знатнейших людей города, еще оставшихся в живых. Среди них был
и Куитлауак, которому после смерти Монтесумы предстояло стать императором.
Это была печальная трапеза. Как я ни старался заглушить все чувства и
мысли хмелем, страх не покидал меня, да и у гостей не было особых причин
для веселья. Сотни их родичей и тысячи соплеменников погибли; испанцы
продолжали держаться в своей крепости; император, которого они почитали,
как бога, пал в этот день от руки одного из них, а самое главное - все они
чувствовали себя обреченными. Чему же тут удивляться, если они не
радовались? Поистине никакие поминки не могли быть тоскливее этого
пиршества: ни цветы, ни прекрасные женщины не радовали глаз. Но в конечном
счете это и были поминки - поминки по мне.
Наконец пир окончился, и я удалился к себе. Отоми осталась, а три
моих жены последовали за мной, называя меня самым счастливым и самым
благословенным, потому что завтра я вознесусь в свой божественный дом, то
бишь - на небеса! Но я не благословил их за это и, придя в ярость, выгнал
всех троих, сказав на прощание, что если я действительно вознесусь, то
моим единственным утешением будет мысль о том, что сами они останутся
далеко внизу.
После этого я упал на подушки своего ложа и горько зарыдал от страха
и тоски. Вот к чему привела меня клятва покарать де Гарсиа! Завтра мое
сердце вырвут из груди и принесут в дар дьяволу. Воистину прав был мудрый
Андрес де Фонсека, когда советовал воспользоваться счастливым случаем и
забыть о мести. Если бы я прислушался к его словам, я уже был бы женат на
своей нареченной и наслаждался ее любовью в родном доме в мирной Англии. А
вместо этого моя загубленная душа отдана во власть дьяволов, которые
завтра принесут ее в жертву сатане.
Обезумев от этих мыслей и невыносимого страха, я с громкими рыданиями
воззвал к творцу, умоляя его избавить меня от столь жестокой смерти или
хотя бы отпустить мне мои грехи, чтобы я мог завтра умереть с миром.
Так, плача и бормоча молитвы, я незаметно погрузился в полусон. Мне
привиделось, будто я иду по склону холма близ тропинки, бегущей через наш
сад к дитчингемской церкви. Ветерок шепчется с травами на склонах, сладкий
запах наших английских цветов щекочет мне ноздри, и душистый воздух июня
овевает мой лоб. Мне снилась ночь, и я думал о том, как прекрасно сияние
луны над лугами и над рекой, а вокруг со всех сторон звенели соловьиные
трели. Но меня занимали не эта музыка и не красоты природы. Я все время
видел перед собой тропинку, спускающуюся от церкви по холму к задней
стороне нашего дома, и напряженно прислушивался, стараясь уловить шорох
приближающихся шагов. Но вот на холме послышалась песенка - очень грустная
песенка о том, кто уплыл далеко-далеко и уже никогда не вернется, - и
вскоре на вершине под яблонями показалась белая фигура. Медленно-медленно
приближалась она ко мне, и я знал, что это Лили, моя любимая! Вот она
перестала петь, тихонько вздохнула и подняла опечаленное лицо. И хотя я
увидел лицо женщины средних лет, оно все еще было прекрасно, даже
прекраснее, чем в расцвете юности.
Лили спускается к подножию холма, приближается к маленькой садовой
калитке, и тогда я выхожу из тени деревьев и останавливаюсь перед ней. С
испуганным криком отступает она назад, молча всматривается в мое лицо, и
чуть слышно шепчет:
- Неужели? Неужели это ты, Томас? Ты так изменился... Скажи, это ты,
живой, воскресший из мертвых, или это твой призрак?
И медленно, робко видение протягивает ко мне руки, чтобы меня обнять.
Тут я проснулся. Я проснулся, и что же: передо мной стояла прекрасная
женщина в белом, и луна освещала ее точно так же, как во сне, и руки ее
были с любовью простерты мне навстречу.
- Это я, любимая, а не призрак! - воскликнул я, соскакивая со своего
ложа и прижимая возлюбленную к своей груди. Но прежде чем я успел
поцеловать ее, прежде чем мои губы коснулись ее губ, я понял все. Та, кого
я держал в объятиях, была не моя нареченная Лили Бозард, а Отоми,
принцесса племен отоми, названная моей женой. Я понял, что это был только
сон, самый жестокий и грустный сон, посланный мне, словно в насмешку,
чтобы вся горькая правда еще ярче предстала передо мной.
Выпустив Отоми, я громко застонал и упал на свое ложе. Краска стыда
залила лицо и шею принцессы, ибо она любила меня и мой поступок оскорбил
ее до глубины души; Отоми было нетрудно догадаться, что означали мои слова
и жесты.
Тем не менее она ласково заговорила со мной:
- Прости меня, теуль, я хотела только взглянуть, как ты спишь, и не
собиралась тебя будить. А потом я хотела поговорить с тобой наедине, пока
не взошло солнце. Может быть, я еще смогу что-нибудь сделать или хотя бы
утешить тебя, ибо конец уже близок. Скажи, ты хотел обнять меня, потому
что спутал во сне с другой женщиной? Наверное, она для тебя прекраснее и
милее...
- Мне снилось, что это была моя невеста, которую я люблю, - с трудом
ответил я. - Она далеко за морями. Только незачем сейчас говорить о любви
и прочих вещах. На что мне все это, если я сам ухожу во мрак?
- По совести говоря, я и сама не знаю, теуль, но я слышала от мудрых
людей, что истинная любовь вспыхивает во мраке смерти и превращает его в
свет. Не печалься! Если в твоей или в нашей вере есть хоть капля правды,
глазами души ты увидишь свою любимую на земле или в небесах, прежде чем
солнце зайдет еще раз, а я буду молиться, чтобы она осталась тебе верна.
Скажи, она тебя сильно любит? Легла бы она рядом с тобой на жертвенный
камень, как хотела сделать я, если бы у нас все шло по-другому?
- Нет, - ответил я. - Не в обычае наших женщин расставаться с жизнью
из-за того, что мужу приходится умирать.
- Наверное, они считают, что лучше жить и выйти замуж за другого, -
