- Что ж, можно и взять! - охотно отозвался Ермак. - Но повремени,
придет час, позову!
- Ой ли! - радостно вскрикнул рыбак.
- Слово мое твердо, а теперь сойди с дороги! - сказал Ермак и
перебрал удила.
- Браты, а вы к нам ушицы похлебать! - послышались теплые голоса.
Атаман усмехнулся и ответил:
- Глянь, сколь нас. Из одного котла такую ораву не насытишь, а брюхи
у нас о-хо-хо, дай боже!..
Раздался смех, и казаки тронулись дальше. А Ермак все думал: "Сколь
много плохого и темного на Руси, а все ж она самая прекрасная на свете!
Народ извечно похолоплен. Смерды! Но сила в них есть непомерная..."
Ему вспомнился спор с Максимом Строгановым, угощавшим его чаркой
аликанта. Максим говорил:
"Пей за крепость нашу на земле! Отныне и до века текла тут Кама-река,
отныне и до века хозяйствовать тут нашему роду и перевода ему не будет
вечно".
Ермак отклонил чарку, усмехнулся в лицо господину и сказал: "А что
ежели Кама-река вспять потечет, и холоп за вольницей поднимется?"
В глазах у Максима потемнело, голос дрогнул: "Не может того быть во
веки веков!" - закричал он.
Ермак спокойно огладил бороду, поднял на господина веселые глаза:
"Все может быть. Каждый человек тянется к солнцу!"
"Суета сует и всяческая суета то! - не сдавался Строганов. - Обманка
одна, болотный огонек - вот что золотая воля. Поведаю тебе сказ один.
Слушай! Были мы с батюшкой на Беломорье. И рассказывал нам мореход один
про страду великую. Сказывали, что на окиан-море затоп корабль один, а в
нем погрузился на дно морское ларец, полный жемчугов, злата и невиданной
прелести самоцветов. С тех пор мореходы многих царств не знали покоя и
думали: как добыть тот ларец? Через это погибло много смельчаков, которые
на дно спускались. Нырнули, и поминай как звали! И вот пришло такое время,
- одному посчастливилось. После мук и риска нашел он ларец; резное чудо, и
все позолочено. Вот когда добрались до сокровища! Долго корпели над
замком, думали открыть ларец без порчи, а когда открыли - пусто в нем,
одна паутина... Вот она холопская воля!".
"Врешь, не этак было! - отрезал Ермак. - Не зря народ придумал сказку
о Жар-птице. Прилетит она, вот только нас на земле не будет!"
Строганов повеселел: "Ну вот видишь, а после нас кому все это
занадобится? Эх-хе-хе..."
Ночь прошла. На заре казаки отдохнули и снова в путь. Чтобы ободрить
дружинников, заиграли домрачи, запели свирели, жалейки, подали голос
гусляры. Веселей стало. Днем в Прикамье кипела жизнь: сопели пилы, стучали
топоры, дымились угольные кучи. С рыбацких станов ветер наносил стонущий
напев "Дубинушки..." Где-то башкир тянул звенящую тоской песню, родную
русской душе. Говоры северян-помров мешались с татарской речью, с
цветистым разговором бойких волжан. По лесам бортники с дымокурами
добывали в дуплах мед. Завидев казаков, они поскорее убежали в чащу...
Светило яркое солнце, когда дружина подошла к Усолью. Играло
голубизной небо, не грязнили его белесые клубы варничного дыма. Чуть
сыроватый ветер обдувал лица. Тишина простерлась над миром. Казаки
притихли и зорко поглядывали на высокие тесовые ворота, которые вели в
острожек Максима и теперь были накрепко закрыты.
"Что, стервятник, перепугался?" - со злорадством подумал Ермак.
Посад, в котором ютились солевары и рудокопы, опустел и
безмолвствовал. Но когда казаки ступили в улицу, со всех сторон набежали
люди, лохматые, одетые в рвань, и, протягивая изъязвленные руки, кричали:
- Батюшка наш, помилосердствуй!
- Забижает нас захребетник.
- Что ворон терзает нас!
Они густой толпой окружили казаков, и каждый с душевной болью
выкрикивал свои обиды, свое наболевшее:
- Без хлебушка третью неделю сидим...
- Солью зато изъедены!
- Андрюшку в шахте задавило, а хоронить не дают. И так, сказывают,
надежно погребен!
- Помилосердствуй, атаман!
Сидя на коне, Ермак сумрачно разглядывал толпу. Потом поднял руку.
- Пошто бунтуете, люди? - выкрикнул он. - Пошто еще горшего худа не
боитесь?
Строгановские холопы упали на колени, торопливо смахнули войлочные
шапки. Вперед вышел Евстрат Редькин с перевязанным глазом. Он неустрашимо
стал против атамана:
- О каком худе говоришь, атаман? Коли пришел угощать плетью, то добей
первого меня! Каждая кровинушка наша кипит от гнева. Выслушай нас.
Казаки закричали:
- И слушать нечего, батько! Давай в плетки, а то в сабли!
- Стой! - властно поднял руку Ермак. - Голодное брюхо плетью не
накормишь!
- Вер-на-а! - глухо раздалось в толпе, и опять все заговорили разом:
- Мочи нашей нет! Пожгем все и уйдем!..
- Куда уйдешь, дурья голова? - прикрикнул на солевара Иванко Кольцо.
- К вам, к Ермаку-батьке уйдем. Возьми нас!
У атамана дернулась густая бровь - всех бы пожалел он, да разве
можно?.. На службе он у Строгановых.
- Говори один кто, в чем дело? - приказал Ермак. - Сказывай хоть ты,
что тут вышло? - показал он плетью на Редькина. Солевар поднял руки:
- Тише, братцы. Ордой шумите!
Голоса стали стихать. Одинокие выкрики бросались торопливо:
- Говори всю правду!
- А то как же? Известно, расскажу всю правду! - успокоил работных
Евстрат и поднял уцелевшее око на Ермака. И такую боль и страдание прочел
в его взгляде атаман, что сердце у него заныло.
- Говори же твою правду! - глухо вымолвил он.
Редькин взволнованно заговорил:
- Работой душат... Весь день едкий пар ест глаза, спирает грудь.
Каторжная работенка, от темна до темна!
- А о пахарях? А о рудокопах? О жигарях забыл! - закричали в разных
углах.
- А рыбаки?
- И о рыбаках, - продолжал прерванную речь Редькин, - и о пахотниках,
и рудокопщиках - о всех смердах, атамане, мое слово душевное. Все мы
голодны, волочимся в наготе и в босоте, - все передрали. И силушку свою
вымотали. Женки на сносях до последнего часа коробья с солью волокут в
амбары, ребята малые, неокрепшие, уже силу теряют, надрываются. А вместо
хлебушка, - батоги и рогатки. Многие в леса сбежали, иные от хвори
сгинули, а то с голоду перемерли.
Казаки стояли понурив головы. Проняло и их горькое слово солевара.
Многие вздыхали: не то ли самое заставило их бежать с Руси в Дикое Поле?
Конь Ермака бил в землю копытом. В тишине тонко позвякивали удила.
Евстрат продолжал:
- Сил не хватит пересказать все наши обиды. Праздников и отдыха не
знаем, поборами замучали. Не успел в церковь сбегать, - плати две гривны,
в другой раз оплошал, - грош, а в третий раз, - ложись в церковной ограде
под батоги. Богу молятся Строгановы, а сами нутром ироды!
- Ироды... - словно эхо, отозвался атаман. Но тут же спохватился и
сказал:
- Ты тише, человече, а то как бы холопы этого ирода тебя плетями не
засекли!
- Батько! - вскричал Дударек-казак. - Вели унять смутьянов - душу
рвут своим горем!
- Стой! - гневно отрезал Ермак. - Тут все тяготы к нам принесли,
слушать мы должны и понять! Мы - не каты! Эй, солевары, браты-горщики,
расходись! Бить вас у нас рука не поднимается, а прощать - силы нет.
- Уходи! - закричал Ерошка Рваный. - Уходи, казак отсюда. Мы сами
управимся...
- Мы все тут покрушим! Все сожгем! - закричали холопы.
- Вижу, что так и будет! - сказал Ермак и поднял руку. - Слушайте
меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут - вам
же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу господина помиловать вас,
смягчить вашу тяжкую жизнь. - Ермак тронул повод, и застоявшийся конь
понес его среди бушующих солеваров. Они все еще кричали, жаловались, но
давали казакам дорогу.
Ворота острожка распахнулись и навстречу Ермаку вышел Максим
Строганов, одетый в малиновый кафтан, в мурмолке, расшитой жемчугом. За
ним толпилась многочисленная челядь - спальники, хожалые, псари,
медвежатники, выжлятники, ловчие. Они жили привольно, сытно, и для
господина готовы были на любую послугу. Хозяин поднял руку и, прищурив
лукавые глаза, ощупал пышную бороду.
- Так что ж ты, атаман, не разогнал смердов? О том мы просили нашего
дядю Семена Аникиевича. Разве он не сказывал тебе нашей просьбы?
- Сказывал, - резко ответил Ермак и выпрямился на коне. Крепкий и
мускулистый, он высоко поднял голову. - Но мы в наймиты не шли. Не можно
бить и калечить за правду человека. Люди робят от всей силы, а заботы о
них нет. Скот свой и тот бережешь, хозяин, а смердов и за скот не
считачешь!
- Помилуй бог, казак, о чем молвишь? Тут как бы не ко времени, и не к
месту! - Строганов покосился на дворню.
- Это верно, может и лишнее сказал, - счел нужным согласиться Ермак.
- Но от всего товариства казацкого скажу. Не для того сюда шли, чтобы
смердов бить. Не будем, господин! И тебе не советую. Миром договорись.
Помилосердствуй!..
Строганов опустил глаза, круто повернулся и пошел в хоромы, - так и
не позвал атаманов в гости. Он долго расхаживал по горнице, все думал. "Не
ко времени!.. И впрямь, ноне идет война с ливонцами, не до свар царю. Не
будет слать стрельцов, коли что!" - Максим хмурился, кипел злобой, но все
чаще раскидывал мыслью, как и в чем уступить.
Простояли казаки в Усолье неделю. Выходили на яр, песни пели,
потешались в кулачном бою, но с рудокопами и солеварами не спорили.
Поутру, после Троицына дня, над солеварнями заклубился белесый дым, и
опять в шахту полезли рудокопы. Наказал Строганов выдать из амбаров
холопам зерно и заколоть быка на мясо.
К Ермаку пришел Ерошка Рваный и поклонился:
- Послушались твоего совета, ноне зачали новую варю. Приходи-ко,
атаман, взгляни на работенку нашу.
- Приду, - довольный, что удалось предотвратить грозу, ответил Ермак.
Он пришел на другой день. Большая потемневшая изба была заполнена
соляным паром, от которого сразу запершило в горле. Ермак с любопытством
вгляделся: большой цырен, подвешенный на железных полотенцах к матицам,
испускал пар. Под ним, в глубокой яме, пылал огонь, то которого и
нагревался рассол. Повар Ерошка зорко всматривался в кипеж раствора, из
которого начинала уже рождаться соль. Тут же хлопотали два подварка, да
ярыжки время от времени подбрасывали рассол, который ведрами подавался из
ларя.
На ресницах и бороде солеваров оседал соленый налет. Ермак ухватился
за свою кучерявую, и под пальцами тоже заскрипела соль.
"Этак в мощи обратишься", - невесело подумал атаман и услышал, как в
цырене пошел шум.
- Что такое? - поднял он глаза на повара.
- Началось кипение соли! - выкрикнул Ерошка и махнул подваркам: - А
ну, живей, живей!
Подварки бросились к железным заслонкам печи и стали умерять жар, а
повар поднялся к цырену и огромной железной кочергой равномерно разгонял
рассол...
Так и не дождался Ермак до полного увару, когда стала оседать
белоснежная соль. Откашливаясь, весь распаренный, потирая глаза, он
выбежал из варницы.
За ним вышел Ерошка:
- Ну, как тебе понравилась наша работенка?
- Подвиг трудный! - убежденно ответил Ермак. - Тут не только
бунтовать, а резать с обеих рук зачнешь...
Солевар присел на бревнышко и со вздохом сказал:
- Вот видишь... каторга! А мы тихи... и мало того: любим эту каторгу,
работу, то-есть...
Ермак грузным шагом вошел в острожек. Мысли были злые, непокорные. Он
чутьем догадывался, что не простят ему Строгановы непослушания, но не мог
поступить иначе. И в самом деле, Максим закрылся у себя в хоромах и больше
не показывался.
А в избах, на постое, казаки кричали:
