утихло, иначе бы мы тоже перевернулись. Единственное, что нам теперь
оставалось, это держать лодку носом к волнам. Так мы провели всю
бесконечную ночь. Странно было видеть, или, вернее, слышать, как мой
добрый спутник, священник, продолжая грести, исповедовал женщин одну за
другой, а потом, отпустив все греки, возносил к небесам молитвы о спасении
наших душ, ибо о спасении тела никто уже не помышлял. В ту ночь я пережил
такое, что трудно себе представить, но я не буду на этом останавливаться,
потому что впереди меня ожидало гораздо худшее, и об этом мне еще
предстоит рассказать.
Наконец, ночь прошла, и над пустынным морем занялся рассвет. Взошло
солнце. Сначала мы ему обрадовались, потому что продрогли до костей, но
вскоре жара стала невыносимой. В лодке у нас не оказалось ни пищи, ни
воды, и нас начала мучить жажда.
Между тем порывистый ветер сменился устойчивым бризом. С помощью
весел и одеяла нам удалось соорудить некое подобие паруса, и наша лодка
довольно быстро пошла вперед. Но океан велик, а мы даже не знали, в какую
сторону плывем.
С каждым часом страшная жажда терзала нас все сильнее. Около полудня
внезапно умер один ребенок, и мы опустили его труп за борт. Часа через три
его мать зачерпнула полный черпак горько-соленой воды и начала жадно пить.
Сначала казалось, что это умерило ее жажду, но потом ею вдруг овладело
безумие. Вскочив на ноги, она выпрыгнула из лодки и утонула.
Когда солнце, подобное сияющему, раскаленному докрасна ядру, наконец
кануло за горизонт, в лодке осталось только два человека, которые еще
могли сидеть, - священник и я. Остальные лежали вповалку на сланях, еле
шевелясь, словно умирающие рыбы, и жалобно стеная. Но вот пришла ночь;
воздух стал чуть заметно свежее и немного облегчил наши страдания. Мы
молились о дожде, но его не было, и когда солнце снова взошло в
безоблачном небе, мы поняли, что видим его в последний раз, если только
нас не спасет какое-нибудь чудо. Жара стояла невыносимая.
Через час после восхода умер еще один ребенок. Когда мы опускали его
тело за борт, я случайно поднял глаза и вдруг заметил вдалеке судно. Оно
шло в нашу сторону и, судя по его курсу, должно было проплыть милях в двух
от нас. Возблагодарив бога за этот чудесный знак, мы со священником
взялись за весла и начали потихоньку выгребать наперерез кораблю. Ветер к
тому времени настолько ослаб, что наш жалкий парус уже не мог сдвинуть
лодку с места.
Так мы гребли около часа. К тому времени ветра совсем не стало, и
корабль с обвисшими парусами замер неподвижно милях в трех от нас. Мы со
священником продолжали работать веслами из последних сил. Мне казалось,
что я умру в этой лодке под обжигающими лучами солнца. Ни одно дуновение
не облегчало немилосердную жару, и губы наши уже начали трескаться от
жажды. Но мы продолжали бороться, пока тень от парусов не упала на лодку и
мы не увидели матросов, разглядывавших нас с палубы корабля. В следующее
мгновение мы подошли к борту, сверху упала веревочная лестница и
послышалась испанская речь.
Я не помню, как мы поднялись на палубу. Помню только, что я свалился
в тени под навесом из парусины и принялся пить и пить воду, которую мне
подавали кружку за кружкой. Наконец мне удалось утолить жажду, но тут я
почувствовал такую тошноту и головокружение, что уже не мог проглотить ни
кусочка пищи, хотя мне ее сунули прямо в руки. В этот момент я,
по-видимому, потерял сознание, потому что когда я очнулся, солнце уже
стояло прямо над головой.
Я думал, что все еще сплю. Почему-то мне слышался знакомый и
ненавистный голос, но в действительности я был под навесом один: вся
команда корабля столпилась на носу вокруг лежащего на палубе человека.
Рядом со мной стояли большое блюдо с едой и фляга, полная крепкого
вина. Почувствовав прилив сил, я с жадностью принялся есть я пить, пока не
насытился.
Тем временем матросы на носу корабля подняли лежавшего там человека и
выбросили его за борт. Я успел заметить, что кожа у него была черная.
Затем трое мужчин - по одежде я принял их за офицеров - направились ко
мне, и я поднялся на ноги, чтобы их приветствовать.
- Сеньор, - проговорил мягким и вежливым тоном самый высокий офицер,
- разрешите поздравить вас с чудесным...
Но тут он внезапно умолк.
Неужели я все еще бредил? Голос был мучительно знакомый! Я поднял
глаза, взглянул в лицо мужчины и увидел перед собой Хуана де Гарсиа!
Но он в свою очередь тоже узнал меня.
- Карамба! - воскликнул де Гарсиа. - Какая встреча! Приветствую вас,
сеньор Томас Вингфилд. Смотрите, друзья, кого мы выудили из моря! Этот
молодой человек не испанец, он английский шпион! Последний раз мы с ним
встретились на улице в Севилье, где он пытался убить меня, потому что я
хотел выдать его властям. А теперь он очутился здесь. Только вот с какими
целями? Об этом следует спросить у него.
- Это ложь, - возразил я. - Я не шпион, и в эти моря меня привело мое
личное дело. Я хотел найти вас.
- Ну что же, это вам удалось, вполне удалось. Только не слишком ли
велика удача, сеньор? А теперь отвечайте, правда ли, что вас зовут Томас
Вингфилд и что вы англичанин?
- Это правда, но я...
- Минутку! Почему же тогда ваш дружок священник сказал мне, что на
"Las Сinque Llagas" вы плыли под именем д'Айла?
- У меня были на то причины, Хуан де Гарсиа.
- Вы ошиблись, сеньор. Меня зовут Сарседа, и мои товарищи могут это
подтвердить. Когда-то я знавал одного дворянина по имени де Гарсиа, но он
давно умер.
- Ты лжешь - воскликнул я, но в этот миг один из приятелей де Гарсиа
ударил меня прямо в лицо.
- Потише, любезный, - остановил его де Гарсиа. - Не пачкай руки об
эту крысу. А если уж хочешь бить, то возьми лучше палку. Вы слышали,
друзья, он признался, что плыл под чужим именем и что на самом деле он
англичанин, один ив врагов нашей родины. Могу добавить, что я лично знаю
его, как шпиона, который уже покушался на убийство, - в этом даю вам мое
честное слово. А теперь, сеньоры, поскольку мы представляем здесь его
величество короля и облечены всей полнотой власти, нам надлежит вынести
ему приговор. Но чтобы никто не подумал, что я могу погрешить против
закона из-за того, что эта английская собака обозвала меня лжецом, я
предоставляю судить его вам.
Я снова попытался заговорить, но испанец, тот самый, что меня ударил,
подлец с жестоким лицом бандита, выхватил шпагу и поклялся, что если я еще
раз открою рот, он проткнет меня насквозь. После этого я предпочел
молчать.
- Этот англичанин неплохо будет выглядеть на рее! - проговорил все
тот же испанец.
Де Гарсиа с безразличным видом мурлыкал какой-то мотивчик. Он
посмотрел вверх на мачту, потом на мою шею, улыбнулся, и его взгляд,
полный ненависти, обжег меня, словно огнем.
- У меня есть предложение получше, - вступился третий офицер. - Если
мы его повесим, могут пойти разговоры. Но даже в лучшем случае мы все
равно лишимся хорошего барыша. А парень сложен неплохо и протянет в
рудниках не один год. Предлагаю продать его вместе с остальным грузом. А
если вы против, я куплю его сам; мне такие в моем поместье пригодятся!
При этих словах лицо де Гарсиа слегка побледнело. Ему, конечно,
хотелось отделаться от меня раз и навсегда, но из осторожности он счел
более разумным не возражать.
- Что касается меня, - проговорил он, деланно позевывая, - то я не
против. Бери его хоть даром, друг мой! Только смотри за ним получше, не то
он воткнет тебе стилет в спину.
Офицер расхохотался и ответил:
- Вряд ли у него будет такая возможность! Я в рудники не спускаюсь, а
нашему голубчику придется провести остаток своих дней на глубине ста футов
под землей. Да и теперь, я думаю, тебе будет лучше внизу, англичанин!
Офицер окликнул матроса и приказал ему принести кандалы, снятые с
мертвеца. Меня обыскали, отняли у меня все золото - то немногое, что со
мной оставалось, набили мне на ноги цепь, соединенную с кольцом на шее, и
потащили к трюму. Но прежде чем я туда попал, я уже догадался, что
представлял собой груз этого корабля. Он вез рабов, захваченных на
Фернандине - так испанцы называют остров Кубу. Он вез их для продажи на
Эспаньолу. И я был теперь одним из этих рабов.
Не знаю, как описать все ужасы трюма, в который меня привели. Он был
низким, не более шести футов в высоту, и рабы в кандалах лежали прямо на
дне судна, в затхлой трюмной воде. Их было здесь так много, что они могли
только лежать, прикованные цепями к кольцам, ввинченным во внутреннюю
обшивку бортов. В общей сложности неделю тому назад сюда впихнули не менее
двухсот мужчин, женщин и детей, но теперь рабов стало меньше. Уже умерло
человек двадцать, и это считалось немного, потому что обычно испанцы
заранее списывают в убыток треть или даже половину "товара" своей
дьявольской торговли.
Когда я очутился в трюме, мной овладела смертельная слабость. Я и так
был едва жив, и меня окончательно доконали ужасные звуки, отвратительная
вонь и то что предстало передо мной при свете фонарей моих тюремщиков,
тускло мерцавших в трюме, куда не проникали ни свет, ни воздух. Не обращая
на это внимания, мои провожатые потащили меня вперед, и вскоре я уже
стоял, прикованный к цепи посреди темнокожих мужчин и женщин. Ноги мои
были в трюмной воде.
Испанцы удалились, с издевкой бросив мне на прощание, что для
англичанина и такая постель слишком хороша. Некоторое время я крепился,
потом сон или обморок пришли мне на помощь, и я погрузился во мрак.
Так миновали сутки.
Когда я снова открыл глаза, рядом со мной стоял с фонарем тот самый
испанец, которому меня продали или просто отдали, и следил за тем, как
сбивают кандалы с темнокожей женщины, прикованной к моей цепи. Она была
мертва; при свете фонаря я успел разглядеть, что умерла она от страшной
болезни, с которой мне до сих пор не приходилось встречаться. Впоследствии
я узнал, что она называется "черной рвотой". Женщина оказалась не
единственной ее жертвой: я насчитал еще двадцать трупов. Их вытащили из
трюма один за другим. Многие другие рабы тоже были больны.
Испанцы казались весьма встревоженными. Они ничего не могли поделать
с ужасной болезнью и решили только очистить трюм и проветрить его, оторвав
несколько досок палубного настила над нашими головами. Если бы они этого
не сделали, мы наверняка погибли бы все. Я уверен, что избежал заразы лишь
потому, что самое широкое отверстие в палубе оказалось прямо надо мной, и
когда я выпрямился, насколько позволяла цепь, я мог дышать сравнительно
чистым воздухом.
Раздав нам воду и пресные лепешки, испанцы ушли. Воду я с жадностью
выпил, но лепешки есть не смог, потому что они оказались заплесневелыми.
То, что я видел и слышал вокруг было так жутко, что не хочется об
этом писать. Солнце нагревало палубу, и мы изнемогали от страшной жары.
Чувствовалось, что судно неподвижно: я понял, что ветра нет и мы дрейфуем.
Поднявшись на ноги, я уперся пятками в стрингер - продольное
крепление корабля, а спиной - о борт. В таком положении мне были видны
ноги тех, кто проходил по палубе. Внезапно перед моими глазами проплыла
сутана священника. Я подумал, что, наверное, это мой попутчик, с которым
мы спаслись после кораблекрушения, и постарался привлечь его внимание.
После нескольких попыток мне это удалось. Как только священник понял, кто
находится в трюме, он прилег на палубу словно для того, чтобы отдохнуть, и
