Наступил март, зазвучала капель. По утрам с крыш свисали ледяные
сосульки и горели на солнце янтарем. В полдень изрядно пригревало. Все
подолгу стояли в затишье и наслаждались первым теплом.
Смерть как бы в раздумье остановилась. Неделю не было умерших. В
конце марта на припеке стал таять снег, побежали, запенились первые
ручейки, а в овраге загомонила, ломая лед, Сибирка-река.
Днем на талые снега спускался густой туман, и дозорный, стоя на
вышке, среди влажной мглы, чутко прислушивался: как бы татарские всадники,
прознав про беду, не вломились в Искер!
На заре из ближнего леса, укрывшего восточные сопки, донеслось
чуфырканье. Казак встрепенулся и замер, восхищенно вслушиваясь. Среди
торжественного бедмолвия снова волнующе близко прозвучало: "Чуфы-ш-ш!.."
- Ах, боже мой... Ах, диво-дивное... Весна! - вслух подумал казак, и
светлая радостная улыбка озарила его лицо. Ему живо представились большие
темные птицы, которые грудью бились и валили одна другую на талую землю.
Бились птицы смертным боем - клювами, крыльями, когтями. Кругом сыпались
черные с синеватым отливом перья, и падали на снег яркие капли крови. -
Теперь уж наверняка идет весна! - повторил дозорный и жадно вздохнул.
Казаки слушали этих вестников ранней весны и ликовали.
И еще большая радость неожиданно постучалась в крепостные ворота.
Когда с осторожностью, на ранней заре, распахнули их, в город пронеслись
вереницы нарт: вогулы и остяки, минуя враждебные татарские отряды,
привезли мороженую рыбу и дичь, а за ними пробрались и татарские люди с
вьюками, наполненными бараниной.
Мещеряк бережливо поделил запасы.
- Весна идет, а может и задержаться. Поскупиться надо! - по-хозяйски
рассудил он.
В один из мартовских дней дозорный с вышки заметил подозрительное
движение на почерневшей дороге. За холмами, перелесками, казалось,
колыхалась темная широкая змея. Снег слепил глаза, ярко светило солнце, и
в утреннем чистом воздухе ясно слышалось конское ржанье и рев верблюдов.
Казак ударил сполох.
- Идет! Карача идет! - закричал дозорный, и сразу все пришло в
движение.
Двенадцатого марта войска Карачи плотным кольцом охватили Искер, от
Иртыша до Сузгуна. Целый день скрипели груженые сани, ржали кони, ревели
верблюды и доносилась перебранка татарских лучников, разъезжавших по
дорогам и тропам. Задымились костры, клубы черного дыма тянулись по ветру
и заволокли Искер.
Ермак поднялся на дозорную вышку и пристально оглядел лагерь врага.
Его не испугала грозная орда, окружившая крепостцу.
- Что будем делать, батька? - дрогнувшим голом спросил сторожевой
казак.
- Биться станем! Карачу погоним! Эва, как ноне по-весеннему ликует
солнышко! - Помолодевшими глазами Ермак показал на осиянные просторы
заиртышья. Там темнели проталины и над ними вились птичьи стайки.
Атаман не боялся за городок, - валы и тыны казаки обновили на славу.
На башнях - пушчонки. На скатах косогора пометан "чеснок" - шестиногие
колючки; невидимые, припорошенные снегом, они будут калечить людей и
коней.
Еще раз обежав придирчивым взглядом оборону, Ермак спустился с вышки
и пошел к пушкарям, калившим ядра. Атаман наклонился к медной "голубице",
прицелился глазом, - ствол "покрывал" дорогу, на которой скопились тысячи
лучников.
В эту пору в разных концах татарского лагеря вдруг забили барабаны и
раздался пронзительный вой.
Держа тугие луки, лучники на скаку пустили стаи оперенных стрел и,
стегая плетями коней, ошалело понеслись на Искер. С визгом летели над
тыном стрелы, многие железным или костяным наконечником попадали в крепкое
бревно, и от него отскакивали щепки. Одна из таких стрел насмерть пронзила
пушкаря Петрушку. Он силился подняться, шептал побелевшими губами что-то
невнятное, но глаза его быстро меркли. Вскоре Петро затих.
Ермак взял из рук павшего пушкаря пальник, на конце которого краснел
огонек, и крикнул:
- Казаки, пищали готовь! Гости враз двинутся!
Ветер взметнул пламя костров, издалека виднелись жаркие жала огня.
Пронзительно завизжали сопелки, и конная татарская лава, как серое
полотнище, заколебалась, развертываясь на быстром скаку. Всадники
неугомонно вертелись в седлах, крутили над головами саблями и выли. Из-под
копыт коней летели снег и комья мерзлой земли.
- Бить ворога! - закричал рыжий рослый пушкарь и с пальником
устремился вперед.
- Погоди! - поднял руку Ермак. - Не спеши, с толком бей. Подойдут,
тогда и пахни жаром!
Конский топот все ближе и ближе. Все замерло в ожидании. Слышно, как
под панцырем стучит сердце. Пушкари глаз не сводят с Ермака. "Когда же,
когда? Вот, ироды, мятелью несутся! Как пурга воют!"
Из темноты конской лавы вырвались сильные кони, а отчаянные всадники
еще больше нахлестывают их, ярят. На весеннем солнце беглыми молниями
сверкают клинки. Уже видны оскаленные зубы конников, пар рвется из конских
ноздрей...
- Ух, ты! - вскричал пушкарь: - Терпежу нет!
Ермак сжал зубы, не отозвался. Рука его крепче легла на рукоять меча.
Черная стая всадников рядом, и тут Ермак широко взмахнул мечом.
Дружно рявкнули пушки, прозвучали стрелецкие пищали.
Скачущий впереди всех черногривый иноходец сразу встал на дыбы,
завертелся и грузно ударился в снег, придавив всадника. На скате
копошились покалеченные люди и кони. Вороной скакун силился одняться и
мучительно ржал на все поле. Потеряв коней, многие татары, однако,
продолжали двигаться вперед, стрельцы из бойниц в упор били в них.
Из-за дымных костров выкатилась и понеслась новая яростная волна
конников.
- Огонь!
Снова покатное поле окуталось пороховым дымом, который смешался с
горечью костров. И вторая волна захлебнулась, хлынула назад.
Раскинутый в снегу "чеснок" калечил коней и убегающих людей.
На перепутье дорог, на высоком коне, в седле, украшенном серебряными
насечками, в зеленой бархатной шубе на лисьем меху, в окружении свиты,
сидел тщедушный Карача. Он тянулся, выпячивал грудь, но от этого не
становился величественнее. Лицо с кулачок, фигура, как у подростка,
придавали ему беспомощный и жалкий вид. Но в узких глазах мурзы светился
неугасимый злобный огонек. Этот маленький и слабый старик крепко держал в
своей власти татарских всадников и окрестные улусы. Недаром про него сеид
говорил: "Один Карача стоит тысячи быстрых джигитов!".
Но сейчас Караче не помогали ни ум, ни хитрость, ни безмерная
наглость, - воины его не могли с налету взять Искер. Со стыдом и злостью
они возвращались в лагерь, к кострам. Карача укоризненно молчал, и это
было страшнее бича. Все знали, как он мстителен и коварен.
День угасал. Опять зажглись тысячи костров. На фоне зарева
беспрерывно двигались караваны и проносились стремительные всадники.
Взобравшись на дозорную башенку, Ермак долго оглядывал степь: большим
полукружьем, плотной стеной вырастал воинский стан Карачи.
С этого вечера началась осада Искера. Татары к валу больше не
подходили, но грозили издали:
- Поморем голодом!
Каждый день по дорогам к стану Карачи подъезжали все новые конники,
вооруженные луками, копьями и арканами. Среди них были и всадники из
далеких ногайских улусов - искатели легкой наживы. Карача во все концы
рассылал стрелы с красным оперением, призывавшие на войну с русскими. Он
отбирал самых красноречивых посыльщиков, которые могли не только передать
стрелу, но и зажечь сердце пламенным словом. Они клятвенно уверяли татар:
"Конец пришел неверным. Они закрыты в Искере и не уйти им оттуда. Их
поразит наша стрела и голод. Идите, идите скорей к Искеру!".
В укрепленном городке было зловеще тихо, и с наступлением сумерек он
погружался во мрак. Русские упорствовали и не сдавались. "Чем живы они?" -
недоумевал Карача и досадовал, что откладывается час, когда он войдет в
шатер хана Кучума. Чтобы уберечься от ядер и случайной стрелы, мурза отнес
свою ставку в березовую рощу, на Саусканские высоты. Здесь под каменными
плитами покоились ханы, их бесчисленные жены и знатные мурзаки, - это
место было священно для всех знатных татар. И с него хорошо был виден
умирающий Искер. Под молодыми березами поставили белые войлочные шатры, -
в них поселились десять жен Карачи, сыновья и толстые, отъевшиеся мурзаки,
которые до жгучей ненависти завидовали Караче. Молодые, стройнае сыновья
мурзы по утрам выезжали с кречетами на охоту или в стан, где из тайного
места подстерегали русских и били в них стрелой. Открытого боя они
пугались.
Сам Карача, много лет служивший Кучуму, любил торжественные приемы.
Вечером к нему в самый обширный шатер сходились мурзаки и рассаживались на
коврах. Подобно хану, Карача сидел на возвышении, и два телохранителя
огромного роста и свирепого вида оберегали его от злого ножа соперников.
По его знаку слуги приносили серебряные тазы, в которых дымился хорошо
пропаренный плов из жирной баранины; старичок любил хорошо поесть. Тонкими
пергаментными перстами он брал из блюда горячий плов и жадно ел его.
Скрестив ноги в мягких зеленых сапогах с заостренными носами, Карача
косыми глазками зорко следил за мурзаками. После еды к нему обычно
приводили старых мулл, приглашенных Кучумом из страны солнца - Бухары.
Любил Карача похвастать перед ними своею ученостью. С муллами приходил и
тощий высокий поэт, проживший много лет у повелителей восточных стран, а
теперь подобранный Карачой на перепутье караванных дорог. Поэт развертывал
истрепанный пожелтевший свиток и, надо отдать справедливость этому
служителю высокого искусства, выразительно-волнующе читал стихи Низами.
Закрыв влажные лисьи глазки, затаив дыхание, Карача с неподдельным
упоением слушал звучные строфы. Сытые мурзаки в знак одобрения и
благодарности за гостеприимство громко рыгали. Поэт укоризнено поглядывал
на них.
После стихов муллы раскрывали толстый фолиант корана и читали мудрые
изречения. Начинались толкования. Хитрый Карача любил речи не менее
хитрого и льстивого муллы Исмаила, который витиевато и многозначительно
пророчествовал перед мурзаками о том, что на древний улус Тайбуги воссядет
некий мудрый хан из нового рода. Говоря об этом, он многозначительно
глядел на кротко моргавшего Карачу, в глазах которого порою, загоралась и
не могла укрыться от мурзаков радость...
После беседы с учеными мужами Карача отпускал приближенных и
предавался отдыху в обществе молодых жен, взиравших, однако, на него,
словно на паршивого козла. Самая молодая и красивая из них - Асафат, не
скрываясь, насмешливо называла его: "Мой козлик..."
И Карача, на самом деле, ползал на четвереньках за разыгравшимися
резвыми женами и жалобно блеял козленком. Они толкали, дразнили его -
жалкого, тощего старичка с реденькой бородкой.
Ночи подошли теплые, шумные, полные гомона талых вод и овеваемые
запахом набухших клейких почек. Снег сошел со степей, и берега Иртыша
засинели, - скоро тронется лед. А в Искере доедали последнее. Смелые
казаки спускались на животах с крутого яра к Иртышу и закидывали
рыболовную снасть. Добыча радовала. Но однажды вражий дозор подстерег двух
казаков; их схватили, мучили, а утром с валов казаки увидели своих братов
повешенными высоко на жердях.
Ермак пытливо разглядывал каждого воина. Всюду он встречал честный
взор и верность. Он вызвал Матвея Мещеряка и поручил ему еще тщательней
вести хозяйство. Каждая кроха была на счету у атамана, и ее берегли. Все
