прекрасное лицо вставало передо мной, как встает оно перед моими глазами
сейчас, наперекор всему, и жизни, и смерти. Другие женщины тоже любили
меня, и я знавал расставания пострашнее, но воспоминание об этой девушке и
ее прощальный взгляд оказались сильнее всего. Вглядываясь в прошлое, я
всегда видел ее лицо и знал, что оно никогда не потускнеет. Разве может
какое-нибудь горе сравниться с горечью этой разлуки?
Над первой любовью обычно смеются, но если это настоящая любовь, если
это не просто вспышка пробуждающейся страсти, такая первая любовь
становится также последней любовью, вечной любовью, самым счастливым или
самым горьким уделом, какой только может выпасть на долю мужчине или
женщине. Это говорю вам я, старик, немало повидавший на своем зеку. И это
- святая истина.
Я позабыл рассказать еще об одном. Когда мы с отчаянием в душе
целовались и обнимались за стволом старого бука, Лили сняла с пальца
кольцо и сунула его мне в руку со словами: "Каждое утро, когда проснешься,
смотри на него и вспоминай обо мне!" Это было кольцо ее матери. Оно и
сейчас поблескивает при свете зимнего солнца на моей морщинистой руке,
которая выводит эти строки. Долгие годы, заполненные самыми невероятными
событиями, всегда и всюду, в бою и в любви, при зареве лагерных костров, в
отблесках жертвенного огня или под мерцающими одинокими звездами среди
безлюдной дикой пустыни это кольцо сияло на моем пальце, напоминая о той,
которая мне его дала. И с этим кольцом я сойду в могилу. На внутренней
стороне гладкого золотого кольца выгравирован девиз, сейчас уже
полустертое двустишие:
Пускай мы врозь,
Зато душою вместе.
Воистину подходящие для нас слова! Они не утратили своего значения и
поныне.
В тот же день мы с отцом отправились верхом в Ярмут. Мой брат Джеффри
не поехал с нами, но простились мы дружески, и я этому рад, потому что
больше я его уже не увидел. О Лили Бозард и о наших чувствах к ней не было
сказано ни слова, хотя я прекрасно звал, что едва я скроюсь за поворотом,
он тут же постарается занять мое место в ее сердце. Он и в самом деле
сделал такую попытку, но за это я его прощаю. По правде говоря, его нельзя
слишком порицать, потому что разве найдется хоть одни мужчине, который,
увидев Лили, не захотел бы на ней жениться? Вряд ли. А раньше мы всегда
были добрыми друзьями, и лишь позднее, когда оба возмужали и между нами
встала любовь к Лили, мы начали постепенно отдаляться друг от друга.
История довольно обычная. К тому же Джеффри ничего не добился и сердиться
мне на него попросту не за что. Куда лучше вспоминать о нашей детской
дружбе, предав остальное забвению. Бог с ним!
Моя сестренка Мэри, которая стала самой красивой девушкой во всей
округе после Лили Бозард, горько плакала, разлучаясь со мной. Она была
всего на год моложе меня, и мы нежно любили друг друга. Я утешил Мэри, как
сумел, и, рассказав обо всем, что произошло между мною и Лили, попросил ее
стать нашим союзником. Мэри обещала сделать все возможное, и хотя она не
сказала, что у нее на уме, однако я понял: сестренка надеется нам помочь.
Как я уже говорил, у Лили был брат, весьма многообещающий юноша, в то
время он находился в колледже. Сестра и он питали друг к другу глубокую
привязанность, которая, возможно, могла бы в дальнейшем вылиться в нечто
более прочное.
Итак, мы поцеловались в последний раз и со слезами простились. Отец и
я сели на коней и двинулись в путь. Но когда, миновав Пирнхоу-стрит, мы
поднялись на невысокий холм за вайнгфордскими мельницами, расположенными
левее Банги, я придержал своего коня, оглянулся назад, на живописную
долину Уэйвни, и сердце мое сжалось от боли. Если бы я знал все, что мне
предстоит пережить, прежде чем я снова увижу родные места, оно бы,
наверное, разорвалось. Но господь бог, ниспосылающий людям по мудрости
своей тягчайшие испытания, спасает их неведением. Ибо если бы мы обладали
даром предвидеть будущее, я думаю, лишь немногие из нас согласились бы
жить по доброй воле. Поэтому я только бросил последний долгий взгляд на
темнеющие вдали кроны дубов, за которыми скрывался дом Лили, и тронул
коня.
На следующий день я уже был на борту "Авантюристки". Перед самым
отплытием сердце отца дрогнуло: он вспомнил, что я был любимцем матеря и
испугался, что больше меня не увидит. Отец настолько встревожился, что в
самый последний момент изменил свое решение и хотел меня удержать. Но я
уже не мог остановиться, я выстрадал всю горечь расставания и не желал
возвращаться на посмешище соседям.
- Слишком поздно? - сказал я отцу. - Вы сами хотели, чтобы я
отомстил, и побуждали меня к этому самыми жестокими словами. А теперь,
даже если я буду знать наверное, что через неделю умру, я все равно не
останусь дома, потому что от таких клятв, как моя, не отказываются, и пока
она не исполнена, проклятие будет тяготеть надо мной.
- Да будет так, сын мой! - со вздохом проговорил отец. - Страшная
смерть твоей матери затмила тогда мой разум, и я наговорил такого, что,
боюсь, мне еще придется раскаяться. К счастью, я вряд ли доживу до этого
дня, ибо сердце мое разбито. Мне следовало бы вспомнить, что возмездие в
руках божьих и оно обрушится в свое время без нашей помощи. Не поминай
меня лихом, мой мальчик, если мы больше не встретимся. Я люблю тебя, и
только еще более сильная любовь к твоей матери заставила меня обойтись с
тобой так сурово.
- Я это знаю, отец, и не помню зла. Но если вы сами считаете, что вы
передо мной в долгу, заплатите мне лишь одним: постарайтесь, чтобы мой
брат, не вредил нам с Лили, пока меня здесь не будет.
- Я сделаю что могу, сын мой, хотя, признаться, не будь вы так сильно
привязаны друг к другу, я бы с удовольствием их поженил. Но, повторяю, я
уже недолго смогу заботиться о твоих и о прочих земных делах, а когда меня
не станет все пойдет своим естественным путем. А тебе, Томас, я даю завет:
не забывай своей веры и своей родины, что бы с тобой ни случилось, избегай
ненужных стычек, держись подальше от женщин, губящих нашу молодость, а
главное - следи за своим языком и своим характером, он у тебя далеко не
голубиный. Кроме того, где бы ты ни был, де хули веру чужой страны, не
насмехайся над ее обычаями и не нарушай их, иначе ты узнаешь, как жестоки
бывают люди, когда думают, что это угодно их богам, - это я испытал на
себе!
Я ответил, что не забуду его советов, и в действительности позднее
они избавили меня от многих неприятностей. Затем отец обнял меня,
благословил, и мы расстались.
Больше я его уже не увидел. Несмотря на то, что отец мой был еще
далеко не стар, примерно через год после моего отъезда он скончался.
Сердечный приступ застиг его в тот момент, когда однажды после воскресной
службы он стоял в приделе дитчингемской церкви близ алтаря, размышляя над
прахом моей матери. Так он умер, оставив моему брату все свои земли и
состояние. Упокой, господи, его душу! Отец был чистосердечным человеком,
но любил мою мать слишком сильно, чтобы широко смотреть на жизнь и всегда
быть справедливым. Подобная любовь, естественная лишь для женщин, может
превратиться в нечто сходное с обыкновенным эгоизмом и заставить того, кто
ею одержим, относиться с безразличием ко всему остальному. По сравнению с
матерью дети были для моего отца ничто, и он охотно отдал бы нас всех,
лишь бы вернуть ей жизнь. Но в конечном счете это был благородный
недостаток, потому что отец в своей страсти о себе совершенно не думал и
заплатил за любовь дорогой ценой.
О том, как мы доплыли до Кадиса, куда, по слухам, направился корабль
де Гарсиа, рассказывать почти нечего. В Бискайском заливе поднялся
встречный ветер и отнес нас к гавани города Лиссабона, где мы и укрылись.
Но в конечном счете мы благополучно достигли Кадиса, проведя в море сорок
дней.
7. АНДРЕС ДЕ ФОНСЕКА
Теперь я должен рассказать обо всем, что приключилось со мной за тот
год с лишним, который я провел в Испании. Однако я буду краток, ибо если
начну вспоминать все подробности, то, наверное, скончаюсь сам, так и не
успев окончить свою повесть.
Прежде всего я направился вверх по Гвадалквивиру к Севилье. Красотами
этого древнего мавританского города восторгались многие путешественники, и
я не буду на них останавливаться, потому что мне предстоит рассказ о таких
землях, где еще не бывал ни один из вернувшихся в Англию смельчаков.
Итак, буду краток. Я подумал о том, что мне, наверное, придется
задержаться на некоторое время в Севилье и, не желая привлекать внимания,
а также для того, чтобы избежать лишних расходов, решил заняться своим
прежним делом, то есть продолжить изучение медицины. Для этого я обратился
к торговым агентам английской компании, которые должны были мне помочь, я
раздобыл у них рекомендательные письма к севильским врачам. В них по моей
просьбе я был представлен под именем Диего д'Айла, либо не хотел, чтобы
все знали, что я англичанин. С виду я и не был похож на британца, как уже
говорилось, внешность у меня была самая что ни на есть испанская, и
подвести могла только моя речь. Но и это затруднение уменьшалось с каждым
днем. Зная язык с детства от матери, я не упускал ни единой возможности
усовершенствоваться в чтении и в разговоре, и уже через полгода в
совершенстве овладел кастильским наречием, так что лишь едва заметный
акцент отличал меня от настоящего испанца. Изучение языков мне вообще
давалось легко.
По прибытии в Севилью я оставил свои вещи в одной из наиболее
скромных гостиниц и немедленно отправился, чтобы вручить свое
рекомендательное письмо известному севильскому врачу, имя которого я
теперь уже позабыл. Этот врач имел прекрасный дом на широкой, обсаженной
чудесными деревьями улице Лас Пальмас, ж которой сходились другие
маленькие улочки. По одной из них я и пошел из своей гостиницы. Это был
узенький, тихий переулок; дома выходили на него замкнутыми с трех сторон
внутренними двориками, по-испански - патио. Шагая по переулку, я обратил
внимание на человека, сидевшего на табурете в тени у своего патио. Этот
маленький сухой старичок с удивительно умными и зоркими черными глазами
тотчас меня заприметил.
Дом знаменитого врача был расположен таким образом, что старичок его
видел, не вставая с места, и мог следить за всеми, кто входил или выходил
ив дверей, Отыскав этот дом, я снова вернулся в тихий переулочек и
принялся прогуливаться по нему взад и вперед, соображая, что мне сказать
врачу, и все это время старичок не спускал с меня своих проницательных
глаз. Наконец я приготовил свою речь и направился к дому врача, но только
для того, чтобы услышать, что тот куда-то вышел. Спросив, когда его можно
видеть, я повернулся и побрел по тому же узенькому переулку. Неторопливыми
шагами дошел я до того места, где сидел старичок, но когда я с ним
поравнялся, он уронил свою широкополую шляпу, которой обмахивался, прямо к
моим ногам, Я нагнулся, поднял ее с мостовой и протянул старичку.
- Премного вам благодарен, юноша! - проговорил он глубоким приятным
голосом. - Вы весьма любезны для иностранца.
- Откуда вы знаете, что я иностранец, сеньор? - спросил я, позабыв от
удивления об осторожности.
- Если бы я не догадался раньше, я бы узнал это сейчас, - ответил он
со спокойной улыбкой. - Ваша кастильская речь говорит сама за себя.
Я поклонился и хотел пройти мимо, когда он снова заговорил со мной:
- Вы куда-то спешите, мой юный друг? Не зайдете ли выпить со мной
