все еще дороги моему сердцу, - этого она, даже все простив, забыть не
могла, ибо сама была бездетна.
Я мужчина и не могу объяснить причину ее тоски. Кто поймет любящее
женское сердце? Но было именно так. Однажды мы даже поссорились из-за
этого, поссорились в первый и последний раз.
Случилось это на второй год после нашей свадьбы, через несколько дней
после того, как мы похоронили на дитчингемском кладбище наше дитя. Однажды
ночью, когда я спал рядом с моей женой, мне приснился удивительно яркий
сон. Мне снилось, что вокруг меня собрались все мои сыновья, все четверо,
и самый большой держал на руках моего первенца, младенца, умершего во
время великой осады. Они пришли ко мне, как частенько приходили в те
времена, когда я правил народом отоми в Городе Сосен, они говорили со
мной, одаривали меня цветами и целовали мне руки. Я любовался их силой и
красотой, и гордость переполняла мое сердце. Во сне мне казалось, словно я
избавился от большого горя, словно я, наконец, опять встретил моих дорогих
детей, которых некогда потерял. Увы! Что может быть страшнее подобных
снов? Сновидения, как бы насмехаясь над нами, воскрешают мертвых,
возвращают нам тех, кто дорог, а потом рассеиваются и оставляют нас в еще
большей и горшей скорби.
Так вот, мне явилось подобное сновидение, и во сне я разговаривал со
своими детьми, называя их самыми ласковыми именами, пока, наконец, не
проснулся. И тогда, ощутив всю боль утраты, я разрыдался в голос.
Было уже раннее утро. Лучи августовского солнца проникали в окно, но
я все еще продолжал лежать и плакать. Окруженный видениями сна, я повторял
сквозь слезы имена тех, кого уже никогда не увижу. Я надеялся, что жена
моя спит, но случилось так, что она проснулась и слышала, как я
разговаривал с мертвыми и во сне и потом. И хотя я произносил некоторые
слова на языке отоми, все остальное было на английском, а потому, зная
имена моих детей, жена все поняла. Внезапно она соскочила с постели и
встала передо мной. В глазах ее сверкал такой гнев, какого я в них не
видал никогда - ни до, ни после. Но и в этот раз он почти тотчас сменился
слезами.
- Что с тобой, жена моя? - спросил я с удивлением.
- Ты думаешь, мне легко слышать такие слова из твоих уст - сказала
она в ответ. - Разве мало того, что я пожертвовала ради тебя своей
молодостью и была верна тебе даже тогда, когда все до последнего считали
тебя погибшим? О том, как ты сам хранил мне верность, тебе лучше знать. Но
разве я хоть когда-нибудь упрекала тебя, хотя ты позабыл меня и женился на
дикарке?
- Никогда, моя милая. Но ведь и я никогда тебя не забывал, - ты это
прекрасно знаешь. Меня только удивляет, что ты ревнуешь к той, которой
давно уже нет!
- Разве к мертвой ревнуют? Можно спорить с живыми, но как бороться с
любовью, которую смерть отметила печатью совершенства и сделала
бессмертной? Однако это я тебе прощаю, потому что могу потягаться с той
женщиной. Ведь ты был моим до нее и остался моим после. Но дети, дети -
это другое дело! Дети были только ее и твоими. Моего в них нет ни
кровиночки, ни частицы. И я знаю, что ты любил их живых, любишь их мертвых
и будешь любить их вечно, даже за гробом, если только встретишься с ними
на том свете. А я уже стара. Я постарела за те двадцать с лишним лет, пока
ждала тебя, и теперь я уже не рожу тебе других детей. Я принесла тебе
одного, но бог прибрал его, чтобы я не была слишком счастлива. Ты даже
имени его не произнес среди тех других странных имен! Мой несчастный
крошка был для тебя слишком маленьким!
Здесь она запнулась и залилась слезами, а я счел за лучшее
промолчать, ибо действительно между теми детьми и этим ребенком была
большая разница: все мои сыновья, за исключением первенца, умерли почти
юношами, в то время как ее младенец не прожил и двух месяцев.
Так вот, когда королева впервые подсказала мне мысль написать историю
моей жизни, я сразу вспомнил об этой размолвке со своей любимой женой. Я
не мог написать правду, потому что мне пришлось бы умолчать о той, которая
также была моей женой, об Отоми, дочери Монтесумы, принцессе народа отоми,
и о детях, которых она мне родила. И вот я решил тогда вовсе не браться за
перо потому, что, хотя мы почти не говорили об этом за все прожитые вместе
годы, я знал, что моя Лили ничего не забыла, и ревность ее, будучи
особого, более тонкого свойства, не только не угасала со временем, а,
наоборот, возрастала. Написать же обо всем так, чтобы жена моя ничего не
знала, я не мог, ибо до последних дней она следила за каждым моим шагом и,
кажется, даже читала мои мысли.
Так мы и старели бок о бок, и годы текли безмятежно. Мы редко
вспоминали о том большом промежутке, когда были потеряны друг для друга, и
о том, что тогда произошло. Но всему приходит конец. Моя жена внезапно
умерла во сне на восемьдесят седьмом году жизни. Я похоронил ее, глубоко
скорбя, однако скорбь моя не была безутешной, ибо я знал, что скоро
встречусь и с ней, и со всеми другими, кого любил.
Там, в небесах, ждут меня моя мать, и сестра, и мои сыновья; там
ожидает меня мой друг Куаутемок, последний император ацтеков, и многие
другие, опередившие меня соратники по оружию; и там же, хотя она в этом
сомневалась, встретит меня моя прекрасная, гордая Отоми. На небесах,
которых я надеюсь достичь, все грехи моей юности и ошибки зрелого возраста
будут преданы забвению. Говорят, что там нет ни замужних, ни женатых, и
это очень хорошо, потому что иначе я просто не знаю, как ужились бы между
собой обе мои жены, гордая дочь Монтесумы и нежная дочь английского
сквайра [cквайр - дворянин, помещик].
А теперь приступим к рассказу.
2. СЕМЬЯ ТОМАСА ВИНГФИЛДА
Я, Томас Вингфилд, родился здесь, в Днтчингеме, в той самой комнате,
где сейчас пишу. Мой отчий дом был выстроен или основательно переделан во
времена царствования Генриха VII, но уже задолго до этого на том же месте
стояло какое-то строение, известное под названием Сторожки Садовника.
Здесь некогда жил сторож виноградника. В древности склоны холма, на
котором стоит наш дом, омывали волны залива, а может быть, и открытого
моря. Во времена эрла [эрл - староанглийский титул знатного человека; с XI
столетия и до наших дней равнозначен титулу графа] Бигода весь холм был
покрыт виноградниками: должно быть, климат был раньше мягче или
земледельцы прежних веков искуснее. С тех пор прошло много лет,
виноградные гроздья давно уже перестали здесь вызревать, однако имя
"Графский Виноградник" так и осталось за всей этой местностью,
расположенной между нашим домом и целебным источником, который бьет из-под
земли в полумиле отсюда; чтобы искупаться в его водах, люди приезжают даже
из Нориджа и Лоустофта. Но и по сей день здешние сады, защищенные от
восточных ветров, зацветают на две недели раньше, чем во всей округе, и
даже в майские холода здесь можно ходить без плаща, в то время как на
вершине холма, на какие-нибудь двести шагов повыше, дрожь пробирает даже
под курткой из меха выдры.
"Сторожка" - так попросту называли стоявшее здесь строение - была
вначале обыкновенным крестьянским домом. Обращенный окнами на юго-запад,
он расположен так близко от берега, что кажется дамбой, которую вот-вот
захлестнут волны Уэйвни, текущей совсем рядом среди низин и лугов. Но это
впечатление обманчиво. Хотя осенью в сумерках его и окутывает мгла - так у
нас в Норфолке называют стелющийся по земле туман, - хотя во время
половодий река иной раз заливает на заднем дворе конюшни, наш дом,
выстроенный на фундаменте из песка и гравия, считается самым здоровым
жилищем во всем приходе. Он сложен из красного кирпича и кажется
одновременно причудливым и очень милым со своими многочисленными выступами
и башенками на крыше, утопающими летом среди вьющихся роз и других
ползучих растений. Из окон открывается вид на луга и выгоны, краски
которых беспрестанно меняются в зависимости от времени года и часа дня, на
красные крыши Банги и на лесистый вал, окружающий иршемские земли. Есть,
конечно, в наших местах дома побольше и побогаче, но этот старый дом мне
всего милее, ибо здесь я родился, здесь жил и здесь надеюсь умереть.
Я уделил этому описанию, пожалуй, слишком много времени, как,
наверное, сделал бы каждый из нас, если бы речь шла о месте, которое стало
нам дорого в силу многолетней привычки. А теперь я расскажу о своей семье.
Прежде всего я хотел бы сказать - и не без гордости, ибо кто из нас
не гордится старинным именем, которое нам дарит случайность рождения? -
что я принадлежу к роду Вингфилдов, из Вингфилдского замка в Суффолке,
расположенного отсюда в каких-нибудь двух часах езды верхом. Когда-то в
старину наследница Вингфилдов вышла замуж за некоего де ля Поля, семья
которого весьма известна в нашей истории: последний из де ля Полей,
Эдмунд, граф Суффолкский, в дни моей юности был обезглавлен за измену. Так
вот, замок Вингфилд вместе с наследницей перешел к де ля Полю. Однако в
окрестностях осталось несколько семейств из боковых ветвей древнего рода
Вингфилдов. Кажется, они имели герб с полосой на левой стороне щита, но
герб меня никогда не интересовал, да и не интересует. Важно только то, что
мои предки и я происходим именно ив этого рода.
Мой дед, человек неглупый, по складу своему был скорее йоменом [йомен
- свободный крестьянин], нежели сквайром, хотя и происходил из дворянского
рода. Он-то и купил этот дом с прилегающими к нему землями и сколотил
кое-какое состояние, главным образом благодаря разумному образу жизни и
удачным женитьбам - имея лишь одного сына, он был женат дважды, - а также
благодаря торговле скотом.
При всем этом дед мой был набожен почти до ханжества и, как ни
странно, во что бы то ни стало хотел сделать своего единственного сына
священником. Однако мой отец не имел ни малейшего призвания ни к карьере
священнослужителя, ни к монастырской жизни. Напрасно дед денно и нощно
наставлял его на путь истинный - то уговорами и примерами из Писания, то
увесистой дубинкой из остролиста, которая до сих пор висит у меня над
камином в малой гостиной. Кончилось все это тем, что отца послали в наш
бангийский монастырь, где он повел себя так, что не прошло и года, как
настоятель монастыря потребовал, чтобы родители забрали его обратно и сами
нашли ему какое-нибудь дело в светской жизни. Настоятель сказал, что мой
отец не только давал повод для всяких кривотолков в приходе, удирая по
ночам из монастыри в питейные дома и прочие злачные места, но дошел до
такой наглости, что осмелился подвергать сомнению и насмешкам самое учение
святой церкви. Так, например, он говорил, будто в статуе Девы Марии, что
стоит в часовне, нет ничего божественного, и во время молитвы, когда
священник славил Святого Духа, бесстыдно подмигивал деве в присутствии
всей монастырской братии.
- Посему, - сказал в заключение настоятель, - я прошу вас забрать
своего сына, дабы он попал на костер каким-либо иным путем, а не
прямехонько из ворот бангийского монастыря!
От всего этого дед мой пришел в такую ярость, что его едва не хватил
удар. Затем, немного успокоившись, он взялся за свою дубинку из остролиста
и хотел было пустить ее в ход. Но тут мой отец, который в свои
девятнадцать лет был парнем статным и очень сильным, вырвал дубинку из его
рук и забросил ее самое малое ярдов на пятьдесят. При этом он сказал, что
отныне ни один человек не посмеет до него и пальцем дотронуться, будь он
