имитации и пародии, с какой вся сцена разыгрывается; мнимая смерть мнимых людей,
мнимая гибель мнимого убийцы. И что они все имитируют? Смерть. Но смерть в
окружении смеха, веселого глумления и острот. И приходится вспомнить, что ведь
весь обряд имеет своим содержанием смерть, но посвящается он Смеху, и что его
протагонист - невинно обвиненный и судимый.
7. Семантика смеха
То, что протагонистом смехового обряда оказывается герой по имени Lucius
(Лоукиос, сияющий, блестящий, светящий - эпитет солнца и неба), не случайно:
'смех', 'улыбка' семантизируются сперва как новое сияние солнца, как солнечное
рождение268 "Улыбка неба' - это рождение космоса, улыбка богов - это их
появление, 'богоявление'269 (первоначально - появление, присутствие исчезнувшего
тотема). Обычный эпитет света - 'веселый', 'улыбающийся'; от улыбки неба ликует
земля, когда рождается солнечный младенец, радость и улыбка охватывают
вселенную270. Смех поэтому избавляет от смерти и недугов, исцеляет, врачует,
улыбка возвращает жизнь271. Дальше, в связи с новым культом земли-родильницы, в
семантику 'смеха' вводится и новый элемент, фаллический, оргиастический. В поле
сознания первобытных земледельцев попадают не женщина и мужчина в целом, а
только одна их рождающая функция, и не тело вообще, а одна его часть, орган
производительности, женщина и мужчина ничем иным не характеризуются, кроме
приметы пола. Одна тематика этого органа варьируется на все лады, и все части
тела воспринимаются так же по аналогии к нему одному, как раньше к руке, камню и
другим орудиям производства. Женский и мужской орган производительности
становится основным и самостоятельным действующим лицом обряда и мифа; фалл
родит Афродиту, Ромула и многих других богов и героев, во главе процессий несут
93
фалл, т.е. он представляется предводителем шествия вместо прежнего тотема-зверя;
вульва и фалл играют огромную роль в культе, и их изображения вытесняют
изображения зооморфных богов272. Наконец, хлебная жатва принимает форму этих же
органов, теперь фигурирует в богослужении не животное в виде хлеба, а хлеб в
виде фалла и вульвы273. Тело и кровь приобретают новую семантику, эротическую,
вино связывается с женщинами, с оргиазмом, поле и пол, 'страсти' - мучения и
'страсть' отождествляются не в одном только языке274. Мученическая смерть и
производительный акт сливаются так же, как раньше разрывание тотема сливалось с
едой, теперь такое разрывание и еда получают эротическое значение. Разрывают не
зверя, но дерево275; разрывают умирающих и воскресающих богов - Диониса,
Озириса; женщины разрывают "героев" типа Орфея, Актеона (из-за женщины), Пенфея,
а также и Ярилы и Мая. В одних случаях особый культ и особую судьбу имеет
оторванный орган производительности, и его ищет, находит и погребает женщина
(=земля, зарывание в которой фалла означает акт плодородия)276, в других случаях
- это голова, означавшая в предыдущий период солнце и небо, теперь
отождествляемое с плодом, с органом производительности277. Иродиада, обезглавив
Крестителя, пляшет в оргиастическом экстазе с убитой головой на пиршественном
веселье Ирода278. Еще выпуклее Юдифь, экстатически несущая голову убитого
Олоферна, увитая плющом, бьющая в тимпаны, из шатра выходящая, где пьяное вино и
кровь, яства и тело выносят ее победительницей, движут ее пляшущими ногами,
наполняют ее грудь оргиастическим восторгом и уста - ликую щей песней279. Это
Агава, мать богоборца Пенфея, только что своими руками разорвавшая на части
своего сына и приносящая его голову на пир, это вакханка, с безумно перегнутым
телом, запрокинутой головой, в огне вина и крови280. Дионис, разрываемый на
части бог, становится богом "страданий ужасных и великих"281, понимаемых в
двояком смысле - страсти тела и крови, тела и вина. Улыбка обращается в громкий
смех, означающий зарождение плода (во всех смыслах), земледельческие боги
обслуживаются в храмах богослужебными действиями смеха. И вот богине плодородия,
Афродите, приносят хлеб, вино и блюдо из всех семян - панспермию, это приношение
сопровождается шутками, вызывающими смех282. Итак, параллелизм. 'семена',
ожидающие всхода, и действо 'смеха', 'семя' и 'смех' уравниваются. Сарра, в
момент благовещанья, смеется, здесь
94
смех и зачатие тождественны283. Оттого смеховые обряды служат Деметре-Зелени в
ее весенних праздниках, или Афродите, или Дионису среди фаллогогий (фаллических
процессий)284. Любопытен миф о Литюерсе, боге жатвы: он давал гостям своим есть
и пить, а затем обезглавливал их в поле и прятал их тела в снопы. И, убивая,
смеялся285. Эти гости были - колосья, судьба их - это судьба злаков; их питали
соки земли, а затем наступала минута предела, когда смерть переходила в
плодотворение. И в эту минуту бог жатвы 'смеялся'. Но мы знаем, что убийство
благодетельно, и обезглавленная жертва плода оживет в оргиазме. Если б это был
не бог, а богиня, она своим гостям предлагала бы перед смертью не только стол,
но и ложе, как это делают богини типа Иштар, пирующие со своими любовниками,
соединяющиеся с ними и умерщвляющие их. Кровь и тело получают параллель к телу и
вину, а вкушение - к акту ложа. Образ насилия приобретает богослужебный
характер. Так, существовал аргосский праздник насилия, обесчещиванья,
Гибристика, в священном сказании рассказывалось о том, как рабы изнасиловали
аргосских женщин, и как с тех пор обряд стал требовать, чтобы женщины
привешивали себе бороды, мужчины же переодевались женщинами286 Аналогии к этому
образу мы можем получить из косвенных источников; так у Клеарха, цитируемого
Афинеем, мы знакомимся опять с термином 'обесчещиванье'. Он рассказывает об
одной местности, куда рабы отводили девушек и женщин для насилия над ними, и
снова это глагол 'обесчещивать'287. Но, кроме того, известно, что в аргосский
праздник приносились жертвы Афродите; что же касается женско-мужской травестии,
то она представляет собой метафору полового слияния: женщина становится
мужчиной, мужчина женщиной288. Но обряд Гибристики, насилия интересен тем, что
здесь оплодотворителями женщин являются рабы. Чем это не Сатурналии
производительного акта? Переодевание в роль раба, перемена ролей и там и здесь.
Но в Сатурналиях заменяют друг друга и переодеваются раб и царь; здесь, в
Гибристике, перемена происходит между женихом и невестой, и раб получает роль не
'царя', а 'жениха' и в той же самой загробной метафористике.
8. Семантика призыва и брани
Как и смех, плач является не просто биологическим фактом, но мировоззренческим,
имеющим свою семантическую историю. В первобытно-охотничьем обществе 'плач' и
'смех' осмысляются космогонически; смех и плач не расчленены в сознании и
сопровождают исчезновение-
95
появление тотема. В земледельческом обществе они раздвоены, и 'плач' означает
'смерть', сопровождая все действия, которые отождествлялись со смертью, как
брак, жатва, погружение в воду и т.д. Былое единство плача и смеха сказывается в
том, что они, даже отделившись один от другого, продолжают жить совместно в
обряде и в мифе; плач лишь прикрепляется к смерти, фигурирующей в первой
половине сюжета, а смех - к новому рождению, фигурирующему во второй половине.
Акты плача и смеха справляются всем общественным коллективом и имеют своего
корифея-зачинателя, запевалу плача или смеха. Этот запевала -
социально-групповой вождь, мировоззренчески - тотем, а затем бог. Пение плача и
смеха, предшествующее словесным актам - пению, связано с шествием на охоту, с
производственным действом. В этих процессиях плача-смеха коллектив ритмически
выкрикивает имя тотема, которое является именем всей данной общественной группы
и семантически соответствует всем явлениям видимой природы. Так как единственной
категорией сознания является тождество, то речевой акт повторяет акт действия, и
в этих называниях, поздней - призывах, исчезающий тотем появляется, умирающее
божество воскресает. Отсюда - обряды инвокации, называний по имени, выкликаний и
вызываний. В их основе действо имени: в древнейших обрядах свадеб и похорон мы
застаем вызывание чествуемого божества-протагониста по его имени, т.е. акт
воссоздания его существа, его сущности, находящейся в имени; это повторный акт
по отношению к свадьбе, похоронам и т.д. как нарождение новой, хотя все той же
сущности; позднее он выливается в "величание" как в особый обряд плодородия, в
частности свадебный обряд289. Под выкликанием я разумею те действа, которые
происходили у воды (большей частью ночью) и состояли из тех же называний по
имени, но уже обращенных к водному лону, или, этиологически, к божеству, в воде
погибшему290; эти называния показывают в прямой форме, что целью их является
вызвать из мрака на свет, погибшего обратить в ожившего291. Но я говорю о
"цели", имея в виду этиологию: на самом деле никакой цели здесь первоначально
нет, а есть драма слова - называние имени, параллельное драме действия -
нарождению из смерти. И, наконец, прямые вызывания, относящиеся непосредственно
к смерти: здесь воспроизводится в действенной форме выход из смерти в жизнь,
однозначный новому рождению или воскресению. Эти примеры поучительны
96
для понятия метафоры призыва. В них лежит смысл прибытия из отсутствия, смысл
появлений из исчезновений: называя по имени, первобытный человек возрождает
сущность, и уже этим одним он совершает акт, который однозначен вызову292.
Всякое слово тождественно действию; всякое вызывание есть воспроизведение
действия293. Инвоцируемый (призываемый) бог появляется, т.е. нарождается, так
как появляется он из смерти, из исчезновения; отсюда - связь инвокации с
богоявлением (эпифанией), которое происходит в день рождения данного бога: этот
день рождения и есть подлинная эпифания294. Поэтому-то и понятно, что обряды
инвокации должны встречаться всюду, где исчезновение переходит в появление,
смерть в воскресение;
они сопровождают обряд плача-смеха в шествиях, при борьбе, при еде. Так как в
акте разрывания и съедания тотем исчезал-появлялся (божество умирало и
воскресало), то при всякого рода трапезах - свадебных, похоронных,
"евхаристических" - общественный хор инвоцировал на еду умерших, или богов, или
новобрачных; разрывая божество и оплакивая его страсти, смеясь его оживанию,
племя ест его тело, пьет его кровь, называет и призывает его, и он оживает,
присутствуя тут же в лице инвоцирующего жреца. Отсюда - увязка между теоксениями
и инвокацией и специальные гимны с формулами призыва на жертвенную еду295.
Такова же связь и между анаклезой мертвых и героксениями. Мертвых вызывают, чтоб
они пришли296; но этот приход следует понимать не буквально, а в смысле
эпифании, воскресения. Так, в Риме умершего громко звали по имени, сопровождая
называние обрядовым плачем ("conclamare");
позднее это воспринимается как буженье, как основной элемент причитаний297.
Песня плача, сперва соответствующая исчезновению тотема, впоследствии становится
заплачкой об умершем и поется под аккомпанемент протяжной музыки; это нении у
этрусков и римлян, элегии у греков. Такие плачи, содержащие в себе названья
имени и поступков покойного, переходят в "славы", в "хвалы", где дается краткое
изложение его деяний и заслуг. Так появляется обрядовая похвала: laudatio
funebris в римском погребальном ритуале (поздней - надгробные речи), панегирик в
честь усопшего, свадебные венчальные обряды, застольные хвалебные гимны и
речи298. Точно так же инвокации во время шествия развертываются со временем в
целые песни, обращенные к божеству; их поют по дороге в храм (просодии), и их
содержание воспроизводит победу жизни над смертью,
97
победную хвалу - инвокацию божества.
9. Семантика издевки
Я нарочно, описывая Сатурналии или, еще раньше, обряд триумфа, оставляла в
стороне элемент насмешки, которым они в сильнейшей степени характеризуются. он
требует особого анализа. В Сатурналиях он не может поразить нас диссонансом. Там
раб-узник рассматривается как субститут царя, и уже одна такая метаморфоза может
