малодушны. Крепки духом - и враг тогда слаб! А скрывать нечего, - ликуют
сейчас мурзаки и князьцы: нет Ермака, нет нашего батьки, и оттого они
стали смелы и способны на дерзость. Воспрянул сейчас хан и станет
поднимать улусы, может и в Искер пойдет...
Он вскинул голову, повел глазами. Вокруг Искера царствовало безлюдное
молчание дымчатых далей, к Иртышу сбегали темные леса. Белесые озера
поблекивали на необъятных равнинах, на буграх чернела добрая земля,
ждавшая семени. "Много, ой как много неутомимого ратного труда положено,
крови и соленого пота пролито, - вот так, по горло, - чтобы придти к этой
земле! Сколько исколесили, избороздили, чтобы добраться до сокровищ, пока
сокрытых для народа. Как не полюбить эту землицу, добытую трудами и
великим подвигом", - атаман глубоко вздохнул.
- Не можем мы уйти отсюда, оставить наш драгоценный дар! - громко
продолжал он. - Тут батька костьми лег, и нам стоять тут насмерть!
- Любо! - закричали казаки, а Мещеряк говорил:
- Сильными и умными руками принесен за Камень ясный свет! Так что ж,
нам самим гасить его?
- Это ты верно! - выкрикнул чернобородый дородный стрелец. - Погоди,
атаман! - Он локтями протолкался вперед, взобрался на крыльцо и крикнул: -
А пойти отсюда надо.
- Куда? - сурово спросил Мещеряк.
- На Русь! - внушительно ответил стрелец.
Мещеряк раздумчиво опустил голову.
- Струсил? Бежишь? - вырвалось вдруг из десятка голосистых глоток.
- Собой не хвалюсь, - спокойно ответил стрелец. - Но так думаю:
уйдем, а дорога утоптана сюда. Силы набраться надо, чтобы навек Сибирь
взять!
По войску пошел гомон. Все выжидательно уставились на воеводу и на
атамана Мещеряка. Воевода Глухов выступил вперед. Мало кто его видел и
слышал, - всем повелевал Ермак. Слово атамана было - кремень, закон.
Каждый верил в батькину силу и мудрость. Батька был свой - мужик. А Глухов
- воевода, может умный и толковый человек, но не свой брат - не казак. Да
и он сам шел всегда за Ермаком. Теперь, когда Глухов заговорил, все
настороженно замолчали.
- Люди, кто из вас запамятовал гибельное сидение в Искере, когда
Карача обложил его темной силой? С нами был муж храбрый, и мы выстояли. А
сейчас нас мало и, что скрывать, в душе у всякого червоточинка, - как без
него? У татар же духа прибавилось. Выстоим ли сейчас? Подумать надо!
Гул пошел по толпе. Опять раздались сильные казачьи голоса:
- Мы костьми ляжем. Не уйдем отсюда!
Воевода выждал, когда шум смолк, и продолжал:
- Костьми лечь немудреное дело, ума не потребно! - сердито выкрикнул
он. - А выстоять, уберечь честь - ум надобен. Что тут в Искре? - землянки
да горшки битые. За них ли стоять? За Сибирь-землицу спор идет. И думаю я,
братцы, надо на Русь за силой идти! Мы еще вернемся сюда, Кучум! - крепко
сжав кулак, погрозил на восток Глухов. - И Ермак с нами будет, ибо в
каждом из нас есть думка о нем, есть забота о славе нашей отчизны!
Казаки переговаривались между собой. Думали: прав или неправ воевода?
Ум говорил одно, а сердце другое. Стрельцы сразу притихли, - готовы
были в путь. Казаки же не могли быстро смириться: горячая и неуемная кровь
бежала в их жилах! Тут заговорил атаман Мещеряк:
- Браты, надо ладить струги. Уберечь надо силу! - умными и печальными
глазами атаман обвел жидкую толпу повольников. После Ермака его голос был
самым уважаемым. Казаки потупились и стали расходиться от войсковой избы.
Только казак Ильин и еще несколько человек остались на месте и обсуждали
свои думки.
- Может, то и поруха воинскому долгу, но нет сил уйти с сибирской
земли. Отобьюсь я от стаи и пережду где-нибудь, пока придут свои, -
говорил Ильин. - И тут наш человек нужен... Как без него? Кто весть
подаст?
А Сенька Драный угрюмо отрезал:
- Как хочешь делай, казак, а я в тайгу сбегу. Меня и татарин не
осилит...
Казаки и стрельцы покинули Искер. Они не пошли на Русь старой
дорогой, а двинулись на глухой север, где кочевали дружесвенные остяки и
манси. Струги поплыли вниз по Иртышу и выбрались на холодную, осеннюю Обь,
катившую воды к Студеному морю. Чем дальше на север, тем сильнее
сказывалась осень. Унылая равнинная тундра была охвачена холодным дыханием
пронзительных ветров. Низкий, глухой лес не радовал сердце. Рано меркло и
без того скупое солнце. Встречались одинокие суденышки - предприимчивые
остяки промышляли рыбу. Одетые в свободные меховые одежды, они ловко
управляли челнами. Завидя казачьи струги, рыбаки безбоязнено подплывали к
ним и гостеприимно предлагали рыбу. Многие из них, наслышавшись от
князьцов о русских, теперь встречали казаков возгласом:
- Ермак! Ермак!
На нижнюю Обь еще не долетела печальная весть.
Остяки зазывали казаков в селения-паули, кормили рыбой. В чумах,
крытых берестой, было дымно от очагов, грязно, но ласковая улыбка и
радушие успокаивали душу.
В одном пауле на берег к русским вышел старик и сказал:
- Я знаю вас. Сюда приходил самый большой князь - Ермак, он добрый и
справедливый. Отец моего отца сказывал, что в Югре был князь над князьями
- большой Молдан. Ваш Ермак еще больше его! - остяк приложил руку к сердцу
и поклонился казакам.
Внук его принес "лебедя" - струнный инструмент, отдаленно схожий с
телом большой птицы. Старик потрогал медные струны, - они прозвенели
заунывно. Он предложил.
- Я спою вам про давнишних богатырей. Слушайте!
И он протяжным голосом восславил остяцкого богатыря, жившего в давнее
время в юртах Тонх-хот. Он много охотился и воевал, и столько стрел
улетало из его лука, что две нарты возили их. Он был кузнец и сам ковал
наконечник для стрел, но перья собирали ему лучшие охотники. И только перо
орла и филина годилось для его стрел, а орла и филина не легко добыть...
Старик пел, задумчиво склонив голову. Над лбом у него волосы сбриты,
а позади заплетены в косу. Он растягивал слова, и они звучали в обских
просторах печально-величаво, как вечерний звон сельской церквушки. Певец
коснулся в последний раз струн и пропел:
Подобно болотной морошке, носатый богатырь; Подобно болотной морошке,
сильный богатырь...
Он улыбнулся, морщинки разбежались вокруг сухого рта. На песню
сошлись обитатели всего пауля и принесли сохатины и свежей рыбы. В больших
черных котлах кипело варево, а казаки разглядывали молодых остячек,
наряженных в оленьи парки с узором. Старик сказал Мещеряку:
- Полюбуйся на дочерей наших. У нас каждая - златоглазая, им в мужья
только добрые охотники...
Ветер срывал с деревьев желтый лист, кружил его и уносил в темные
воды Оби. Тихо поскрипывали уключины, по течению струги шли ходко.
Наконец, русская дружина достигла пауля Южный Березов. По унылому берегу
раскиданы малые, низкие избушки - нор-коль. Крыши плоские, в оконцах
натянуты пузыри, внутри - чувал, а в нем раскаленные угли. Подле избушек
высятся чемьи - амбарушки на высоких столбах, чтоб ни зверь, ни мышь не
прогрызли и не растащили сушеной рыбы и шкур. Глядя на низкие тучи, рыбак
оповестил казаков:
- Скоро придет мороз, станут реки...
Приходилось торопиться. Струги свернули в Сосьву-реку. Воды были
глубоки, быстры, плыть стало труднее. Плывя по Сосьве, вышли в реку Манно
и добрались до Лапин-городка. Вдали, на закате, встали темные горы -
Урал-батюшка! За ним Русь - родная земелька! И так сердце затосковало по
русскому говору, по русской песне, что забылось все тяжелое. Воевода
Глухов и писчики не торопились выбираться из Лапина-городка, все
выспрашивали и обо всем писали в книжицу. До всего любопытен был воевода;
узнавал: где и какие реки и куда текут, откуда идут дороги и куда?
На душу Ивана Глухова легла тревога. С каждым днем она усиливалась.
"Что скажет царь, когда прознает, что сбежали из Сибири?" И не так страшен
был государь, как боязно становилось перед боярином Борисом Годуновым. Тот
спуску не даст!
Закручинился и атаман Мещеряк, заскучали казаки.
Пора в путь-дорогу! По утрам на мелких лужицах похрустывал под ногами
прозрачный ледок. Идут первые морозы!
Мещеряк вставал на ранней заре. На краю неба еще лежал розовый
сумрак, и тогда из мглы вырастали Уральские горы. До чего резки их
очертания в прохладном и чистом воздухе!
Пора, пора через переволоку!
Скарб погрузили на узкие длинные нарты, запряженные каждая в собачью
четверку, и каюры-манси погнали их к неприступным скалам. Осень рано
пришла на Камень, - низкорослые, скрюченные березки сбрасывали бронзовые и
бурые листья, дули пронзительные ветры и колючие дожди хлестали в лицо.
Скучен и дик путь! А каюры поют тоскливые бесконечные песни!
Вот и горы! Тяжел подъем на кручу. Казаки и стрельцы тащили за собой
нарты. Собаки не могли взять подъема, путали постромки, озлобленно
дрались.
В скалах сильнее стала стужа, мороз сковал озера. Только горные ручьи
- и откуда только они беруться! - все еще гомонили и спешили в ущелья.
Вода текла в черном лотке и казалась мрачной, но на сердце у казаков
зажглась радость: струя убегала на запад, - значит, скоро встретят другие
реки. В полдень распахнулись просторы. На западе расстиралась широкая
волнистая равнина, блестели озера, и острой щетиной в даль уходили низкие
леса. В синей дымке проступала извилистая серебристая лента реки.
- Шугор! Тут и Пермская землица!
Казаки запели широко-раздольно:
Ой, леса да вы, полянушки, Горы вы круты Уральские Со рекою
многоводною!
И разом подхватили сотни голосов казацкую песнь. Воевода Иван Глухов,
ехавший на косматом коньке, которого провели и через реки и через горы,
подбоченился и подтянул:
Расступитесь, часты лесички,
Расступитесь, буйны травушки,
Укажите путь-дороженьку,
Путь-дороженьку во царствие
Во Кучумово, во татарское...
Дознались мурзаки, что Искер оставлен казаками, и послали гонца к
Кучуму. Возликовал хан. Воздев руки кверху и закатив гнойные глаза, он
воскликнул:
- Велик аллах! Могуча кость Тайбуги, - она вынесла все и разогнала
русских! Алей, сын мой, ты здесь?
Сын покорно подошел к отцу. Хан, чувствуя его присутствие, продолжал
торжественным голосом:
- Горе мое, - меня лишили целительных мазей, сколько месяцев из
Бухары не приходили ко мне караваны! - в голосе хана прозвучали отчаяние и
мука: - Я так страдаю, и очи мои не дают мне сна и покоя... Алей, садись
на коня и скачи по всем нашим волостям, по Иртышу и Барабинской степи, и
оповести всех, что Искер - наш. Зови всех на коней и спеши в наш курень.
Да воссияет над ним слава нашей непобедимости!
Красивое, с темным пушком на губе, молодое лицо тайджи было полно
волнения и душевного трепета. Он крепко сжал рукоятку меча и ответил отцу:
- Я верну, великий хан, твое царство! Я прославлю кость Тайбуги!
- Это знал я и верил в это! - с умилением сказал Кучум и повел
руками. Поймав голову сына, он прижал ее к своей груди, и прозрачная слеза
покрыла его слепые глаза. Все видели, как дрожали сухие, длинные пальцы
старого хана, прижавшие молодую голову. Трепетали они не от радости, от
муки, - сознавал Кучум, что слабо его тело, что нельзя вернуть
невозвратного. Безнадежно махнув рукой, он отпустил сына:
- Иди и садись на лучшего коня!
Алей не медлил и тотчас вынесся с сотнями всадников в степь,
охваченную зноем. Он промчал по аилам, раскинутым во множестве по Иртышу,
и поднял мурзаков в Барабинской степи. Тысячи копыт застучали по сухой
