происходит в тотеме; мир - его автобиография. Он движется и поет, но это рассказ
о себе самом, всегда обращенный к самому себе. Нет ничего в природе, что не было
бы вообще обращено к кому-нибудь, ведь абстрактного мышления
127
еще нет. Тотем, оплакивая умершего, оплакивает в нем себя; смеясь акту
плодородия, он радуется себе, победная песня, которую он поет, говорит о победе
его. Монолог - своеобразная форма мышления, возможная только для такого
общества, которое чуждо реализма; для того, чтобы создать монолог, нужно было
наполнить всю действительность только одним существом. Личный рассказ тотема
(Ich-Erzahlung) не подразумевает никакого слушателя и произносится сам для себя.
Его естественным развитием является рассказ, обращенный к самому себе, к
космическим силам, к божеству405. Египетский царь, бог на земле (как и все
вообще древневосточные цари), повествует сам о себе в стереотипных выражениях;
сам о себе рассказывает египетский покойник406. В поздние времена обращение к
царю как богу заменяется посвящением царю словесных произведений; в эпоху
Возрождения литература посвящается знатному феодалу. В античности нет ни единого
произведения, которое не было бы обращено к какому-нибудь лицу: Греция, не
знающая эпистолярного жанра, делает всю свою литературу посланием. Но
первоначальное обращение носит не отвлеченный, а конкретный, вещественный
характер. 'Говорить' - значит 'жить'; и вот слова начертываются в гробницах, и
первые книги - не живых, а мертвых. Первые пиктографические (образные,
рисуночные) начертания, первые рисунки и скульптуры, первые поэтические
произведения имели смысл только в гробницах, где они также гарантировали
воскресение, как и изображения на могилах 'трапез мертвых'. Вслед за гробницами
словесные произведения предназначались для святилища божеств; молитвы и надписи
возлагались на алтарь407. Письмена кладутся перед богом, как кладется для него
стол с едой, к нему подлинно обращен личный рассказ; и часто устная форма
сочетается с более поздней письменной408. В этом личном рассказе, как и в
эпитафии, дается краткий перечень деяний и страстей, единственных двух
автобиографических элементов, которые знала древность409. Деяния - это
единоборства и поединки, позднее - жизненные битвы и жизненные подвиги; страсти
- это претерпевания и мученичества410. Деяния всегда бывают у мертвеца, который
бьется со смертью и побеждает ее; они входят в состав похоронной хвалы и вместе
с плачем служат содержанием нений и эпиграмм411. Деяния царей составляют
могильные и храмовые надписи; деяния и страсти людей как все пережитое и
претерпленное обращаются к богу и возлагаются ему, и воспоминания - та
128
специфическая литературная форма личного рассказа, которая отсюда впоследствии
вырастает412. Умерший рассказывает о себе, оживая в этом; рассказ об его
собственных деяниях покрывает могильные плиты, развиваясь от краткой формулы
эпитафий до целых повествований на стенах усыпальницы413. Из этих деяний
умершего создаются поучения и наставления, первоначально не имеющие никаких
дидактических целей, но воскрешающие одним фактом своего существования; со
временем, однако, именно это спасительное действие рассказа, уже непонятное само
по себе и давно забытое, в руках отдельных авторов начинает тематически
просачиваться в самый рассказ и делается, наконец, его содержанием. Рассказ
становится орудием поучения и наставления; в нем даются советы и высказываются
сентенции, преисполненные житейской мудрости. Прежде всего, это советы и
наставления умершему, так как именно в похоронном ритуале спасительная семантика
рассказа всего ярче414. Огромное количество правил житейской мудрости, изречений
и так называемых гном, сентенций, засвидетельствовано для древности именно в
соседстве с культом мертвых. Самая 'мудрость', премудрость, с одной стороны, и
'безумие', глупость, с другой, принадлежат к числу тех метафор, семантика
которых совершенно не совпадает с нашей и требует особого раскрытия.
7. Метафоры. 'безумия' и 'мудрости'
Говоря о шуте как былом божестве смерти, я указывала на праздник Сатурналий, где
такой шут заменял царя в фазе смерти и рабстве, а потому умерщвлялся реально.
Глупца-сумасшедшего-шута первоначально предавали подлинной смерти, и в этом было
его назначение. Безумие как метафора смерти может быть засвидетельствовано для
периода, предшествующего земледелию.
Все те боги и герои, в которых особенно выдвинута световая характеристика, имеют
фазу временного безумия, соседящего с бешенством и неистовством; ими овладевает
сумасшествие на короткий срок, во время которого с ними случаются всякие
несчастья, а затем прекращение безумия совпадает с благополучным завершением
этих несчастий и с регенерацией415. Хорошей иллюстрацией служат сказки, где
герой-дурак живет в бедности, грязи и пренебрежении; но на лбу у Него под
грязной повязкой звезда, и вскоре он оказывается царевичем-красавцем, типичным
"принцем Солнца". 'Безумие' как метафора не означает недуга в нашем смысле, это
временное исчезновение света, светила, скрытого под грязной, темной повязкой
ночи и смерти. Ожив-
129
ление, появление света, новое рождение космоса, сияющее ярко солнце - это
'мудрость'. Однако, первоначальное значение мудрости, 'софии', ближе к 'знанию',
к конкретному 'умению'; 'мудрый' умеет делать, что надобно, владеет трудным и
культовым актом; он знает, ведает, - а знание, ведовство, мудрость тождественны
свету и солнцу416. Напротив, безумный - человек темный, соответствующий
помраченному свету; незнание, неведение - это смерть417. Отсюда стремление
просветиться, познать истину, дающую жизнь. В мифе безумие называется "божьей
болезнью", и оно противопоставляется ясновидению, пророчеству, ведовству418. В
одной сказке рассказывается о том, как крестьянин, похожий на богатого дурака,
воспользовался его смертью и стал с большим успехом выдавать себя за него,
внезапно поумневшего; глупый мертв, живой умен, и это не два человека, а один и
тот же419. В акте обновления герои умнеют, из дураков становятся мудрыми. Отсюда
- нарочитое религиозное безумие, которое принимает на себя последователь
божества. В быту это вызывает "дураков", юродивых и "глупцов Христа ради":
добровольное безумие, как и добровольное рабство, считается делом, угодным
божеству420. Человек принимает на себя глупость и становится "эйроном",
носителем той священной "иронии" и священного самоунижения, религиозный генезис
которых блестяще вскрыл Риббек421. Юродивый - это 'блаженный', - эпитет,
специально применяемый к мертвым. Еще у Гомера этот эпитет прилагается только к
богам422; 'блаженные мертвецы' - это не просто умершие в нашем смысле, они -
подземные обитатели, жители преисподней, и в этой-то подземности их
первоначальное 'блаженство'423. В стадиальном переоформлении рационализированный
'блаженный' получает то же значение в переносном и отвлеченном смысле; но страна
блаженства остается страной смерти (недаром орфики прилагают к земле эпитет
Блаженная424) и как страна смерти сохраняет свое значение в фольклоре425.
'Блаженный' отсюда отождествляется с 'глупцом', 'дураком'; благо понимается в
значении добра и, параллельно, блажи, дури426. Функция такого блаженненького.
юродивого, шута - направлять на царя инвективу; самые деспотические владыки
выслушивают брань дурака, произнесение которой становится его обязанностью,
позднее понимаемой как его право427. В религиозной обрядности стабилизируются
"праздники дураков" и "праздники сумасшедших"; шуты составляют
130
священные союзы, которые находятся при храме428. Земледельческая семантика
плодородия привносит к глупости нечто новое. Так, теперь роль света и солнца
выполняет производительный акт, и до него, в период смерти, бог впадает в
'глупость', после него, в оживании, становится 'мудрым'. Боги плодородия,
умирающие и воскресающие боги, получают фазу глупости; их поумнение связывается
с обсценным смыслом429. Герой сказки до женитьбы остается дураком, но после
женитьбы его ум проясняется. Рядом с производительным актом 'глупость-мудрость'
увязывается с 'едой' как с одной из форм регенераций. Вот почему Премудрость
строит дом, закалывает жертву, растворяет вино и устраивает трапезу, отдавая при
этом приказание слугам звать на пир: "кто неразумен, обратись сюда". И
скудоумному она говорит: "Идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною
растворенное..." и т.д.430 Голод равносилен смерти, а потому глупости; насыщение
- это регенерация, а потому мудрость. Дураки, глупцы, шуты метафорически
наделяются вечным голодом, прожорливостью (свойство смерти), ненасытной,
баснословной жадностью к еде и питью431. В специальных обрядах жранья,
культового обжорства, они разыгрывают биографию солнца, пожранного мраком,
растительности, поглощенной землей432; противоположная фаза вызывает образ
'мудрого царя', того "разумного правителя", с которым связано в предании
плодородие страны и подданных433. В сказке хороший царь окружает себя 'мудрыми
советниками'. Мудрец разгадывает загадки, и это способствует жизни; жених,
прежде чем получить невесту, должен разгадать ряд загадок, и царь, разгадав
загадки, овладевает царством. Мудрый Эдип в акте отгадывания обретает жизнь,
царство и жену; когда же, в противоположной фазе, мудрость покидает его, он все
теряет, вплоть до зрения, и страна страдает от неурожая и мора434.
8. Гномика
Культовая мудрость оформляется с помощью культовой поэзии, прикрепленной к
погребальной обрядности по преимуществу: здесь мудрые изречения и сентенции
нужны непосредственно, так как они приносят мертвецу свет и оживление. Гнома
становится главным содержанием заплачки и элегии; погребальная мудрость,
ритмически выраженная в замедленном и протяжном стихе, уложена в краткую
фразу-формулу, еще не знающую сложной конструкции и гипотаксиса (подчинительного
соединения предложений). Вместе с тем элегия, - типологический жанр мудрых
изречений, - продолжает сохранять
131
связи, по культу мертвых, с культовым безумием: произнесение первых элегий миф
приписывает людям, одержимым бешенством, безумием435, и приписывает закономерно,
так как произносил их первоначально сам 'умерший', 'безумец'; после пения
элегии, содержавшей в себе, по приему повторения, мудрость, безумие проходило,
смерть исчезала, умерший воскресал. Гексаметр, служивший метрическим оформлением
элегии, одинаково являлся формой для сентенций, циркулировавших в широком
фольклорном обиходе под именем пословиц и поговорок436; гексаметром метризованы
наставления и советы, поучения, всякого рода дидактические песни, независимо от
того, какова их последующая жанровая физиономия. Впоследствии, когда рассказ
отделяется от нравоучения и, так сказать, секуляризируется, уводится от культа и
получает арелигиозные установки, его дидактическая часть продолжает по традиции
плестись за ним, она остается лишь в эпилоге как завершение рассказа, как
сгусток его, как назидательное обобщение в небольшой стихотворной форме - в то
время как рассказ сложен ритмической или обыкновенной прозой. Особенно уживаются
нравоучения там, где, казалось бы, они наименее уместны, во фривольной новелле и
в поэме непристойного содержания. Именно здесь, в рассказе, выросшем на почве
культовой обсценности, назидание, былое культовое изречение мудрости,
удерживается дольше всего, причем в этих традиционных формах ритмическая проза и
стихотворение идут обыкновенно рядом как две параллельные реплики в истории
языка, представляющие собой его две стадии. Различные и самостоятельные пути, по
которым развивается язык поэзии и язык прозы, сказывается на всей их морфологии,
однако их общая идеологическая природа, наделяя их одинаковой семантической
структурой, дает себя знать в уживании прозы рядом с поэзией, подобно тому как
метафоры с солярной семантикой уживались с метафорами вегетативными, - мышление
не умело преодолевать традицию. Самое присутствие двух стадий языка, прозы и
