вера в проект этого странного старика начала убывать, будто из
меня выдернули какую-то пробку. Чувство это приходило и
уходило вновь и вновь, так что к понедельнику я уже почти
привык к нему.
*Уоллак, Джеймс Уильям (1795-1864) - знаменитый американский
актер и режиссер, основавший в 1861 году собственный театр.
6
В воскресенье я побрился в последний раз. Утром в
понедельник в аудитории, куда Данцигер просил меня явиться,
меня встретили десять манекенов, выстроившихся у стенки и
накрытых бумагой. Я прошелся вдоль этой шеренги, борясь с
желанием приподнять бумагу и посмотреть, что же там такое. Но
не успел я набраться духу и решиться, как в комнату вбежал
худенький человечек лет, как мне показалось, двадцати шести и
представился Мартином Лестфогелем, моим инструктором. Мы
обменялись рукопожатием и не медля решили, что будем
обращаться друг к другу просто по имени. Я присел на
стул-парту и наблюдал, как он, стоя за кафедрой, шарит в своем
потрепанном портфеле; кожанные ремешки давно перекрутились от
старости, а пониже замка виднелись остатки истертой наклейки,
на которой некогда значилось: "Колумбийский ун-т".
"Ну и уродец", - подумал я. Подбородок у него был слишком
мал, чтобы уравновесить большой, острый и очень длинный нос;
волосы тоже были длинные - не стрижены недели три, а не
чесаны, наверно, все четыре. Но когда он поднял глаза, они
оказались дружелюбными, живыми и умными, позже я узнал, что у
него очаровательная жена, считающая его гением, и что лет ему
ни много ни мало - сорок один.
- Ладно, - сказал Мартин, найдя искомое, а именно стопку
карточек с записями; он любовно провел большим пальцем по
ребру карточек и положил их аккуратным рядком на углу стола. -
Я ведь никакой не преподаватель, так что говорите сразу, если
что непонятно или неясно. Я исследователь, один из немногих
счастливчиков, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что им
действительно нравится. Мне нравятся исторические розыски.
Спросите меня, как освещались улицы в Париже четырнадцатого
века, если они освещались вообще, или из чего делались мужские
парики в восемнадцатом, или как заворачивали топленое сало в
мясной лавке в Новой Англии в 1926 году - и я буду рыться в
мусоре прошлого, чтобы выискать для вас ответ.
- Последние два-три дня, - продолжал он, - я ковырялся в
восьмидесятых годах прошлого века и буду ковыряться еще.
Период очень заброшенный, и непонятно почему - тогда
происходило немало интересных событий. Но меня приставили к
вам не только с целью напичкать вас фактами относительно того
времени. Ведь и сегодня, в двадцатом веке, вы прекрасно
обходитесь без знания многих относящихся к нему фактов. -
Мартин вышел из-за кафедры, подошел к крайнему манекену и
взялся за прикрывавшую его бумагу. - Потому я и не считаю, что
вам надо знать все о восьмидесятых годах. А вот что вам надо -
так это почувствовать их.
Он сдернул с манекена бумажное покрывало. Под покрывалом
оказалось старое обвисшее платье из какой-то тяжелой темной
материи, и я поднялся на ноги, чтобы осмотреть его. Оно
безжизненно свисало с манекена, кайма подола касалась пола,
длинные широкие рукава беспомощно болтались по сторонам. Ворот
был высокий, а по груди и обшлагам шел сложный гарусный узор.
- Мы одолжили это в Смитсониевском институте специально для
вас, - сказал Мартин. - Доставили самолетом. Платье сшито в
начале восьмидесятых годов и сношено тогда же. Люди приходят в
музей Смитсониевского института, рассматривают подобные
экспонаты и делают вывод, что вот так и одевались их бабушки.
- Он затряс головой. - Да ничего похожего! Зарубите себе на
носу, что ничего похожего! Обратите внимание на цвет - если
это можно назвать цветом. Старые краски были нестойкими, Сай!
- Он произнес это с таким пылом, будто я спорил с ним. -
Десятилетиями эта штука выцветала, тускнела, пока никакого
цвета не осталось совсем! А материал! Весь сморщился, в одних
местах сел, в других вытянулся, нитки и те истлели. Даже гарус
успел стать черным. - Мартин постучал пальцами мне по плечу. -
Вот что вам надо понять, более того - почувствовать: женщины
восьмидесятых годов были не привидениями, а живыми женщинами,
которые ни за что не надели бы этот мешок! - Он ткнул большим
пальцем в ветхое платье. - Женщина, которой это принадлежало,
что же она носила на самом деле? А вот что! Вот что она себе
сшила на званый вечер!..
Мартин рывком стащил покрывало со следующего манекена, и я
увидел - нет, не платье, а роскошный наряд из темно-малинового
бархата с мягким неизношенным ворсом, ниспадающий спереди и
сзади великолепными тяжелыми складками. Гарусная отделка
искрилась, сверкала красными блестками, переливалась, словно
платье двигалось. Зрелище было захватывающее - с потолка шел
ровный свет, и одеяние горело, как драгоценный камень.
Мартин пытливо поглядел на меня, потом взмахнул рукой,
указывая на новое платье, и спросил:
- Можете вы представить себе женщину, нет, девушку - живую,
из плоти и крови, - надевшую это платье и ставшую в нем
совершенно неотразимой?
И я воскликнул:
- Черт возьми, да! Я представляю ее себе танцующей...
В течение целой недели - я то и дело ощупывал свою
отрастающую бороду - мы осматривали бесконечные коллекции
мужских и женских платьев, головных уборов, а также всякие
сумочки, муфты, перчатки - оригинал и следом копию, оригинал и
копию. Однажды утром я держал в руках женскую туфлю из ломкой,
растрескавшейся серо-черной кожи. Носок и опояска по верху
туфли безобразно выцвели, перламутровые пуговки выщербились -
не обувь, а какая-то допотопная диковина. Но Мартин тут же
подал мне дубликат из свежей мягкой кожи, с новенькими
пуговками из блестящего перламутра, с ярко-алым носком и такой
же опояской по верху. Мартину нельзя было отказать в
воображении: туфля была новая, да не совсем. Кожа пахла как
новая, но подошва была слегка поцарапана, каблук по краям
чуточку сбит, а на подъеме наметилась легкая складка.
- Вся беда с вещами, которые приходят к нам из прошлого, -
сказал Мартин, улыбаясь, - состоит в том, что они одряхлели.
Они - реликвии, и только. Они могут, конечно, рассказать нам
кое-что о прошлом, но, как правило, не возникает и намека на
ощущение, что ими действительно когда-то пользовался живой
человек. - Он кивком показал на туфлю, которую я держал в
руках. - А вот эта могла бы принадлежать живой хозяйке, хоть
нам и пришлось воссоздавать каждый шов...
Я тоже кивнул: нетрудно было представить себе девушку,
сидящую на краю кровати: вот она надевает эту туфлю,
застегивает ее и любуется ею, поворачивая ногу туда-сюда,
чтобы заставить блестящую кожу играть на свету.
В течение нескольких дней мы с Мартином листали книги с
пожелтевшими страницами и заплесневелыми обложками. Уголки
страниц рассыпались под пальцами - только призраки могли бы
читать такие книги. Затем Мартин извлек из ящика точные копии
тех же книг, но в ярких новых красных, голубых, зеленых
обложках с названиями, тисненными золотом, со свежими белыми
страницами, еще пахнущими типографской краской. Ясно было, что
эти книги никто еще не читал - пока не читал. И где-то в
глубине моего сознания восьмидесятые годы начали мало-помалу
оживать.
Однажды в обеденный перерыв мы с Мартином встретили в
кафетерии Рюба, и он подсел к нам за столик. Потом, весь
остаток дня, он водил меня по кабинетам: мы заходили в
столярную и слесарную, портняжную и сапожную мастерские, в
библиотеку, в конференц-зал, в диспетчерскую "Большой арены",
в крошечный кинозал и во все другие помещения, где работали
люди, и Рюб знакомил меня со всеми подряд.
Я познакомился с Питером Марплом, молодым художником -
раньше он был декоратором в одном из нью-йоркских театров, и
совсем неплохим декоратором: как выяснилось, я видел даже
несколько спектаклей, оформленных по его эскизам. Я
познакомился с Лэрри Макдермоттом, главным фотографом проекта,
который раньше подрабатывал в том же рекламном агентстве, что
и я. Познакомился с техниками, стенографистками, инженерами и
бухгалтером. Познакомился с доцентом-историком, прибывшим из
Калифорнийского университета, и несколькими людьми,
должностные функции которых остались мне неизвестными; про
одного из них Рюб сказал: "Наш главный спец по взяткам", на
что тот ответил просто усмешкой.
Познакомился я и со всеми своими коллегами - кандидатами в
путешественники по времени, кроме двух, уже занятых на
"Большой арене": Джона Макнотона, обитателя домика в Вермонте,
и Джорджа Уинга, индейца племени кроу, бывшего армейского
старшины, ныне проживающего в одном из виденных мной вигвамов.
Среди кандидатов был тот, кого я наблюдал на занятиях по
старофранцузскому языку; у нас оказался даже общий знакомый,
имени которого ни он, ни я так и не смогли припомнить. Была
еще мисс Эйлин Джоргенсен, худенькая нервная молодая
учительница из Линкольна, штат Небраска, которая только что
приступила к изучению Сан-Франциско начала века в аудитории,
соседней с моей. И была интересная девушка, танцевавшая
чарльстон, и мужчина, тренировавшийся в штыковом бою.
В коридоре по дороге к лифту Рюб заметил:
- Маху мы дали с этой парой. Началось с того, что они стали
вместе пить кофе, потом вместе обедать, потом встречаться вне
работы. Ну, а теперь, понятно, интересуются только друг
другом. Они скоро поженятся; это, конечно, славно, но у нас
ведь не брачная контора. Маловероятно теперь, чтобы они
успешно справились со своими заданиями. Так что мы поневоле
вынуждены запереть каждого в своем стойле, и правило стало
такое; с другими кандидатами только здороваться и никаких
приятельских отношений, понятно?
- Ну, раз уж я упустил эту королеву чарльстона, так и
быть...
Как-то утром я провел час в кабинете доктора Россофа - от
обучал меня самогипнозу. Оказалось, что это на удивление
просто, во всяком случае методика была нехитрой. Россоф усадил
меня в свое большое, обтянутое зеленой кожей кресло и
посоветовал расположиться поудобнее.
- Закройте глаза, если хотите, хоть это и не обязательно. -
Я закрыл глаза. - Теперь молча повторяйте про себя, что вам
становится все лучше и легче, что вы все больше расслабляетесь
и душой и телом. И пусть оно так и случится. Затем скажите
себе, что вы медленно, постепенно впадаете в транс. Легкий
транс - вы бодрствуете и понимаете, что происходит. И пусть
вас не смущает само слово "транс" - это всего лишь удобный
термин. А потом устройте проверку: внушите себе, что вы
временно не можете поднять руку, и если вы действительно не
сможете ее поднять, значит, вы в трансе. Сделайте любое другое
гипнотическое самовнушение. Например, если болит голова,
скажите себе, что досчитаете до пяти - и боль пройдет. Или
сотрите какие-либо мысли, эмоции, воспоминания, и пусть они
затем вернутся постгипнотическим внушением. Договорились? Это,
между прочим, удивительное оружие.
Я кивнул, и Россоф вышел, оставив меня наедине с собой. Я
сделал все, как он велел, и почувствовал себя на редкость
хорошо и удобно. Затем я внушил себе, что постепенно впадаю в
легкий транс, и мне казалось - я ощущаю, как транс завладевает
мной. Сидя совершенно неподвижно, почти в полусне, я уверял
себя, что не могу поднять руку, что бессилен двинуть ею. И
наконец, уставившись на собственный локоть, попытался ее
поднять - рука подскочила так резко, что чуть не выбила мне
