прежней теме:
- Прошло какое-то время. Гениальный ум продолжал свою
работу. И вот Эйнштейн вывел формулу: E=mc^2. И да простит нас
господь, два японских города исчезли в мгновение ока, доказав,
что он опять прав.
Я мог бы говорить и говорить - список открытий Эйнштейна
очень внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он
заявил, что наши концепции времени в значительной мере
ошибочны. И я ни на минуту не сомневаюсь, что и на сей раз он
прав. Ибо одним из последних его вкладов в картину мироздания,
незадолго до смерти, было доказательство, что все его теории
едины. Они взаимосвязаны, и каждая из них обусловливает и
подтверждает все остальные; вместе взятые, они дают почти
законченное объяснение тому, как функционирует Вселенная. И
получается, что она функционирует совсем не так, как мы думали
раньше.
Пытливо глядя на меня, Данцигер принялся снимать красный
целлофан с крекеров, какие обычно подаются к бульону.
- Я где-то читал о том, как он понимал время, но, по правде
сказать, немногое понял.
- Он имел в виду, что мы ошибаемся в наших концепциях
прошлого, настоящего и будущего. Мы считаем, что прошлое
миновало, что будущее еще не наступило и что реально
существует только настоящее. Ибо настоящее - это то, что мы
видим вокруг.
- Ну, если вас интересует мое мнение, то я скажу, что и мне
так кажется.
Данцигер улыбнулся.
- Безусловно. И мне тоже. Это вполне естественно, и сам
Эйнштейн на это указывал. Он говорил, что мы вроде людей в
лодке, которая плывет без весел по течению извилистой реки.
Вокруг мы видим только настоящее. Прошлого мы увидеть не можем
- оно скрыто за изгибами и поворотами позади. Но ведь оно там
осталось!
- Разве он имел в виду - осталось в буквальном смысле? Или
он хотел сказать...
- Он всегда говорил точно то, что хотел сказать. Когда он
говорил, что свет имеет вес, он имел в виду, что солнечный
свет, падающий на пшеничное поле, действительно весит
несколько тонн. И теперь мы знаем - измерили, - что это так.
Он имел в виду, что чудовищную энергию, которая по теории свя-
зывает атомы вместе, можно высвободить в одном невообразимом
взрыве. И действительно можно, в этот факт коренным образом
повлиял на судьбы человечества. И в отношении времени он
сказал именно то, что хотел сказать: что прошлое там, за изги-
бами и поворотами, действительно существует. Оно там на самом
деле есть... - Секунд десять Данцигер молчал, вертя в пальцах
красную полоску целлофана. Потом взглянул на меня и сказал
просто: - Я физик-теоретик, до недавнего времени преподавал в
Гарвардском университете. И мое небольшое дополнение к великой
теории Эйнштейна состоит в том, что человек... что человек
может и должен суметь сойти с лодки на берег. И пешком пройти
вспять к одному из поворотов, оставленных позади.
Я старался, как мог, чтобы глаза не выдали мелькнувшего у
мена подозрения: вот передо мной сидит, быть может,
талантливый, располагающий к себе, но дико заблуждающийся
старик, который как-то сумел убедить уйму людей в Нью-Йорке и
Вашингтоне содействовать ему в осуществлении его невероятных
фантазий. Неужели только я один догадывался об этом? Видимо,
нет; ведь не далее как сегодня утром Россоф пошутил, - а если
с горькой иронией? - что я стал участником небывалого
розыгрыша. Я задумчиво покачал головой.
- Как это - пешком вспять?
Данцигер допил остаток бульона, наклоняя чашку, чтобы
извлечь последние капли, а я доел свой бутерброд. Потом он
поднял голову и взглянул мне прямо в глаза, и я понял, что он
не сумасшедший. Чудак - да, заблуждающийся - очень может быть,
но в своем уме, и вдруг я почувствовал: я рад, самым настоящим
образом рад, что попал сюда.
- Какой сегодня день недели? - спросил он.
- Четверг.
- А число?
- Двадцать... шестое? Так?
- Я вас спрашиваю.
- Двадцать шестое.
- А месяц какой?
- Ноябрь.
- А год?
Я назвал, хоть и не совладал с улыбкой.
- Откуда вы это знаете?
Стараясь найти какой-нибудь ответ, я уставился на
внимательное лицо Данцигера, на его лысый череп; в конце
концов я пожал плечами.
- Не понимаю, какого ответа вы от меня ждете.
- Тогда я отвечу за вас. Вы знаете, какой сегодня год,
месяц и число, буквально по миллионам примет. Потому что
одеяло, под которым вы сегодня проснулись, вероятно, хоть
частично синтетическое. Потому что у вас дома есть, наверно,
ящик с выключателем - стоит повернуть выключатель, и на
стеклянном экране появятся изображения живых людей, которые
станут болтать всякую чепуху. Потому что, когда вы шли сюда,
красные и зеленые огоньки указывали вам, когда переходить
дорогу; потому что подметки ваших ботинок тоже синтетические и
продержатся дольше кожаных. Потому что, если мимо вас
пронеслась пожарная машина, она требовала себе дорогу сиреной,
а не колоколом. Потому что школьники, которых вы встретили,
одеты были именно так, а не иначе, и потому что негр, с
которым вы разминулись на улице, посмотрел на вас искоса, да и
вы на него тоже, но оба постарались не показать этого. Потому
что первая страница "Нью-Йорк таймс" сегодня именно такая,
какой она никогда раньше не была и больше никогда не будет. И
потому что миллионы, миллионы и миллионы подобных фактов
встречаются вам весь день-деньской.
Большинство этих фактов возможно только в двадцатом веке,
многие - только во второй его половине. Одни факты возможны
только в этом десятилетии, другие - только в этом году или
только в этом месяце и некоторые, немногие - только в один
определенный день, только сегодня. Вы, Сай, со всех сторон
окружены бесчисленными фактами, которые, как десять миллиардов
невидимых нитей, привязывают вас к нынешнему веку... году...
месяцу... дню... секунде.
Он взял вилку, намереваясь ткнуть ею в пирог, но вместо
этого поднял и постучал ручкой себе по лбу.
- А здесь у вас еще миллионы невидимых нитей. Вы знаете,
например, кто в настоящее время президент страны. Знаете, что
Фрэнк Синатра мог бы уже стать дедушкой. Что по прериям не
бродят больше стада бизонов и что кайзер Вильгельм не
представляет больше опасности. Что монеты у нас теперь чеканят
из меди, а не из серебра. Что Эрнест Хемингуэй умер, что все
нынче делается из пластика и что, сколько ни пей кока-колы,
жизнь от этого лучше не станет. Список можно продолжать беско-
нечно, он составляет неотъемлемую часть вашего, да и
общественного сознания. И он связывает вас и всех нас с тем
днем и тем мгновением, когда единственно возможен такой - и
никакой другой - список. Убежать от него нельзя, и я сейчас
покажу вам, почему. - Данцигер смял бумажную салфетку и
положил ее на край тарелки. - Кончили? Хотите чего-нибудь еще?
- Нет, спасибо, я сыт.
- Не слишком обильный обед, зато полезный. Во всяком
случае, так говорят. Пошли на крышу. Свой пирог я возьму с
собой.
Выйдя из кафетерия, мы прошли коротеньким коридорчиком и
поднялись по цементным ступенькам к двери, ведущей на крышу.
Утренний дождь прекратился, небо почти очистилось - только на
горизонте стлались тучи, и несколько человек сидели здесь в
парусиновых шезлонгах, подставив лица солнцу. При звуке наших
шагов они повернулись к нам, иные попытались заговорить, но
Данцигер лишь улыбнулся и помахал им рукой. Крыша была
огромная - целый квартал вара и гравия, самая обыкновенная
крыша, если не обращать внимания на десятки новых рам
потолочного освещения и целый лес труб и вентиляционных
выводов. Пригибаясь, чтобы пройти под ржавыми растяжками более
высоких труб, и обходя попадающиеся там и сям лужи, мы
добрались до пятна послеполуденной тени у подножия деревянной
водонапорной башни. Данцигер жевал свой пирог, а я озирался
вокруг.
Вдали, к юго-востоку, виднелась громада "Пан-Америкэн
эруэйз", в тени которой терялся весь район вокруг вокзала
Грэнд-сентрал. Еще дальше торчала серая верхушка "Крайслер
билдинг", а справа от нее и еще дальше к югу - "Эмпайр стейт
билдинг". За ним стояла почти сплошная стена тумана, уже
подкрашенного желтизной фабричных дымов. К западу, всего в
каком-то квартале от нас, протекала река Гудзон, напоминающая
мутный серый канализационный сток, - впрочем, таковым она и
является. За Гудзоном высился крутой берег Нью-Джерси. К
востоку меж домами проглядывала узкая полоска Сентрал-парка.
Данцигер махнул вилкой, целясь куда-то в невидимый
горизонт.
- Что лежит там? Нью-Йорк? И за ним весь мир? Да, конечно,
можно считать и так - Нью-Йорк и весь мир, каков он есть
сегодня. Но с не меньшим основанием можно сказать, что там
лежит двадцать шестое ноября. Там лежит день, в который вы
сегодня утром вошли, и он сплошь заполнен неизбежными фактами
и фактиками, делающими его именно сегодняшним днем. Завтрашний
день будет почти таким же, и все же не совсем. Где-то какие-то
предметы придут в негодность - сегодня их используют в
последний раз. Треснутая тарелка, наконец, разломается,
волос-другой поседеет у корня, даст о себе знать первый
признак болезни. Кто-то, живой сегодня, завтра умрет. Какие-то
строящиеся здания окажутся на шаг ближе к завершению, а другие
- к сносу. И там, вдали, с той же неизбежностью будет лежать
немножко другой Нью-Йорк и другой мир и, следовательно, другой
день. - Данцигер пошел к краю крыши, на ходу дожевывая свой
пирог. - Неплохой пирог. Попробовали бы. Я позаботился, чтобы
у нас был хороший повар...
На крыше было славно: солнце, отражаясь от ее поверхности,
приятно грело лицо. Мы остановились у края, опершись на
балюстраду. Данцигер опять махнул рукой в сторону города.
- Перемены, происходящие от одного дня к другому, как
правило, слишком незначительны и не бросаются в глаза. И
все-таки эти крохотные ежедневные перемены привели нас к
современности от тех лет, когда вместо светофоров и воющих
пожарных машин мы увидели бы отсюда возделанные поля, ручьи и
рощи, пасущихся коров, мужчин в треуголках и британские
парусники, стоящие на якоре в чистых водах Ист-Ривер, под
сенью прибрежных деревьев. Когда-то все это было именно так,
Сай. Можете ли вы сегодня разглядеть это?
Я старался. Я пялился на бессчетные тысячи окон,
прорезанных в сотнях закопченных стен, и вниз на улицы, почти
насквозь забитые крышами машин. Я тщился повернуть историю
вспять и рисовал себе деревенский ландшафт и человека в башма-
ках с пряжками и белом парике с косичкой, вышагивающего по
пыльной грунтовой дороге, которую называли "широкий путь" -
"бродвей". Тщился - и не мог.
- Не можете, правда? Разумеется, не можете. Вчерашний день
вы способны увидеть - во всех своих основных чертах он еще
цел. Многое осталось и от шестьдесят пятого, шестьдесят
второго, пятьдесят восьмого годов. Кое-что осталось даже от
девятисотого. И, несмотря на однообразные стеклянные коробки,
на строения-уроды вроде "Пан-Америкэн", на все другие
преступления, совершенные против природы и людей, - он помахал
рукой перед своим лицом, будто стирая их с глаз долой, -
существуют еще и фрагменты более ранних времен. Отдельные
здания. Иногда группы зданий. А подальше от центра сохранились
целые кварталы, стоящие на своих местах по пятьдесят,
семьдесят, восемьдесят, а то и по девяносто лет. Есть
местечки, которым больше ста лет, а иные помнят даже
Вашингтона...
На крыше появился Рюб в легком пальто и фетровой шляпе и
вежливо остановился в нескольких шагах от нас, вне пределов
