я буду преследовать его, как преследовал до сих пор. Он причинил мне и
моей семье куда больше зла, чем этой бедной девушке. Не откажите мне,
святой отец, чтобы я мог отомстить ему за себя и за церковь.
- Господь сказал: "Мне отмщение, и аз воздам!" Но, быть может, сын
мой, господь избрал тебя орудием своей мести. Я дам тебе возможность
поговорить с ней. Облачись в эти одежды, - тут он протянул мне белую
доминиканскую рясу с таким же капюшоном, - и следуй за мной.
- Сначала, - возразил я, - надо передать яд аббатисе, потому что я не
хочу давать его сам. Возьмите этот флакон, святая мать, и когда придет
время, вылейте его в чашу с водой. Смочите как следует губы и язык
младенца, а остальное дайте матери и проследите, чтобы она все выпила.
Прежде чем будет положен последний кирпич, они крепко уснут и больше уже
не проснутся.
- Я это сделаю, - пробормотала аббатиса. - Отпущение придает мне
смелость, и я это сделаю во имя любви и милосердия.
- Ты слишком мягкосердечна, сестра, - проговорил монах, осеняя себя
крестным знамением. - Правосудие - вот истинное милосердие! Горе немощной
плоти, восстающей против духа!
Когда я облачился в одеяние белого призрака, монах и аббатиса взяли
фонари и повели меня за собой.
10. СМЕРТЬ ИЗАБЕЛЛЫ ДЕ СИГУЕНСА
Мы молча шли по длинному коридору, и я видел, как сквозь зарешеченные
дверные окошки келий за нами следят глаза монахинь, заживо погребенных в
своих склепах. Чему же тут удивляться, если женщина не побоялась смерти,
лишь бы вырваться из этой темницы в мир жизни и любви! И вот за такое
"преступление" она должна теперь умереть. Нет, воистину бог не забудет
злодеяний этих попов и этой нации, что их породила!
И бог не забыл. Ибо где ныне величие Испании и что стало с жестокими
обрядами, которыми она славилась? Здесь, в Англии, их узы порваны
навсегда. Они хотели заковать нас, свободных англичан, в свои кандалы, но
мы их разбили, и они уже никогда больше не пригодятся.
В дальнем конце коридора оказалась лестница: по ней мы спустились
вниз и остановились у тяжелой, окованной железом двери. Монах отпер ее
своим ключом, впустил нас и снова запер изнутри. Отсюда шел второй
коридор, высеченный в толще стены, за ним была еще одна дверь, а за ней -
место казни.
Это было низкое сырое подземелье, внешнюю стену которого омывала
река; в мертвой тишине я слышал, как журчат ее воды. Оно имело
приблизительно восемь шагов в ширину и десять в длину. Своды его
поддерживали массивные колонны, за ними в стене виднелась вторая дверь,
ведущая в темницу.
В дальнем углу этого мрачного склепа, тускло освещенного факелами и
фонарями, два человека в грубых черных рясах с глухими колпаками на
головах молчаливо перемешивали известковый раствор, от которого в затхлом
воздухе поднимались клубы горячего пара. Рядом с ними лежали аккуратные
штабеля обтесанных камней, а напротив виднелась вырубленная в толще стены
ниша, похожая на большой гроб, поставленный вертикально на более узкий
конец. Напротив ниши стояло тяжелое кресло из каштанового дерева. В той же
стене я заметил еще две подобные ниши, заложенные брусками такого же
беловатого камня. На каждой из них виднелась глубоко высеченная дата. Одна
ниша была замурована более ста лет назад, другая - спустя лет семьдесят.
Когда мы вошли в подземелье, в нем не было никого, кроме двух
монахов-каменщиков, но вскоре из второго коридора до нас донеслись звуки
нежного и торжественного песнопения. Дверь открылась, монахи прекратили
работу и отошли от кучи извести. Звуки становились все громче. Вскоре я
уже мог разобрать слова: это была латинская заупокойная молитва. Затем
появился и сам хор: восемь монахинь с закрытыми вуалями лицами попарно
прошли через дверь, встали в ряд у противоположной стены и умолкли. За
ними вошла обреченная в сопровождении еще двух монахинь и последним -
священник с распятием в руках. На нем была черная сутана, и его
полубезумное лицо оставалось открытым.
Все это и другие подробности я заметил и запомнил, однако тогда мне
казалось, что я не вижу ничего, кроме лица несчастной жертвы. Я ее узнал,
хоть и видел всего лишь раз, да и то при лунном свете. Она сильно
изменилась: прелестное лицо отекло, приобрело восковой оттенок, и теперь
на нем выделялись только темно-красные губы да огромные, сверкающие,
словно звезды, измученные глаза. Но лицо было то же самое! Именно эту
женщину я видел какие нибудь восемь месяцев назад, когда она говорила со
своим неверным возлюбленным. Только теперь ее высокая фигура была окутана
смертным саваном, по которому волной рассыпались черные пряди волос, и в
руках она держала спящего младенца, судорожно прижимая его время от
времени к груди.
У порога своей могилы Изабелла де Сигуенса остановилась и начала
затравленно озираться, словно взывая о помощи. Но тщетно ее отчаянный
взгляд впивался в закрытые капюшонами лица безмолвных зрителей. Потом она
увидела нишу, кучу дымящейся извести, содрогнулась и, наверное бы, упала,
если бы не сопровождавшие ее монахини, - они подхватили несчастную под
руки, подвели к креслу и опустили в него, как живой труп.
Ужасный ритуал начался. Монах-доминиканец встал перед осужденной,
объявил о ее преступлении и огласил приговор:
- Да будет она, а вместе с нею дитя ее греха оставлены наедине с
господом богом, дабы он поступил с ними по воле своей! [Подобная
жестокость может показаться невероятной и беспрецедентной, однако автор
видел сам в музей города Мехико разрубленное на части тело молодой
женщины, прежде замурованное в стене монастыря. Там же было найдено и тело
ее ребенка. Не совсем ясно, что именно вменяли ей в преступление, однако
то, что она была казнена, не оставляет ни малейших сомнений. На теле ее до
сих пор сохранились следы веревки, которой она была связана при жизни.
Таково было милосердие церкви в те дни! - Прим.авт.]
Однако несчастная, по-видимому, не слышала ни приговора, ни
последовавших за ним увещеваний. Наконец, монах кончил, перекрестился и,
повернувшись ко мне, сказал:
- Приблизься к грешнице, брат мой, и поговори с ней, пока еще не
поздно!
После этого он приказал присутствующим отойти в дальний конец
подземелья, чтобы они не слышали нашего разговора, и все безмолвно
повиновались. По-видимому, они приняли меня за монаха, который должен
исповедовать осужденную.
С бьющимся сердцем я подошел ближе, наклонился к ней и заговорил над
самым ее ухом:
- Слушайте меня, Изабелла де Сигуенса! - когда я произнес ее имя, она
содрогнулась. - Где де Гарсиа, который вас соблазнил и бросил?
- Откуда вы знаете это имя? - спросила она. - Даже пытки не могли у
меня его вырвать.
- Я не монах и не знаю ни о каких пытках. Я тот самый человек,
который дрался с де Гарсиа в ту ночь, когда вас схватили, и который убил
бы его, если бы не вы.
- Я его спросила, и в этом мое утешение.
- Изабелла де Сигуенса, - продолжал я. - Я ваш друг, самый искренний
и последний, в чем вы сами сейчас убедитесь. Скажите мне, где этот
человек? Между нами есть счеты, которые нужно уладить.
- Если вы мой друг, не мучьте меня больше. Я ничего о нем не знаю.
Много месяцев назад он отправился туда, куда вы навряд ли когда-нибудь
попадете, в Индию [здесь и далее речь идет о Вест-Индии]. Но и там вам его
все равно не найти.
- Как знать! На тот случай, если мы все же встретимся, не захотите ли
вы что-нибудь ему передать?
- Нет, Хотя... постойте! Расскажите ему, как мы умерли, его жена и
его ребенок, и скажите, что я сделала все, чтобы инквизиция не узнала его
настоящего имени, ибо тогда его ожидала бы такая же участь.
- Это все?
- Да... Нет, скажите ему еще, что я умерла любя его и прощая.
- У меня мало времени, - сказал я. - Очнитесь и слушайте!
Я сказал так потому, что она словно погрузилась в какой-то полусон.
- Я был помощником Андреса де Фонсеки, советом которого вы
пренебрегли себе на погибель. Я дал вашей аббатисе одно снадобье. Когда
она поднесет вам чашу воды, выпейте все и дайте испить ребенку. Если вы
так сделаете, ваша смерть будет легкой и безболезненной. Вы меня поняли?
- Да, да! - прошептала она, задыхаясь. - Пусть наградит вас за это
господь! Теперь я не боюсь. Я сама давно хотела умереть и страшилась
только этой казни.
- Тогда прощайте, несчастная женщина! Бог с вами.
- Прощайте! - ласково ответила она. - Но зачем же меня называть
несчастной, если я умру такой легкой смертью вместе с тем, кого я люблю?
И она посмотрела на своего спящего младенца.
После этого я отошел от нее и молча встал у стены, опустив голову,
затем доминиканец приказал всем занять свои места.
- Заблудшая сестра, - обратился он снова к осужденной. - Не хочешь ли
сказать нам что-нибудь, пока уста твоя не умолкли навеки?
- Да, хочу! - ответила она чистым и нежным голосом; теперь, когда она
узнала, что смерть ее будет быстрой и легкой, он даже не дрожал. - Да, я
хочу вам сказать, что умираю с чистой совестью, ибо если я и согрешила, то
только против обычая, а не против бога. Правда, я нарушила свои обеты, но
меня заставили их принять насильно, и они меня все равно не связывали. Я
была рождена для любви и света, а меня заточили во мрак монастыря, чтобы я
гнила здесь заживо. Поэтому я и нарушила обеты, и я рада, что так сделала,
хотя и расплачиваюсь за это жизнью. Пусть даже меня обманули, пусть моя
свадьба не была настоящей свадьбой, как мне сейчас говорят, - я этого не
знаю, - для меня она все равно останется истинной и святой, и душа моя
чиста перед господом. Я жила настоящей жизнью, несколько счастливых часов
я была женою и матерью, и теперь лучше мне по вашей милости умереть сразу
в этом склепе, чем медленно умирать в тех кельях наверху. А теперь
слушайте меня! Вы осмеливаетесь говорить детям божьим: "Не смейте любить!"
- и убиваете их за любовь друг к другу, Но ваше изуверство обернется
против вас самих. Попомните мои слова, оно обернется против вас и против
церкви, которой вы служите, и тогда служители и церковь падут, а имена их
станут проклятием в устах людей!
Шепот изумления и страха пронесся по подземелью.
- Она рехнулась! - воскликнул доминиканец. - Она потеряла разум и
богохульствует в своем безумии. Не слушайте ее! Напутствуй ее, брат мой, -
обратился он к священнику в черной сутане, - да поскорее, пока она еще
чего-нибудь не наговорила!
Чернорясый поп с горящим, пронзительным взглядом приблизился к
осужденной, сунул свой крест ей под нос и что-то забормотал. Но она резко
поднялась с кресла я оттолкнула распятие.
- Поди прочь - вскричала она. - Не тебе меня исповедовать! Я покаюсь
в моих грехах перед богом, а не перед такими, как ты, убивающими людей во
имя Христа!
От этих слов фанатик пришел в ярость.
- Отправляйся же в ад нераскаянной, проклятая, - завопил он и ударил
несчастную тяжелым распятием из слоновой кости прямо по лицу, осыпая ее
непристойной бранью.
Доминиканец гневно приказал ему замолчать, но Изабелла де Сигуенса
только вытерла кровь с рассеченного лба и расхохоталась жутким безумным
смехом.
- О, теперь я вижу, что ты еще к тому же и трус! - проговорила она. -
Слушай же меня, поп! В последний свой час я молю бога, чтобы ты сам погиб
от рук фанатиков и еще более страшной смертью, чем я!
Когда ее втолкнули в смертную нишу, она снова заговорила.
- Дайте нам попить, - попросила она, - меня и мое дитя томит жажда.
