к Строганову.
Семен Аникиевич прищурил глаза и добродушно спросил:
- Где это ты, атамане, запропастился? Сердце мое затосковало по тебе.
Походил старик на козла: узкое длинное лицо, длинная редкая бородка и
глаза блудливые. Ермак усмехнулся:
- Ну, уж и затосковало! Плыть надумал... В Сибирь плыть...
Строганов для приличия промолчал, подумал. Блеклая улыбка прошла по
лицу. Он сказал:
- Что же, дело хорошее. Дай бог удачи! Жаль хлеб у нас ноне уродился
плохо, не могу дать много.
- Сколько дашь и за то спасибо. Мне холста отпусти на парусы, да
зелья немного...
Держался атаман независимо, ни о чем не рассказывал, и то огорчало
Строганова. Пугала купца думка: "Сибирь край богатый. Если и впрямь казаки
осилят, дадут ли им, Строгановым, из большого куска урвать?". Но об этом
Семен Аникиевич ни словом не обмолвился. Между ним и казаками мир держался
на ниточке, и боялся старик, очень трусил, как бы гулебщики на прощанье не
забуянили.
Но они и не думали буянить. Набились в избу, долго спорили, а на
ранней заре, когда над Камой клубился серый туман, сели в струги, подняли
паруса и поплыли. Строганов стоял у окна, все видел и хмурился:
"Шалберники, орда, даже спасибочко не сказали за хлеб-соль, даже господину
своему не поклонились, я ли не заботился о них?".
Из-за синего бора встало ликующее солнце. С полночных стран высоко в
небе летели гусиные и лебединые стаи. И казачьи струги, уплывшие в даль,
словно лебедиными крыльями белели на золотом солнечном разводье широкими
парусами.
- Эх, гулены-вольница! - покачал головой Семен Аникиевич. - Хвала
господу, тихо уплыли сии буйственные люди. А может быть к добру это?
Кучуму-салтану не до нас будет, и его грабежники не полезут за Камень...
Он долго стоял у окна и смотрел в ту сторонушку, куда уплывали
повольники. Паруса становились все меньше, призрачнее... Еще немного, и
они вовсе растаяли в синей мари...
Быстро плыли казаки, бороздя Каму-реку. Леса темные, густые, но
дорожка знакомая, - столько раз гнались за татарами по ней. Вот и Чусва -
быстрая вода! Ермак снял шелом выкрикнул:
- Ты прости-прощай, веселая вода - разудалая реченька!
Казаки запели. Дед Василий заиграл на гуслях. Подхватили рожки.
Плескалась рыба в реке, воздух звенел от перелетных стай. Дали стали
прозрачными, ясными, и на далеком окоеме легкой синью встали горы.
Вот и устье Салвы, струги вошли в нее. Кольцо оповестил весело:
- Кончилась тут, на устье, вотчина Строгановых, а чье дальше царство,
- одному богу ведомо!
И впрямь, берега пошли пустынные, безмолвные. Леса придвинулись к
воде угрюмые, дикие.
- Только лешему да нечисти в них жить! - проворчал поп Савва. - Но
дышится, браты, легче. Чуете? А отчего-сь? Воля! Эх во-о-ля! - басом
огласил он реку, встревожил дебри, и многократно в ответ прогудело эхо.
Вечерние зори на Сылве спускались нежданно, были синие, что-то
нехорошее таилось в них.
- Будто на край света заплыли! - вздыхал Дударек. - В книге
Апокалипсис, что поп читал, такие зори и закаты описаны для страха.
Ермак строго посмотрел на Дударька, сказал:
- Осень близится, блекнет ярь-цвет. Больше тьмы, чем света!
И может быть тут впервые атаман подумал: "Припоздали мы с
отплытием!". Но вернуться - значило еще больше встревожить дружину.
Гребли казаки изо всех сил против течения, - струя шла сильная и
упрямая. Неделю-другую спустя показались земляные городки, над которыми
стлался горький дым. На берег выходили кроткие люди в меховых одеждах и
заискивающе улыбались. Они охотно все давали казакам, но дары их были
бедны: туески малые с медом, с морошкой да сухая рыба... На каждом шагу в
чернолесье - насеки топорами над дуплами, в которых зазимовали пчелы.
Скоро доберется сюда непрошенный хозяин и выломает душистые соты, а пчелы
померзнут. В укромных чащах скрытно расставлены по ветвям пругла для ловли
птиц, петли на зверюшек и скрытые ельником ямы на погибель сохатому.
Сылва в крутых берегах уходила, извиваясь, все дальше и дальше в
темные леса. Густые туманы опустились на реку. Вдоль ущелья дул
пронизывающий ветер. На воду в изобилии падали золотые листья берез и
багряные - осины. Ельники потемнели, шумели неприветливо. Но казаки гребли
вверх по реке.
Поп Савва вспомнил сказание строгановского посланца о Лукоморье и
захохотал, как леший в чащобе.
Ермак удивленно разглядывал его: не рехнулся ли, часом, поп?
- Ты что гогочешь, зверя пугаешь? - строго спросил он.
- Вот оно, Лукоморье сказочное! Добрались-таки, казаки... А-га-га! -
сотрясаясь чревом, смеялся Савва.
Дни, между тем, становились короче, низко бежали набухшие тучи и
бесконечно моросил дождь. Постепенно коченела земля, хрустел под ногами
палый лист. На привалах жгли жаркие костры, но утренники разукрашивали
ельники тонким кружевом изморози. Холод пробирал до костей, и на мглистой,
ленивой заре зуб на зуб не попадал от стужи. По Сылве поплыло "сало".
Смерзшиеся первые льдины, облепленные снегом, крепко ударяли в струги.
К вечеру над густой шугой, в которой затерло казачий караван, пошел
снег. Он шел всю ночь и утро. И сразу легла белая нарядная зима.
Иванко Кольцо ходил у реки и сердился:
- Вот и доплыли. Не по донскому обычаю ледостав пришел, не ко
времени.
Ермак улыбнулся и сказал:
- Обычаи тут сибирские, свыкаться надо. Коли так встретила, будем
ставить городок!
На высоком мысу, под защитой леса, поставили острожек. А первой
срубили часовенку, водворив в нее образ Николая угодника. Поп Савва
отслужил молебен. Казаки молились святому:
- Обереги нас, отче, от лиха злого, а паче от тоски. Нам бы, Никола,
полегче жить да повеселей...
Видно, не дошла казацкая молитва до Николы угодника - плешатого
старичка, кротко смотревшего с образа. Только укрылись заваленные снегами
повольники от стужи, как вскоре кончились все запасы. Начался голод, а за
ним цынга. Ослабевшие казаки, высланные в дозоры, замерзали от стужи. Поп
наскоро отпевал их, а затем тела зарывали в снег. Пятеро ушли на охоту и
не вернулись. Догадывались, что сбегали искать светлую долю, да видать
нашли ее в сугробах, похоронивших леса.
Только один батько не сдавался. В погожие дни он поднимался на тын и
показывал на заснеженный простор, который раскинулся надо льдами Сылвы.
- Браты, гляди, эвон - синее марево: то Камень, а за ним Сибирь!
- Близок локоть да не укусишь, - сердито ворчал Матвейко Мещеряк. -
Батько, хватит на горы глядеть. Дозволь казакам на медведя сходить...
Нашли берлогу, подняли зверя, и Брязга посадил его на рогатину. Убили
лесного хозяина и на полозьях притащили в острожек. Сколько радости было!
За все недели раз досыта наелись.
- Не хватает медов! Совсем душа растаяла! - повеселел поп Савва. -
Сплясать, браты, что ли?
- Да ты всю святость стеряешь, батя. Аль забыл, что ныне на Руси
филиппов пост! - смеялись казаки.
- Так то на Руси, а мы - не знай где, и митрополит нами тут пока не
поставлен, дай спляшу!
Савва пошел в пляс. Он отбивал подкованными сапогами чечетку, прыгал
козлом и вертелся, как веретено. Прищелкивал перстами и подпевал себе:
Эх, сею, сею ленок...
Казаки выстукивали ложками частую дробь. Тут и домрачам и гуслярам
стало стыдно, - заиграли они. Пошла гульба, дым коромыслом.
- Вот и Дон помянули! - повеселел и батько...
Но вскоре пришла новая беда - черная немощь. У многих казаков
гноились десны, шатались зубы. Человек слабел и угасал, как огонек в
опустевшем светильнике...
- Горячей оленьей крови выпить, и окрепнет человек! А где ее взять? -
вздохнул Мещеряк. - Она бродит в лесу. Эх, сохатые!..
Но кого пошлешь в лес? Ослабевший человек костями ляжет. Ермак ходил
по городищу мрачный, корил себя: "Сколько зим видел, а тут сплоховал!".
На пепельном рассвете, когда среди темной сини окоема чуть заалели
узкие полоски золотистой яри, поп Савва, стоявший в дозоре, доглядел, как
из лесу к незамерзающему на лютом морозе роднику неслышно подошел
великанище-лось с тупыми корнями обломанных рогов.
"Эх, милый, - с сожалением подумал Савва, - из-за самки всю красу
стерял!" - Поп осторожно поднял руку, вскинул ружье... Лось величаво
повернул голову, взглянул большими темными глазами на человека, понял все,
- согнул спину для прыжка. И тут Савва - меткий стрелок - выстрелил по
зверю. Синий пороховой дымок растаял на ветру...
"Господи" - перекрестился поп. Высоко вздернув красивую голову, лось
застыл на месте, будто схваченный морозом. Ругая себя за промах, Савва
проворно заправил фузию, вскинул и снова хлопнул по зверю. Что за диво?
Лось не убежал, стоит на месте. Трясущимися руками поп насыпал зелья в
ружье, забил кусок свинца, и раз! - опять по зверю. Метко, в самую грудь,
тут бы и пасть зверю, а он все стоит! У Саввы от испуга побелели губы. Он
бросил фузию, закрестился торопливо и закричал на весь острожек:
- Свят, свят, с нами крестная сила! То не лось, а оборотень. Ой,
братцы, ой казаче! Сюда!
Набежали казаки, а с ними Ермак. Поп весь дрожал, тыкая пальцем на
тын:
- Оборотень! Ох, нечистая сила... Свинец не берет...
Дивоо-дивное: у родника стоял горделивый лось, ничего не боясь, не
поводя ушами.
Богдашка Брязга вспыхнул весь:
- Неужто такого зверюгу упустить? Не залюбовать, ух ты!..
Не успели казаки ахнуть, как Брязга подбежал к лосю и ткнул в него
копьем. Лось тяжело и безмолвно свалился на бок.
- Вот он оборотень! - закричал весело Богдашка. Из ворот острожка
высыпали казаки, и диву дались: Зверь был трижды пробит Саввой, и первая
пуля стрелка ударила в хребет... Лось окаменел от мгновенного столбняка,
застыв на месте с высоко поднятой головой; на снегу, под лосем, дымилась
горячая кровь...
Поп смущенно опустил голову и забормотал:
- Немало на своем веку лобовал зверя, а такого дива не видывал...
Зима лютовала. Колкий снежок змейками курился по льду, по еланям,
обтекая кочки и пни на вырубках. Ермак в эти дни похудел, проседь гуще
пробила бороду. С гор прилетал ветер и поднимал белесые валы, которые
плескались и белыми ручейками сочились через тыны острожка, погребая его
под сугробами. Атаман второй раз понял, - припозднился он с походом, но от
неудачи еще больше упрямился. Как и раньше в трудные минуты, так и теперь
в душе у него поднялось скрытое, сильное сопротивление, подобное страсти,
желание все преодолеть.
- Трудно, батько, ой и трудно! - не стерпел и пожаловался Иванко
Кольцо, показывая кровоточащие десны. - Глянь-ко, какой красавец!
Ермак пронзительно поглядел на побратима и засмеялся:
- Все вижу, но и то мне чуется, умирать ты не засобирался. Угадываю,
что думки твои о другом, веселом.
Иванко захохотал:
- Вот колдун! То верно, думки мои о другом...
Он не досказал. Ермак и без того понял по глазам казака, какие
сладостные думки тот таит. Иванко потянулся и сказал:
- Ох, и спал я ноне, батько, как двенадцать киевских богатырей. Спал
и видел, будто вышел я в сад. Осыпался яблоневый цвет, под деревьями
летали только что опавшие, свежие пахучие лепестки. И вышла тут из-за
цветени девушка, наша донская, в смуглом загаре, и лицо простое, приятное,
и косы лежат, как жгуты соломы. Обернулась она ко мне, и так на сердце
стало весело да счастливо. Эх, батько!
- Ишь ты, какой хороший сон, - улыбнулся атаман. - Ровно в игре, все
по хозяину...
