Как не радоваться и как не петь, когда впервые по своему хотенью
расправились плечи. Еще вчера чернолесье выглядело желтовато-коричневым, а
сегодня под солнышком подернулось зеленоватой дымкой. И вот наклюнулись,
показались и стали разворачиваться крошечные липкие листочки. То, чего
раньше не видели, не слышали, все вдруг обернулось и заиграло во всей
своей прелести. Чуткий слух уловил далекие протяжные трубные звуки:
"Кур-лы! Кур-лы!". Над лесом, с полуденной стороны, минуя варницы, высоко
летели перелетные птицы.
- Жураву-шки-и! - ласково крикнула девка и затопала - пошла в пляс...
На дальней дороге, которая взбегала на бугор, мелькнул угловатый
всадник в тигилее. Широко расставив локти, он торопливо бил пятками в
конские бока, - шибко погонял каурого.
Старый солевар Андрон, весь изъеденный рассолом, слезящимися глазами
взглянул на гонца и нахмурился:
- Андрейкоо Мулдышка - послух Свирида - погнал к Строганову. Вот,
ребятушки, видать, и празднику скоро конец. Спустят нам портки... Эхх...
Все стихли. И птичьи песни будто ветром в сторону отнесло. Старик
удрученно обронил:
- Ну, жди, смерды, нагрянут ноне казаки!
Ерошка Рваный вспыхнул:
- Чего раскаркался, как ворона перед ненастьем.
Ежели спужался хозяйскоой длани, так уходи! Лучше смерть, чем
каторга! - отыскивая сочувствие, он оглянулся на солеваров, но те стояли
понурив головы, избегая встретиться с ним взглядом.
"Покорны, как волы в ярме", - с досадой подумал Ерошка и с жаром
вымолвил:
- Коли спужались ответ держать за правду, вяжите меня всем миром,
один за всех пострадаю!
Никто не отозвался, все расходились. Тишина плотно легла на землю.
Словно сон охватил строгановские края: не дымились варницы, не звякала
кирка о рудный камень, не хлопал кнут погонщика, не скрипело большое
маховое колесо, вытаскивая бадьи с рудой из шахты. Ерошка ободрился и
крикнул уходящим вслед:
- Гляди, что робит смелый человек! Захочет - все загремит, бросит -
все станет, замрет. Вот она сила в чьих руках!
Подняв горделиво голову, он вошел в варницу. В большом, скованном из
железных пластин цырене стыл раствор. По закрайкам корыта толстой губой
нарастала соль, соляные сосульки повисли с цыренов, с матиц, - не
клубились соляные пары.
"Ушли все", - довольно подумал Ерошка и захлопнул дверь. Солевар
убрел к реке, к широкой светлой Каме, и задумался. Лют Строганов, не
простит он возмутительства, и что только теперь будет?
Однако не сдался Ерошка, надвинул набекрень колпак и сказал себе:
"Ну, солевар, шагай к горщикам! Ум хорошо, а два лучше!".
Он вспомнил Евстрата Редькина и повеселел. Этот не выдаст! Смел,
умен, - и ух, как ненавидит господина!..
Семен Аникиевич накинул наспех на костлявые плечи лисью шубу, надел
высокие валенки, хотя на дворе стояла жарынь, и без шапки, с
взлохмаченными волосами, бросился в большую бревенчатую избу - казачье
жило. Степенность и важность словно ветром с него сдуло. Всего трясло, и
все внутри кипело от возмущения, - так и вцепился бы зубами в холопское
горло. Николи этого не бывало, чтобы в его вотчинах смерды голос поднимали
и по своей воле покидали работу!
Еще с порога взбешенный Строганов гаркнул на всю избу:
- Ермака мне! Беда, ух и беда!..
Видя донельзя переполошенного хозяина, казаки повскакали с нар,
сотники схватились за пищали.
- Орда набежала?
- Бей их! - кто-то зычно закричал: - Не щади грабежников!
- Горшая беда стряслась! - выговорил, схватясь за сердце, Семен
Аникиевич, обмяк и повалился на скамью: - Ухх...
- Пожар?
- Пожар, - отозвался Строганов. - Люди, смерды мои, злом зажглись.
Смуту затеяли, душегубство сотворили - приказчика Свирида кайлом по башке
ухайдакали. Землица наша дальняя, народ набежал всякий, беспокойный, и жди
от них худа!.. Ермак!..
Атаман вошел в круг, руки его спокойно лежали на крыже меча.
- Я тут, Семен Аникиевич!
- Милый, смута загорелась, имения моего разорение. Спаси! На Усолье
племянник Максим, да без вас не управится он. Ермак задумался, нервно
теребил темные кольца бороды. Он отчужденно поглядел на Строганова. Тот -
нетерпеливый и горячий - взмолился:
- Расказни их, злыдней! Расказни горщиков да солеваров, чтоб век
помнили, мои разорители!..
Казаки молчаливо глядели на атамана, выжидали, что он скажет.
- Батько, что молчишь? - выкрикнул один из казаков. - Рубить, так
рубить с плеча!
Ермак презрительно скривил губы.
- Гляди, какой храбрый казак выискался! - насмешливо сказал он. - Да
знешь ли, на кого пойдем? На своих, русских. Эх, Семен Аникиевич, -
вздохнул он тяжело, - кажись, мы договаривались с тобой и племянничками -
оберегать только рубежи. И в грамоте царской, которую ты зачитал мне,
поведано, чтобы летом в стругах, а зимою по льду камскому мимо городков не
пропускать безвестных. И дали мы воинское слово - боем встречать врагов
из-за рубежа, а тут о своих речь идет...
- А ежели свои хуже супостата грабят! - наливаясь яростью, выкрикнул
Строганов.
- Может ты сам в том повинен, - сурово стоял на своем Ермак. -
Обидами и притеснениями довел смердов до того! Подумай, Семен Аникиевич,
надо ли пускать меч там, где доброе слово и хорошее дело уладят все...
- Не до уговоров мне! Соли требует Русь, а они погубят дело. Казаки,
надо идти! - переходя со злобного на упрашивающий тон, заговорил хозяин.
- Батько, хватит лясы точить! Айда за зипунами! - запальчиво
выкрикнул Дударек.
- Тут не Дон, и не басурмане на варницах робят, - свои русские люди,
похолопленные. Остудись, казак! - сурово сказал Ермак.
Семен Аникиевич не сдавался:
- Гулебщики, - взывал он, - соль потребна всем: и боярину, и
холопу...
- На Руси не всякий холоп соль в еду кладет! - сердито перебил Матвей
Мещеряк.
Строганов нахмурился и выкрикнул:
- То на Руси, а у меня и зверь сыт солью! Братики, братики,
выручайте, сожгут варницы.
- Батько, и впрямь то будет. Нельзя того допустить! - сказал Иванко
Кольцо. - Пойдем дружиной, страху напустим. А там видно будет, кто правый,
кто виноватый!
Ермак хмуро ответил:
- Как решит круг, так и будет!
- Идем, батько! Засиделись тут! - закричали казаки. - На месте и
рассудим. Ты, хозяин, ставь отвального. Погладь дорожку.
Ермак молчал. Видя его нерешительность, Семен Аникиевич взвыл:
- Атамане, атамане, не о себе пекусь - о Руси. Охх! - он схватился за
сердце и посинел.
Ермак сумрачно глянул на него: "Стар пес, а жадина! Для кого хапает,
кровь человечью сосет, когда сам у смертного порога?"
Строганов запекшимися губами просил:
- Не утихомирите их, будет смута и душегубство в этом краю. А народы
рядом незамиренные: придут и пожгут варницы, и все. Мужиков побьют, баб в
полон уведут. И то учтите, братцы, - людишки у меня схожие с разных мест и
беспокойные шибко, не прижмешь их, наделают много дурна!.. Атамане!..
Казаки гудели пчелиным роем:
- Батько, веди! А то порешим друг дружку с тоски. Гей-гуляй!
- Жиром тут обросли и чревом на дьякона ноне стали похожи! Пора и
погулять! - загремел басом казак Кольцо.
- Веди... Идем...
- Коли разожглись, пусть будет так, как велит товариство! - угрюмо
ответил Ермак и наказал: - Айда, собираться в дорожку!..
Не глядя на Строганова, атаман вышел из избы. Осиянный солнцем
Орел-городок лежал на горе, обласканный теплом. Внизу текла Кама -
широкая, бесконечная красавица река.
- Эх, милая, куда занесла казака! - тяжко вздохнул Ермак и загляделся
на реку, над которой плыли нежные облака. И под ними каждую минуту Кама
казалась новой, - то манила под солнышком невиданным простором и сочной
зеленью берегов, то в густой тени, с нависшими над водой скалами
становилась таинственной и грозной: то ласковая и родная, то чужая и
неприветливая, когда из набежавшей тучи брызгал дождь.
Повеяло холодком от прозрачной волны, убегавшей по камскому простору.
По гальке, обдирая ноги, вдоль берега бурлаки в лямке тянули огромную
баржу, груженную солью. Оборванные, опаленные солнцем, истомленные, они
шли, наваливаясь грудью на лямку, и пели тягучую горестную песню. Впереди
шли три широкогрудых богатыря с взлохмаченными бородами, пот струился по
бронзовым лицам; но такой мощью и силой веяло от их мускулистых тел, что
казалось - дай им палицы в руки, они побьют и погромят все. Но они, как
быки, тяжело и покорно шли в своем ярме. Позади их, заплетаясь ногами, шел
исхудалый, желтоликий чахоточный старик, а рядом с ним - хрупкий,
беловолосый мальчонка. Обоим лямка была не под силу.
На дороге из-за бугра показалась странница с котомкой за плечами.
Лицо знакомое, чуть загорелое.
- Алена! - признал Ермак и хотел уйти, но вековуша была уже рядом. Ее
большие добрые глаза сегодня смотрели встревоженно, но губы улыбались:
- Тебя мне и надо, Васенька!
Ермак опустил глаза и спросил:
- Что тебе надо, Аленушка?
- Спешила, батюшка, с Усолья, шибко спешила. Неужто пойдешь на своих
горюнов?
- Опоздала, Аленушка, - тихо обронил Ермак. - Как и робить, сам не
знаю! - признался он.
В эту пору в Закамье грянул и перекатился над лугами раскатистый
гром. Вековуша перекрестилась:
- Пронеси, господи, грозы, обереги хлебушко! - и посмотрела
опечаленно на Ермака:
- Очень просто, Васенька. Иди, но кровинушки не проливай, - она своя,
русская.
Алена стояла перед ним тихая, ласковая, и ждала ответа. Атаман поднял
голову.
- Ничего не скажу тебе, Аленушка, но юность свою крепко помню и не
обогрю братской кровью свои руки...
- Спасибо, Васенька, - поклонилась Ермаку вековуша и вся осветилась
радостью. - Я и ждала этого.
Снова, и теперь на этом берегу Камы, прокатился гром, и золотыми
блестками сверкнули кресты на церквушке в Орле-городке. Упали первые
крупные капли и прибили на дороге пыль.
Ермак взглянул на небо и предложил:
- Айда под крышу! Будет ливень.
Она покорно пошла рядом с ним, робкая и тихая. На светлое небо
надвинулась темная туча, закрыла солнышко, и полил буйный, шумный дождь...
Отошла гроза, надвинулся вечер, и казаки собрались в дорогу. За
дымкой тумана взошла луна и зажгла зеленоватым светом бегущие камские
волны. Позвякивая удилами, Ермак на сером жеребце ехал впереди, за ним шла
сотня. Атаман молчал; в который раз шел он по родной прикамской земле, но
никогда на душе не было такого тягостного чувства. С далекой юности помнил
он этот край и житье в строгановских вотчинах, и все осталось таким же,
каким было много лет тому назад. Как все кругом ласкает и слух и глаз: и
тихие шорохи ночи, освеженной только что павшим обильным дождем, и
трепетная золотая дорожка лунного отражения на камской волне...
- Эх Русь, родимая сторонушка! - вздохнул Ермак. - Широкие просторы,
тишина полей и лесов, и горькое горе...
Внезапно Ермак заслышал песню, ласковую и сильную, и скоро впереди
сверкнул огонек ночного стана. Ермак подъехал. На берегу, у костра, сидели
рыбаки и, обжигаясь, из одного котла хлебали горячую уху.
Вперед, на дорогу, вышел коренастый, плечистый молодец. Завидя
атамана, он стал перед лошадью, пламя костра озарило его сильное тело.
- Ну, что скажешь, молодец? - добродушно спросил атаман парня. - Кто
ты такой?
- Еремка, строгановский смерд. Батько, возьми меня до своего войска.
Сказывали, что казаки на Кучумку собрались войной. Возьми!
