где полно деревьев и даже на милю вперед ничего не видно!
Я прошел несколько шагов по тропинке, которая в этом месте сливалась
с дорогой, и указал, как ему проехать к Ярмуту мимо дитчингемской церкви.
При этом я заметил, что незнакомец все пристальнее всматривается в меня с
затаенным страхом. Он словно силился его побороть и не мог. Когда я
замолчал, всадник еще раз приподнял свою шляпу, поблагодарил меня и
сказал:
- Не скажете ли вы, как вас зовут, благородный юноша?
- Что вам за дело до моего имени? - ответил я резко, потому что этот
человек мне не нравился. - Вы ведь мне не сказали, как зовут вас!
- Да, в самом деле. Но я путешествую инкогнито. Может быть, у меня
тоже было свидание с одной дамой здесь поблизости!
При этих словах незнакомец странно улыбнулся и продолжал:
- Я только хотел узнать имя того, кто любезно оказал мне услугу, но
оказался на деле совсем не так любезен, как я думал.
И он тронул повод своего коня.
- Я своего имени не стыжусь! - ответил я. - До сих пор оно было
незапятнанным, и если вы желаете его знать, то я вам скажу: меня зовут
Томас Вингфилд!
- Я так и думал! - воскликнул незнакомец и лицо его исказилось от
ненависти. Затем, прежде чем я успел хотя бы удивиться такой перемене, он
соскочил с седла и очутился от меня в трех шагах.
- Счастливый день! Посмотрим теперь, сколько правды в предсказаниях,
- пробормотал он, выхватывая из ножен отделанную серебром шпагу. - Имя за
имя! Хуан де Гарсиа приветствует тебя, Томас Вингфилд!
Это может показаться странным, но только в тот момент я вспомнил все,
что мне довелось услышать о каком-то испанце, появление которого в Ярмуте
так взволновало отца и мать. В любое другое время мысль об этом возникла
бы у меня тотчас же, но в тот день я думал только о моей встрече с Лили и
о том, что я должен ей сказать, а потому ни для чего другого в моей голове
просто не оставалось места.
"Наверное, это и есть тот самый человек", - сказал я себе. Больше я
ни о чем не успел подумать, потому что испанец устремился на меня со
шпагой в руке. Я увидел прямо перед собой тонкое острие и метнулся в
сторону. Я хотел бежать, так как был совсем безоружен, если не считать
дубинки, и в таком бегстве не было бы ничего постыдного. Однако при всей
моей ловкости я прыгнул слишком поздно. Клинок, нацеленный прямо в сердце,
прошел сквозь мой левый рукав и сквозь мякоть предплечья. Больше ничто не
было задето и тем не менее боль от полученной раны сразу заставила меня
позабыть о бегстве. Мной вдруг овладели холодная ярость и сильнейшее
желание убить этого человека, который без всякого повода набросился на
безоружного. В руках у меня был мой верный дубовый посох, который я
вырезал у подножия Двойного Холма. Мне оставалось только воспользоваться
этой дубинкой наилучшим образом.
Дубинка кажется жалким оружием по сравнению с толедским клинком в
руках искусного бойца. Но у нее есть одно достоинство. Когда дубинка
взлетает над вами, вы сразу забываете о том, что у вас в руках
смертоносная сталь, и вместо того, чтобы пронзить ею врага, стараетесь
прежде всего защитить свою голову.
Именно это и произошло в данном случае, хотя я и не могу рассказать,
как в точности было дело. Испанец оказался умелым фехтовальщиком. Если бы
я был вооружен так же, как он, ему, несомненно, удалось бы со мной быстро
справиться. В те годы я не имел ни малейшего опыта в этом искусстве,
которое в Англии было почти совершенно неизвестно. Но когда он увидел
здоровенную палку, опускавшуюся на его голову, он забыл о своем
преимуществе и выставил руку, чтобы смягчить удар. Дубинка обрушилась на
тыльную часть его кисти. От удара шпага вылетела и упала в траву. Однако я
уже не мог уняться, потому что вся кровь во мне кипела. Следующий удар
пришелся испанцу по губам: он выбил ему зуб и свалил его на землю. Затем я
схватил его за ногу и принялся беспощадно молотить куда попало, стараясь
только не попасть по голове, ибо теперь, когда я одержал верх, мне уже не
хотелось убивать негодяя.
Так я колотил его до тех пор, пока у меня не устали руки. После этого
я принялся пинать его ногами, а он все время корчился, как змея с
перебитым хребтом, и изрыгал сквозь зубы ужасные проклятия. Однако он ни
разу не вскрикнул и не попросил пощады. Наконец я утихомирился и стал
разглядывать своего противника. Воистину он был хорош - весь в ссадинах,
синяках и дорожной пыли. Сейчас вряд ли кто-нибудь узнал бы в нем изящного
кавалера, которого я встретил менее пяти минут назад. Теперь он лежал
передо мной на спине поперек тропинки и смотрел на меня злобными главами,
взгляд которых был отвратительнее всех его кровоподтеков.
- Ну как, мой испанский сеньор, получил по заслугам? - спросил я. -
Не знаю, что меня удерживает, а следовало бы разделаться с тобой точно так
же, как ты хотел поступить со мной, хотя я тебя и не трогал!
С этими словами я поднял его шпагу и приставил острие к его горлу.
- Коли, проклятый выродок! - прохрипел испанец. - Лучше умереть, чем
жить после такого позора!
- О нет! - ответил я. - Я не какой-нибудь чужеземный убийца.
Безоружных я не убиваю. Тебе придется ответить за все перед судом. Для
таких, как ты, у наших палачей всегда есть в запасе веревка.
- В таком случае тебе придется тащить меня в суд на себе, - прохрипел
он и закрыл глаза, словно потеряв сознание. По-видимому, с ним
действительно случился обморок.
В тот момент, когда я стоял и раздумывал, что мне дальше делать с
этим мерзавцем, взгляд мой случайно упал на просвет в живой изгороди, и
там, среди рабсвеллских дубов, в каких-нибудь трехстах ярдах от меня вдруг
мелькнуло знакомое белое платьице. Мне показалось, что его обладательница
удаляется в сторону мостика вблизи водопоя, словно наскучив ждать того,
кто слишком запоздал. Тогда я подумал, что если потащу этого человека в
деревенскую каталажку или в какое-нибудь другое надежное место, мне уже не
удастся сегодня встретиться с моей любимой, а когда еще выпадет такой
случай - бог весть! Нет, я вовсе не собирался терять час беседы с Лили
ради сведения счетов со всеми не в меру воинственными чужеземцами. К тому
же этот и без того получил уже хороший урок за свою наглость. Я подумал,
что он и так никуда не денется, пока я улажу мои любовные дела, а если он
сам не захочет меня подождать, то я найду способ его к этому принудить.
Конь испанца пощипывал траву шагах в двадцати от меня. Я подошел к
нему, отцепил поводья и как можно крепче привязал чужеземца к стоявшему
поодаль от дороги дереву.
- Подожди меня здесь, пока я не освобожусь, - проговорил я. - Потом я
с тобой разделаюсь.
Но когда я повернулся и начал удаляться, в душу мою закралось
сомнение. Я снова вспомнил страх матери и поспешный отъезд отца в Ярмут
из-за какого-то испанца. А сегодня испанец появляется в Дитчингеме и, едва
узнав мое имя, набрасывается на меня как бешеный, пытаясь убить. Может
быть, это и есть тот самый человек, которого так боялась моя мать?
Правильно ли я сделал, оставив его без присмотра только ради того, чтобы
встретиться со своей милой? В глубине души я чувствовал, что совершаю
ошибку, однако страсть моя была так глубока, а сердце влекло меня с такой
неудержимой силой к девушке в белом платьице, мелькавшем среди деревьев
парка, что я позабыл все свои опасения.
Если бы я вернулся, насколько бы это было лучше и для меня я для тех,
кого в то время еще не было на свете! Тогда они не познали бы ужаса
смерти, а я не вкусил бы тоску изгнания, горечь рабства и муки отчаяния на
жертвенном алтаре.
4. ТОМАС ПРИЗНАЕТСЯ В ЛЮБВИ
Итак, я привязал испанца как можно надежнее спиной к дереву, стянув
ему руки позади ствола, взял его шпагу и бросился со всех ног вслед за
Лили. Подоспел я вовремя, потому что еще минута - и она бы уже свернула на
дорогу, которая ведет мимо водопоя к мостику и дальше через парк на холме
выходит прямо к дому сквайра.
Заслышав мои шаги, Лили обернулась, чтобы поздороваться со мной, или,
вернее, чтобы посмотреть, кто это за нею бежит. Озаренная вечерним светом,
она стояла с охапкой цветущих ветвей боярышника в руках, и при виде ее
сердце мое забилось с бешеной силой. Никогда еще она не казалась мне более
прекрасной, чем в тот миг, когда остановилась вот так, в белом платье, с
полупритворным удивлением на лице и в глубине серых глаз, с бликами солнца
из прядях каштановых волос, выбившихся из-под маленького чепчика.
Лили не походила на круглощеких деревенских девчонок, вся краса
которых заключается в их молодости и здоровье. Она была высокой, стройной
юной леди, уже тогда достигшей полного расцвета грации и красоты. Поэтому,
несмотря на то, что мы были почти ровесниками, рядом с ней я себя
чувствовал младшим, и это чувство придавало моей любви к Лили особый
оттенок почтительности.
- Ох, это ты, Томас! - проговорила Лили, розовая от смущения. - А я
уже думала, ты не придешь. То есть, я хотела сказать, что собралась домой,
потому что уже поздно. Но что с тобой, Томас? Откуда ты так мчишься? Ой, у
тебя вся рука в крови! А эта шпага - где ты ее взял?
- Погоди, дай отдышаться, - ответил я. - Давай пройдем обратно к
боярышнику, там я тебе все расскажу.
- Но ведь мне пора домой! Я гуляю в парке уже больше часа. Да и
цветов на боярышнике почти нет.
- Лили, я не мог прийти раньше! Меня задержали, да еще так необычно!
А цветы есть, я видел, когда бежал...
- А я и не знала, что ты придешь, Томас, - проговорила Лили, потупив
взор. - Ведь у тебя столько дел! Разве я думала, что ты прибежишь сюда
собирать боярышник, словно девочка? Но расскажи мне, что случилось, только
не очень длинно. Я немного пройдусь с тобой.
Мы повернулись и пошли рядышком обратно к подстриженным дубам парка.
По дороге я рассказал Лили про испанца, о том, как он пытался меня убить и
как я его отделал своей дубинкой, Лили слушала с жадным вниманием и,
узнав, что я был на волосок от смерти, даже застонала от страха.
- Значит, ты ранен, Томас? - прервала она меня. - Смотри, как сильно
бежит кровь из руки. Рана глубокая?
- Не знаю, я еще не видел... так спешил!..
- Томас, снимай куртку! Я тебя перевяжу. Нет, нет, не спорь! Так
надо.
Не без труда я стянул куртку и закатал рукав рубашки выше того места,
где в предплечье была сквозная колотая рана. Лили промыла ее водой из
ручья и, не переставая шептать жалостливые слова, перевязала своим
платком. По совести говоря, я охотно претерпел бы еще большие страдания,
лишь бы она за мной так ухаживала. Ее нежные заботы избавили меня от
последних сомнений и придали мне мужество, которое могло бы меня покинуть
в ее присутствии. Правда, сначала я не мог найти слов, но, улучив момент,
когда Лили перевязывала мою рану, я нагнулся и поцеловал ее милосердную
руку.
Лили покраснела до корней волос; лицо ее пылало, словно закатное
небо; но еще ярче алела ее рука, которую я поцеловал.
- Зачем это, Томас? - прошептала она.
И тогда я ответил:
- Затем, что я люблю тебя, Лили, и не знаю, как мне рассказать о
своей любви. Я люблю тебя, дорогая, я всегда любил и буду любить тебя
вечно!
- Ты уверен в себе, Томас? - снова прошептала она.
- Я верю в свою любовь больше всего на свете, Лили! Но я хочу быть
уверен, что ты тоже любишь меня так же сильно, как я.
Несколько мгновений Лили стояла молча, опустив на грудь голову. Затем
она вскинула ее, и я увидел такие сияющие глаза, каких до этого не видел
