веди к вогуличам за рыбой. На Демьянке-реке держись, там Бояр - друг не
откажет в нужде...
Два десятка казаков на лыжах добрались к демьянским вогуличам. К
своему счастью, на реке они встретили охотника, который угрюмо поведал:
ушел князец Бояр от татарской беды, а в пауле засели лыжники Карачи и
подстерегают русских. Казаки не сразу ушли, дождались ночи и проверили
слух, - все оказалось верным. Так и вернулись они без рыбы. В пути мела
поземка, с гулом трещали льды на Иртыше, многие из казаков обморозились.
В Искере окончились все запасы; в закромах начисто вымели и съели
мучную пыль. Жалко и непривычно было - стали резать коней. Казаки ели
безропотно, а московские стрельцы наотрез отказались:
- Умрем, а махан жрать не будем! Не басурмане мы!
А на четвертый день и стрельцы поступились обычаем, стали есть пенную
кобылятину. Но и коней скоро всех прирезали, а голод не отступал. В январе
задули пронзительные холодные ветры, весь Искер замело глубокими
сугробами. Ночи пошли непроглядные и тревожные. Пылали яркие сполохи, и
стрельцы с суеверным страхом взирали на переливы красок в небе. Казалось,
что необъятное полотнище свисало с невидимого небесного свода, плавно
колебалось, развертывалось и переливалось всеми цветами радуги.
Голодные люди, с глубоко запавшими в глазницы мутными очами, с
трепетом смотрели в торжественно изукрашенное небо и считали сполохи за
дурное предвестие. Они еле передвигали опухшие ноги.
Ермак приказал забить собак:
- Нет привычной животины, и это корм.
Побили и съели собак. Воевода с отечным лицом сидел перед оконцем,
затянутым пузырем, и скучно жевал собачину. Зимний день нехотя и немощно
пробирался в окно. Семен Дмитриевич полез пальцами в рот и тронул зубы.
Они шатались, из синих десен потекла кровь.
- Видишь? - сказал он сидевшему напротив Ермаку. - То болезнь
полунощных стран. Пухнет человек, кровь гниет. Не уйти мне отсюда,
схороните тут! - он поник головой.
Хотелось атаману сказать: "Сам ты, воевода, будешь виноват в своей
смерти! Не захватил запасов!". Однако пожелел его и только вымолвил:
- Добрый человек ты, Семен Дмитриевич, а безвольный! Дух у тебя слаб.
Ходи, уминай снег, разгоняй кровь, авось жив будешь.
- Что ты, что ты! И так еле влачу ноги! - отмахнулся Болховской.
Снег падал беспрестанно, пушистый, мягкий, и все глубоко укрывал. По
утрам, на заре, снег розовел, и над сугробами, среди которых были
погребены избы и мазанки кучумского куреня, черными столбами поднимался
густой дым. Рубили ближнюю березовую рощу и жгли. Но тепло не спасало от
голода. Опухли у многих лица, отекли ноги, из десен сочилась кровь. Не
хотелось ни двигаться, ни шевелиться. Упасть бы на скамью и лежать,
лежать...
Но Ермак не давал покоя ни казакам, ни стрельцам. Войдя в избу, где
на полатях и нарах лежали вповолку люди, он сердито поводил носом и гнал
всех в поле - работать, двигаться. Он весело кричал на всю горницу:
- А ну, браты, с кем на кулачках потягаться!
Лохматый стрелец спустил с полатей нечесанную голову и хмуро
отозвался:
- Нажрался сам и потехи ищет!
Казак Ильин - худой, одни кости выдаются - скинул зипун, соскочил с
лавки и сердито крикнул стрельцу:
- Ты гляди, кривая душа, не мути народ. Ермак - один тут! Строг - это
правда, но ни твою, ни мою кроху не возьмет!
- А чего он быстрый, как живинка, всюду? - запротестовал стрелец.
- Духом крепок! Может, как дуб, разом хряснет, а не прогнется. За
Ермака, гляди, душу вытряхну!
Стрелец изумленно, будто первые, разглядывал Ермака. Затем вдруг
сбросил с полатей шубу и торопливо полез вниз:
- Добрый мужик, сам вижу! Не хочу гнить, веди, атаман, в поле!
Стих сиверко, тишина легла на землю, такая глубокая и торжественная,
что каждый шорох далеко слышался. С трудом передвигая распухшие ноги,
казаки вышли на вал. Мертвенно-бело кругом. На валу каркает ворона.
Казаки столпились на площадке вокруг Ермака.
- А ну, налетай! - озорно закричал Матвей Мещеряк и ударил атамана в
бок. Ермак сброил полушубок, завернул рукава и с вызовом повернулся к
бойцам:
- Давай, давай на кулачки! А ну!..
Стена на стену пошли с кулаками казаки. Ермак шел рядом,
подзадоривал:
- Держись, донская вольница!
Мощный голос атамана поднял с ложа воеводу Болховского. Пошатываясь,
он обрядился в лисью шубу и вышел на крылечко. Мороз перехватил дыхание.
"Ух, и человечина! Силен дух, - такого никакие беды не сломят!" -
восхищенно подумал он, разглядывая Ермака, от которого валил пар. Ощерив
крепкие белые зубы, кипнем сверкавшие в черной бороде, атаман плечом, как
волной, растаскивал толпу и кричал:
- Давай, давай, сибирцы!
Неугасимый пламень горел в этом человеке, даже голод и все лишения
были бессильны против него. Мало одной телесной мощи, чтобы в тяжкое время
быть таким бодрым и звать других к жизни. Тут нужен великий дух.
Болховской склонил бледное отечное лицо с устало мерцавшими глазами.
"Он будет жить, а я умру!" - с грустью о себе и с душевным теплом об
атамане подумал он. Повернулся и ушел в избу. А позади него, подобно
раскатам грома, раздался неудержимый хохот: Ильин, ловко извернувшись, так
трахнул стрельца по могучей спине, что тот не удержался и ткнул носом в
сугроб. Стрелец быстро поднялся и залился смехом, глядя на него,
засмеялись и другие. Вместе со всеми хохотал, держась за бока, и сам
батька Ермак.
А вокруг искерского холма попрежнему была мутная даль, белые снега и
вздыбленные синие льды на Иртыше.
- Хватит на сегодня! - весело сказал Ермак, глядя на заснеженные
избы, на дозорную башенку. - Песню, браты, да разудалую! - предложил он, и
сам первый запел:
Эх ты, камень, камешек, Самоцветный, лазоревый...
Блестящими призывными глазами атаман смотрел на казаков, отцовская
ласка светилась в них. Сотни голосов дружно подхватили и понесли песню:
Излежался камешек На крутой горе против солнышка...
Во все могучие легкие пел и казак Ильин, а сам думал: "А песня-то
девичья, не казачья, отчего ж она душу так поднимает?".
Голодный мор вошел в Искер, валил людей. Смерть приходила без
страданий. Слабел человек, опухал и уходил из жизни. Порезали конскую
упряжь из сыромятных ремней, долго варили ее, навар выпили, а кожу
сжевали. Драли с мерзлых деревьев кору, с поникшей под шапками снега ивы -
лыко, сушили, толкли и варили горькую похлебку, от которой крутило и жгло
внутренности. Редко-редко когда ели рыбу - с трудом ловилась она в
прорубях. Да и народ обессилел спускаться и подниматься на яр.
А зима была в самом разгаре. Жгучий мороз сковал даже говор, умерла
давно и песня. Волки стаями приближались к крепостному тыну, усаживались
полукружьем и начинали выть, выматывая душу. Они чуяли мертвечину. В избах
светились красные глазки - горела и чадила лучина. Время от времени от
обожженного стержня отваливались угольки, падали и, шипя, затухали в
бадейке с водой. Умирающие казаки и стрельцы бредили зелеными лугами и
золотыми нивами. Бредили, а на утро находили их мертвые тела. Сумрачно,
молча хоронили товарищей. Жгли костры, отогревали землю и рыли могилу.
В эту пору тихо и незаметно отошел князь Семен Дмитриевич Болховской.
Обмыли его и обрядили в бархатную ферязь, расшитую жемчугом. Два дня его
тело лежало перед образами, перед которыми больше не теплились лампады.
Отец Савва заунывно распевал над ним псалмы.
Стрельцы провожали воеводу с печалью:
- Ушел от нас и кто теперь выведет из гибельного края?
Ермак не утерпел:
- Не гибельная землица Сибирь! Все тут есть для доброго человека. Но
пока корни злые не дают доброму семени взойти: татары в степи разогнали,
не дают им ни ясак нам платить, ни пищи в Искер везти. Пройдет это,
отправимся!
С Болховским пришли в Сибирь стрелецкие головы Иван Глухов да Киреев.
Они должны были после смерти боярина вести воеводские дела, но дел этих не
было. Один за другим умирали ратные товарищи, и скоро не стало хватать сил
рыть могилы, - мертвые тела уносили на вал. Днем над мертвечиной кружило с
граем воронье, а ночью приходили волки и грызлись за человеческие кости.
Поздно поднималась медно-красная луна и мертвенным светом освещала
страшное кладбище. Дозорный казак на башенке дрожал от холода и с ужасом
глядел в поле: звери в двух шагах от тына терзали его товарищей. Как-то он
забрался в дозор с тугим луком. Снег отливал синевой, большие тени зверей
двигались. Казак долго прицеливался и стрелой наповал убил волка. С трудом
он отогнал злых хищников и втащил в городок зверя. Здесь волка освежевали
и опустили в котел. Запахло распаренным мясом. Казаки с жадностью ели.
- Хорошо говядинка, - ухмыляясь, сказал соседу Ильин. - Гляди только,
ночью на полатях не завой!
- Доброе мясо! - похвалил сосед.
На другой день, с наступлением сумерек, казаки вышли на облаву. Били
волков стрелой, из пищалей, хотя зелья было мало и его берегли.
Повеселели. Но звери ушли из Искера, а гоняться за ними по степи не было
сил.
Истощавшие люди лежали вповалку и либо бредили, либо вспоминали
прежнюю жизнь. И вся она, казалось, проходила в еде. Наперебой
рассказывали, - один ел жареных лебедей, другой поросенка, третий набивал
чрево блинами.
- Это все пустое, милые, - перебил один стрелец. - Я по три горшка
каши съедал. На первое - греча! Разваренная, поджаренная, каждая крупинка
маслицем, как слезинкой, подернулась. Ох, и до чего же, милые, вкусна!
Смакуя, рассказчик закатил глаза.
- Перестань, пес! - закричали на него казаки, но стрелец не унялся и
продолжал:
- На второе - каша пшенная с постным маслом и жареным луком. Эх, так
пузу и гладит!..
- Уймись, дьявол! Уймись! - истошно закричал на полатях пушкарь
Петро. - И без тебя тоска в брюхе...
Стрелец и ухом не повел. Огладил бороду, подмигнул лукавым глазом:
- Ну, тут, други, третье подползает - горшок с сарацинским пшеном,
весь распаренный, промасленный! Ах, господи, какой дух идет. Беру ложку
и...
- Убью, истязатель! - заревел пушкарь и замахнулся на стрельца.
Корчась от голода, Петро повалился на скамью. - Ухх!..
- И мне худо, браты! - обронил Ильин, напялил рысью шапку и вышел из
избы...
Перекосив лицо, на полати полез третий, и все его большое костлявое
содрагалось от судорог.
- Растравил-то как! Ох, господи, - перекрестился поп Савва и икнул от
спазмы в чреве...
Ермак, сколько мог, не давал людям залеживаться: по-прежнему гнал на
мороз, на свет. Солнце все раньше выплывало из-за окаема, и под ним уже
влажно лучился и искрился снег, но мороз не спадал.
- Гляди ж ты, солнце на лето, а зима на мороз! - примечал Ильин.
Яр к Иртышу был гол и потрескался от стужи. Подобно выстрелам, гулко
лопались лесины и камни. На солнце люди казались восковыми, у многих на
коже появились струпья.
Казак на дозорной башне в лунную ночь увидел, как через вал метнулся
человек в чекмене и ножом отхватил кусок мерзлого тела. Караульный
содрогнулся, стало не по себе. Он догадался: стали есть мертвечину...
Ермак ходил в панцыре и в шеломе. Двигался он прямо, но медленно.
Лицо его было серым, резко выдавались скулы, в кучерявой бороде
прибавилось седых волос.
После Сретенья дни стали яснее, морозы сдали, и пушкарю Петру удалось
порядком наловить стерлядей.
- Погоди, браты, теперь умирать не пора! - радостно закричал он на
всю войсковую избу. - Чую, весна идет. Переможем голодную хворь!
