патриархальном пережитке: уже никто не отрицает связи этого института с обрядами
брака, нового года, переизбрания царя, и его существование в определенный
жатвенно-посевной период отмечено у всех народов. Здесь происходит то же, что в
еде и соединении: едят все, не только бог и царь, и обновляются в году все, как
бог и как царь; каждый человек в отдельности переживает сам в себе новый год
(образно: вынимает новый жребий жизни) и сызнова становится женихом своей новой
невесты, но старой жены. И каждый переходит на роль раба и узника, обмениваясь с
ним именем и одеждой, т.е. своей сущностью; друг другу все посылают подарки,
самих себя, в обмен на новые, на себя новых. День Сатурналий или день Нового
года есть день всеобщего обновления, а потому позднее годовой люстрации -
очищения и освящения города.
2. Сатурналии
Итак, раб, переодетый царем, на самом деле берет на себя царскую сущность, а
царь становится подлинным рабом. Но здесь нет в основе ни обмана, ни отгона злой
силы, ни "разыгрываний". Напротив, акт правдив, и смерти не противятся, а идут
ей навстречу: обряд Сатурналий есть обряд смены ролей в буквальном смысле, и бог
жизни, царь, переходит в бога смерти, раба-узника, а смерть - в жизнь, раб - в
царя221. Таким образом царь именно умирает, а не спасается от смерти в нашем
понятии: когда раб в царской одежде властвует, делит царское ложе и царский стол
- царя подлинного уже нет, он умер. И то, что он мертв, показывает следующий акт
драмы:
83
царь в одежде раба и узника рабствует новому царю жизни. Но этим образ еще не
исчерпан. Есть еще и третий акт в драме: царь преодолевает смерть и в новом
виде, новым уже царем, опять входит в царствование. Что же служит метафорой этой
фазы? Схватка с временным владыкой, со смертью в лице раба-узника, которая
кончается для него побоями и насильственной гибелью. Царские одежды совлекаются
с него, ложе, стол и скипетр отнимаются и вновь отдаются тому, кто сбрасывает с
себя вчерашнее рабское платье. Итак, Сатурналии действенно представлют ту смену
ролей, о которой я говорила при анализе образа триумфа как победы жизни. Эта
смена представляется, так сказать, плоскостно, без нашего понятия о переходе или
каком-то процессе. Нет, и царь и раб одновременно находятся налицо здесь же
вместе; одно их присутствие уже должно означать то, что мы называем процессом. И
если в иных случаях мы должны думать о каком-то смещении, или переходе, или
замене, то здесь можно увидеть, что никакой действенной процессуальности нет и
что "вместе" есть "раздельно", даже "одно" есть "два". Это дает яркую параллель
к еде, где едящий представляется обновленным, где в одном и том же человеке
происходит то, что здесь в двух. И Сатурналии, этот праздник, полный движения и
живости, иллюстрирует тот же простой образ неподвижно сменяющейся жизни. Я уже
сказала, что 'год' есть вечно светящее небо, вечно рождающая земля; но светить и
рождать - то же, что жить и умирать, и множество небес, множество земель
(столько же, сколько и людей, зверей, злаков, вещей) то и дело меняется,
умирает, оживает. Лиц нет, есть маска. Старый год под видом нового приходит на
брачный пир, к новой невесте; но Дамаянти видит, что это все тот же Наль, и
Марс, бог весны и солнца, отталкивает свою невесту, когда узнает в ней
переодетую старуху, Анну Перенну, "ежегодный" старый год222. Подставной жених и
подставная невеста - не "подобия" в магическом смысле, не носители агона. Они то
же, что раб-узник в Сатурналиях; в их присутствии - смена и обновление
царя-жениха, круговой переход из фазы смерти в фазу жизни. Они дублируют, по
приему повторения, то, что разыгрывается в действии. Моментов слитности и
раздельности как чего-то обособленного нет, и даже смена и неизменность
сосуществуют. Небо постоянно и вновь рождаемо; царь один и умерщвляется; женихи
новые, но муж все тот же. Растительность и солнце, умирая, оживают в том же
виде, в каком были. И все это одинаково
84
неизменно, сменяясь и меняясь.
3. Умерший
Где же пределы жизни и смерти? Их нет; есть только чреда, и то понимаемая
плоскостно, как двуликий Янус, бог неба, одновременно обращенный в жизнь и в
смерть, как и сама Земля, зарытая до пояса в преисподней, но грудь которой
цветет и полна плодов. А что такое умерший? - Это светило, - солнце, звезда, -
находящееся при своем "заходе" в преисподней, обитатель страны мрака, который
поднимается и "восходит" на небо по солнечному сиянию-лестнице223. Здесь, в
преисподней, он царь, а сама преисподняя - царство смерти224. Царь-покойник
находится в рабстве и узах, потому что 'оковы', 'сеть', 'узы' - это метафоры
смерти, представляемой в виде умершего солнца (кольцо, круг, обруч)225; как
смерть, 'сети' и 'узы' являются метафорой и воспроизведения226 В этом аспекте
царь связан с судьбой всех узников; во время царского венчания, коронации и
брака, когда тот же круг-корона возлагается ему на голову, - по приему
повторения, освобождались узники, а в ночь на Пасху царь отпирал темницы и
посещал заточенных227. Как 'узник', как 'связанный' царь является 'рабом';
смерть метафоризируется в 'смерда', 'раба', в 'преисподнюю'-землю228. Раб
представлялся не существующим в жизни; он не имел сущности, а потому и имени;
был ничто; в классовом обществе он не обладал никакими правами, лишен был
собственности, приравнивался к земле, к животным и к вещи: римского раба, как и
собаку, хтоническое животное, держали на цепи, и на ноги надевали во время
работы цепи (=узник, смерть), ночью же его запирали в хлев или в подземные
тюрьмы, erqastula229. Раб - смерть; поэтому в Риме каждый, приговоренный к
смерти, зачислялся в рабы, и только одних рабов можно было предавать смерти. Но
суть в том, что 'рабом' первоначально и был умерший - тот, кого убивали в
схватке с врагами; раб - это 'враг', смерть, которую нужно было осилить и
сделать царем; оттого-то за триумфатором следуют враги в оковах, оттого враги
становятся рабами, оттого их организованно умерщвляют, и это избиение рабов еще
долго бытует в обычаях консервативной Спарты230. Однако этот же раб, победив в
поединке, становился царем; так беглый раб боролся на жизнь и смерть со жрецом
Дианы Арицийской и делался царем рощ и возлюбленным Дианы до нового поединка с
новым рабом231. Таким царем-женихом-победителем в аспекте рабства и является
покойник232; его кладут на стол-
85
ложе-трон, его везут на солнечной колеснице жениха, царя и триумфатора, его
обносят вокруг алтаря, как брачащихся и как жертвенное животное, его продвигают
в процессии, где он предводительствует, вносят в святое святых, adyton,
сожигают, как солнце. Борьба сменяется борьбой на том месте, где он лежит в
преисподней, и на земле проделывается все то же, что он делает, как солнце, под
землей: здесь бег коней и людей с факелами, рукопашная гладиаторов, кулачный
поединок, игра в мяч и метанье диска233. Победивший получает одежду или вещь
покойного, потому что он сам уподобляется тому, кто победил смерть, и потому что
в его лице уже побеждает и начинает заново жить покойник234. Позднее умершего
засеивают, зарывают в землю, чтоб он мог выйти из нее, подобно растению,
обновленным. Для земледельцев человек создан землей и подобен растению;
'умерший' - это 'зерно'235. Поэтому кладбище делают садом, могилу усыпают, по
приему повторения, цветами, и Приап, фаллическое божество садов, имеет право
говорить: "я - местопребывание смерти и жизни"236. Если смерть отождествляется с
плодородием и любовью, то мертвец воспринимается в земледельческих аграрных
образах; жизнь человека "скашивается"; 'враг', означавший смерть в смысле
'преисподней', становится 'хлебным злаком', а земледельческие акты - 'войной',
'битвой'237. День смерти, позднее поминовения, сливается с днем рождения238;
производительные акты увязываются с образом 'ночи' и происходят ночью во
мраке239; мертвец приравнивается к 'оплодот-ворителю', и очищение требуется
после прикосновения к умершему, после чьей-либо смерти и после производительного
акта240. Образы жизни, власти и плодородия до того пронизывают друг друга, что
потеря производительной силы принимается за невозможность царствования и за
смерть241. Как персонификация земли и плодородия, 'покойник' находится на столе,
на том самом столе, где лежит еда, хлеб и вино, на столе, за которым едят; когда
же его зарывают в землю, над его телом ставят стол и едят за ним, повторяя
оживание умершего242.
4. Майская обрядность
В свете всех этих метафор становятся понятны не только праздники типа
Сатурналий, но и более комплексные, как разновидность майской обрядности. Это
всесветные обряды с деревом или соломенным чучелом типа Костромы - Ярила. Делают
из рогожи, или соломы, или дерева куклу, соборно тащат ее к воде и там топят;
попутно идет плач,
86
и часть провожающих пытается отвоевать куклу, часть вырывает ее и, грубо
глумясь, бросает в воду; после похорон едят, пьют и шумно веселятся. Часто эту
куклу не топят, а сжигают, или не хоронят, а женят: здесь этот обряд сливается с
обрядом майской пары, особенно когда Ярило - не чучело, а переодетый мужчина или
женщина. Тогда присоединяется и знакомый комплекс "царя и царицы", шествия,
женитьбы и пр.243 Связь этих обрядов с плодородием и приурочение их к посеву и
жатве общеизвестны. Их, так сказать, удобство заключается в том, что они дают
нам протагонистов в лице кукол и дерева, т.е. непосредственных персонификаций
растительно-хтонического образа. Кроме того они варьируют этот персонаж, и если
до сих пор мы встречали в хтонической роли 'землю', то теперь увидим в ней
'воду' и 'огонь' (потопление, сожжение). Но и это не все. Мы найдем здесь еще
несколько новых элементов и среди них - обряд плача в неожиданном соседстве с
насмешками и весельем. Что это - печальное событие или радостное? Почему одни
плачут, другие смеются, и после похорон все весело едят и шумно пьют? Полагали,
что здесь магический обряд плодородия, или что это проводы зимы, масленицы,
смерти. Семантически, однако, здесь прежде всего - страсти божества, с их
типичным переходом плача в радость, и опять-таки не переходом, но
сосуществованием двух противоположных начал в единой плоскости событий.
Характерно, что страсти, эта история умирающего и воскресающего плодородия,
определяемая Плутархом в генезисе как "страсти плодов"244, в этом обряде
совпадают с полевой страдой и что их тематикой являются подлинные страсти дерева
и злака245. Не случайна эта омонимичность 'страсти' для влечения полов, для
полевых работ и крестной жизни божества: это 'май', лето и дерево, в его
умирании и оживании, в его метафоричности 'пола' или 'поля'. У многих народов
обряд женитьбы состоял в том, что молодых венчали с деревьями и к деревьям
привязывали - акт полного слияния, отождествления новобрачных с деревьями246;
это один из вариантов майской обрядности, женитьбы кукол типа Ярилы. Когда
брачащихся венчают таким образом, то они сливаются с богами страстей
окончательно. Женитьба, смерть, зарывание в землю, бросание в воду или в огонь,
смерть на дереве - различные формы "биографии" таких божеств: в земле, в воде, в
огне они одинаково попадают в свою собственную стихию, так как сами являются
персонификацией дерева, огня и воды. Мы здесь опять видим,
87
как в основе всякого объекта лежит субъект и как акт репрезентации есть, если
можно так сказать, самобиография истории страстей никто не рассказывает, но она
дается воочию, без автора, без исполнителей, событие живописует само себя и
никого другого не имеет в виду, первобытное сознание делает его безусловным и
автономным, демонстрирующим себя самого. Я раньше формулировала эту мысль так
бог всегда погибает в своей собственной стихии и возрождается в ней же247. Где
есть стихия как субъект, там непременно будет дополнительный акт смерти и
оживания, не выходящий за пределы этого субъекта Формы таких "дополнительных
актов" многообразны Но имеются и определенные "общие места" этих различий, ведь
одна часть обрядовой системы повторяет другую, поскольку мышление, создавшее
