мерцали сугробы. Иванко мчался на высоком жеребце. Каждая кровинка, каждая
жилочка в нем жаждала удалого движения, просила жизни. Конь размашистым
бегом стлался по степи, в ушах ветер свистел, а Иванке все было мало:
хотелось разогнаться да махнуть над степью под самые звезды. "Эх, неси
меня, Серко, лети, добрый конь!" За Иванкой вслед торопились казаки.
Татарин еле поспевал за Кольцо. В глазах его вспыхивали волчьи
огоньки - жгучая ненависть, то восторг от казацкой скачки.
Далеко до татарских улусов, но гонец знал дорогу в зимней степи,
чувствовал ветры и близкую воду. Он неутомимо вел казаков вверх по Иртышу.
В синие сумерки Иванко Кольцо на одну минутку круто осадил коня и, открыто
смеясь в лицо татарину, спросил:
- Уж не к хану ли Кучуму под нож казаков манишь?
В глазах проводника мелькнул испуг. Скривив лицо, обиженно замахал
рукой:
- Что ты, что ты! И Карачу, и меня, и жен его, и сыновей его Кучум
потопчет конями. Он не простит, что покинули его!..
И опять двинулись кони; побежала, закружилась под копытами степь.
Ночь над равниной. Золотое облачко затянуло луну. Капризный ветер гонит
струйки снежной пыли, а в ней катится, спешит невесть куда сухая трава
перекати-поле.
Вдали мелькнули огоньки. Лунный свет зеленоватой дорожкой скользнул
по плоским кровлям, белым юртам и снова угас - все закрыла роща.
- Тазы! Тазы! - повеселев, закричал татарин.
Борзые кони вомчали в аул. Залаяли псы, и сразу вспыхнули факелы.
Перед белой войлочной юртой ждал Карача. Толстые мурзы поддерживали под
руки бывшего ханского советника. Он заискивающе склонился перед Кольцо.
- Велик аллах, мудр князь, что прислал самого лучшего ко мне в улус!
- льстиво заговорил Карача и по-юношески быстро подбежал к стремени. -
Будь гость мой...
Татары развели казаков по юртам. Коней пустили в степь - пусть
кормятся.
- Не бойся, казак, наш скот тебенит и твой будет! - угодливо
улыбались они. Перед гостями поставили чаши с пловом, кувшины с кумысом:
- Пей, друг! Пей, казак!...
Иванко подхватили под руки два рослых татарина и ввели в шатер
Карачи. Посреди пылает и согревает жаром горка углей в мангале. На коврах
- подушки, на них знатные мурзы с чашами в руках. Карача сел перед медным
тазом, в котором дымился горячий плов и, показывая Иванке на место рядом с
собой, ласково позвал:
- Иди, иди сюда. Здесь самый лучший место. Садись вот здесь! -
Сверкая перстнями, мурза взял чашу с кумысом и поднес гостю: - Да будет
благословен твой приход!
Тепло, идущее из мангала, сразу разморило казака. Он взял чашу и
выпил кумыс.
- Хорош, - похвалил напиток Кольцо. И снова протянул чашу. Карача
хитренько улыбался, поглаживая реденькую бороденку.
- Пей еще, пей много! - предложил он гостю.
Промялся, проголодался на холоде в далекой дороге казак - горстью
брал жирный горячий плов и, обжигаясь, набивал полный рот. Ел и запивал
кумысом. Татары хвалили:
- Хороший гость... Добрый гость...
Карача скрестил на животе руки и сказал умильно:
- Побьешь ногаев, князю дорогой дар отвезешь!
От сытости и кумыса так и клонило ко сну. Отгоняя соблазны, Кольцо
сказал Караче:
- Вместе бить будем ногаев. Обережем скот твоих людей...
- Якши, якши - ответил мурза, ласково глядя из-за чаши на Иванку.
И тут казак услышал за пологом смех, нежный, серебристый. Вслед за
этим забряцало монисто. Кольцо быстро взглянул на полог и вскочил с
подушки. Он рванулся к пологу, но щуплый и маленький Карача проворно
загородил казаку дорогу.
- Ты гляди дар наш князю! Гляди! - схватил его за руку мурза и
показал на столб. На нем блестел позолотой и причудливой резьбой круглый
щит. Холодные зеленые искры сыпал большой изумруд.
Казак сразу забыл про девку. С горящими глазами он потянулся к
доспеху. Взял в руки, и глаз не мог оторвать от дивного мастерства. А
Карача вкрадчиво зашептал ему:
- Из Бухары дар... Великий искусник Абдурахман долго-долго
трудился...
И вдруг мурза лягнул ногой и опрокинул чашу, синеватым языком
расплескался по цветистому ковру кумыс.
- Эх, какой ты незадачливый! - незлобливо хотел сказать хозяину
Кольцо, но в этот миг взвился аркан, и петля хлестко сдавила казачью шею.
Кольцо выхватил из-за пояса нож и хотел ударить по ремню, но вскочившие
мурзаки тяжело повисли у него на руках. Карача выхватил из-под ковра меч и
осатанело ударил Иванко по темени.
Казак рухнул на землю. Последней мыслью его было:
"Вот как! Коварством взяли"...
И сразу погас для него свет...
- Джигит! - взвизгивая от радости, похвалил Карачу захмелевший
толстый мурза. - Совсем молодой джигит! Одним ударом...
Ночь была темной - луна закатилась за курганы, в аиле стояла тишина.
Усталые и сытые казаки крепко спали и не чуяли беды. В потемках навалились
татары и перекололи всех.
Шумные и крикливые кочевники, смеясь, ушли к шатру Карачи. В этот час
очнулся лишь один старый донской казак. Весь израненный, шатаясь, он
выбрался из брошенной юрты, выбрел в поле и свистнул коня. Обливаясь
кровью, казак с большим трудом взобрался в седло и схватился за гриву.
Верный конь унес его от беды.
Много силы и жизни таилось в старом жилистом теле, - добрался этот
казак до Искера. Свалился у крепостных ворот. Набежавшие браты подхватили
его.
- Положите меня, не надо дальше, отхожу, - еле шевеля посиневшими
губами, прошептал казак. - Батьке поведайте: изменил Карача, порубил всех
и не стало Иванки...
Поник головой и замолчал навеки.
Казаки сняли шапки и в тяжелом молчании склонили головы.
Боялись сказать правду атаману, но он сам угадал ее по взглядам своих
воинов. Неистовым гневом вспыхнул Ермак. Обычно сдержанный, он стиснул
зубы и, грозя кулаком, прохрипел:
- Подлые тати... Погоди, сторицей отплачу за вероломство!
На другой день на прииртышском перепутье поймали казаки четырех
вооруженных татар. Привели к Ермаку. Потемнело лицо атамана, бросил
отрывисто и зло:
- Повесить на помин Иванки...
Татар высоко вздернули над тыном, и свирепый морозный ветер долго
раскачивал оледеневшие тела. По ночам подходили к тыну волки и протяжно
выли...
Отбили тело Ивана Кольцо и погибших товарищей. Стоял Ермак перед
покойным другом. Голова Ивашки повязана. Глаза закрыты медными алтынами.
Кудри атамана прилипли к окровавленному лбу.
- Эх, Иванко, Иванушка! - с отцовской любовью вымолвил Ермак. -
Шальная ты головушка! Прощай, друг, навеки! - и столько было в глазах
атамана тоски и горькой муки, что страшно было смотреть на него.
Бескровное лицо Иванки безмятежно белело на медвежьей шкуре.
"Отгулял, отшумел свое, богатырь донской! Отпил свою жизнь из золотой
чары!" - тяжело опустив голову, думал Ермак.
И впервые за всю совместную жизнь с ним подметили казаки слезы в
глазах своего атамана.
3
Погибли самые храбрые и отважные казаки, полегли костьми от вражьего
коварства самые близкие и верные друзья Ермака. На сердце его лежала
неизбывная тоска, глаза помутнели от горя. Жаль боевых товарищей, но еще
горше на душе, что воспрянул враг и норовит извести казачий корень. Все
напасти сразу пришли в Искер-Сибирь. Зима в этот год пришла рано, лютая и
морозная; глубоко легли снега. Одна радость выпала до ледостава, да и та
оказалась призрачной, обманчивой. С последней осенней водой по Иртышу
прибыли в Сибирь струги князя Болховского. Только они стали на приколе,
тут и ударил мороз.
Когда со стругов сходили стрельцы, сколько было светлой радости! На
берег вышли все казаки: играли на рожках, дудели в сопилки, били в медные
литавры и кричали от всего сердца, от всей души. Обнимались и целовались
ратники. Князь Болховской - высокий, одутловатый, с редкой, с проседью,
бороденкой, важно сошел со струга. Его поддерживали под руки два челядина.
Взглянул Ермак на прибывающего воеводу и ахнул: узнал. Куда же подевалась
статность, блеск в глазах и сильная поступь? Износил, ой как скоро износил
свою младость князь! Не таким он являлся с царскими грамотами на Дон
обуздовать казаков! Ушло времячко, истрачены силы!
Скрепя сердце поклонился атаман воеводе Болховскому, - не забылись
старые обиды. Важно кивнул в ответ воевода. Но радость была столь велика,
что все ликовали. Провожали воеводу до большой избы с песнями, пир дали.
Стрельцы побратимились с хозяевами: чары поднимали, ели с пути-дороги за
десятерых, обнимались и расхваливали сибирских удальцов.
В оживленной шумной беседе Ермак, прищурив глаза, говорил воеводе:
- Полночь уж. Назавтра поране сгружать вели струги. Гудит Иртыш,
льдом все перекарежит, а добро на дно унесет.
Болховской спокойно отозвался:
- Пусть отсыпаются; все, что было, при нас, а ладьи что ж, на берег
вытащить можно.
- А хлеб, а крупа, а соль?
- Не грузили мы запасов, да и к чему они тут! Сказывали, реки
изобильны рыбой, мясного - через край... Сибирь!
Лицо Ермака побагровело, но промолчал он.
Отгуляли встречу и невеселыми разошлись атаманы из-за столов. Каждый
думал сейчас горькую думу: "Как проживем зиму? Запасы оскудели, на своих
еле-еле хватило бы, а ноне еще триста ртов прибыло. Ух, беда!".
Воевода Семен Дмитриевич легко относился ко всему, успокаивал Ермака:
- Потерпи, обживутся стрельцы и татар прогонят!
Атаман укоризненно покачивал головой. Кто-кто, а он знал этот суровый
край и татарскую "жесточь"!
Мурза Карача оставил Кучума, - самому мерещилось быть ханом, - как
зверь рыскал по улусам, поднимать татар. Его рассыльщики, вооруженые
луками, мечами, беспрепятственно разъезжали по сибирским просторам. Они
проникли далеко на север, - подбивали на мятеж и остяцкого князьца Гугуя,
и пелымского Аблегирима, и князя Агая с братом Косялимом, и кодского князя
Алачу. Карачевы отряды появлялись по дорогам и убивали всякого, кто не
хотел идти с ними против русских.
Снега выпали глубокие - верблюду по ноздри. Пешему не пройти, конному
не проехать. Только на лыжах да на олешках можно пробежать. Скудные запасы
пришли к концу: сусеки в амбарушках опустели. Последнее делили честно.
Ермак сам приглядывал за всем, - отбивал напрочь воровские руки, сам ел
столько, сколько казаки. Крепился, хотя темные тени легли под глазами.
Из остатков ржаной муки делали болтушку. Князь Болховской безропотно
ед и тяжело вздыхал.
Рядом Иртыш, но близок локоть, да не укусишь. Вражьи наезды в темные
ночи не дают выйти на реку, а метели все сильнее и сильнее. Сколько
обмороженных принесли! Били ворон, зайцев - стрелой, сохраняя зелье, но и
ворон и зайцев скоро не стало.
Декабрь был на исходе, дни стали с воробьиный клюв: поздно светало и
рано темнело. В ночном мраке в небе играли сполохи. Умер от истощения
первый казак. Его уложили в тяжелый гроб, рубленный из лиственницы, и
молча провожали до могилы. Поп Савва отпел отходную. На душе у всех было
тяжко. Казак Ильин среди тишины громко спросил:
- Неужто так и будем умирать смиренно?
- Надо жить! - твердым, как камень, голосом отозвался Ермак и
решительно поднял голову. - Браты, не раз в бою мы одолевали смерть и
всякий раз гнали ее отвагой. А сейчас без бою ложиться в студеную землю не
гоже! Выжить должны мы! Шли сюда - казачье вершили дело, а достигли того,
что Русь стала за нами. Замахнулись на одно, а совершили иное. Подвиг! -
Он глубоко вздохнул и закончил властно: - Не гоже нам умирать! Нет смерти
нашему делу! Ильин! - позвал он казака: - Отбери самых сильных людей и
