хмуро думал: "И с чего сдурели? Эх, князец, попади-ка ты ко мне в руки, уж
разделаюсь по совести..."
Весь день продолжались воинственные крики остяков и визжали тугие
стрелы. Десятка два израненных стрельцов ушли с вала, но городок устоял.
Замерцали первые звезды, и на Иртыш надвинулась ночь. Князец Лугуй
повернул свои нарты и устремился в снежную муть, за ним толпами потянулись
и его воины.
В избе воеводы топилась печка. Стряпуха с засученными рукавами, с
подоткнутым сарафаном проворно орудовала рогачами. В темном закутке, за
печкой, трещал сверчок. Все шло тихо, по-домашнему, мирному, даже и в
думки не приходило, что только сейчас бились у валов и через зимовье со
свистом летали стрелы, поранившие немало людей. Воевода, не снимая панцыря
и шелома, сидел у тесового стола и сосредоточенно думал. Вдруг он оживился
и крикнул:
- Позвать пушкаря!
Наклонив голову, чтобы не удариться о приолоку, в избу вошел рослый,
статный молодец с умными глазами. Он мигом смахнул шапку и низко
поклонился Мансурову.
- Как твоя голубица, исправна? - спросил воевода. - Ядра есть?
- Все есть и все в готовности. Каменны ядра на огне калить буду.
Пойдут - я их разз-у-ва-жу! - бодро отозвался пушкарь. Был он складный,
неторопливый и, по всему видать, дело свое знал.
- Ну, иди с миром, - сказал воевода. - Да гляди-поглядывай, - завтра,
чаю, опять надо драться.
Отпустив пушкаря, Мансуров снял шелом и стал есть.
Утром, едва только занялась поздняя заря, на берегу снова закричали
остяки. Их толпы стали гуще, смелее. Впереди, на нартах, опять князец
Лугуй, а позади него шесть стариков, несших рубленного из толстой коряжины
идола "Словутея". Вокруг идола, извиваясь в дикой пляске, стуча в бубен,
кружились два шамана. Лисьи хвосты и шкурки зверьков, нашитые на их парки,
развевались. Заунывный звук бубнов разбедил Ильина. Казак вскочил и
побежал на вал. Стрельцы изумленно разглядывли диковенное зрелище.
Остяки шли к зимовью весело, приплясывая. Из туманной дали к ним
подъезжали все новые и новые нарты. Все теснились к идолу. Огромный, с
разукрашенными кровью губами, он медлено колыхался среди толпы.
- Гляди, какого лешего себе топором сотворили! Тьфу! - сплюнул казак.
- Тож бог выискался!
Идол был вырублен грубо, тяжеловесен, и остяки с трудом дотащили его
до реки. Сюда же доставили и двух скуластых малых, одетых в парки, но со
связанными руками.
Казак Ильин побагровел:
- Сволочи, самоедских малых притащили! Жечь будут, чтобы задобрить
Словутея!
Шаманы продолжали кружиться и бить в бубны. Они вертелись, трясли
головами, дико выкрикивали и, подбегая к самоедским малым, замахивались на
них ножами. Те, понурив головы, безропотно стояли среди беснующихся в
пляске остяков.
Воевода поднялся на дозорную вышку и разглядывал бушующие толпы.
"Сейчас натешатся, намолятся идолу и кинутся на зимовье, - прикидывал он:
- Выдержим ли?" И, наклонившись к пушкарю, приказал:
- Ты, брат, наведи на Словутея, да так тарарахни по идолу, чтоб гром
раскатился по всей Кодской земле! А ну, милый!
Пушкарь навел свою голубицу, сдвинул брови и ждал воеводского
приказа. Он не сводил глаз с толпы. Вот схватили связанных малых и
поволокли к идолу. В толпе был и князь Лугуй. Он шел и подплясывал в такт
бубну.
- Годи же, я тебе, старой лисе, подсыплю жару под хвост! - пригрозил
воевода и сказал пушкарю: - Ну, Васятка, подошло, в самый раз, -
трахни-ка!
Пушкарь поднес зажженный фитиль, и по всему обьскому раздолью грянул
гром. Выстрелу отозвались дали, и от этого грохот умножился и стал
страшней. Раскаленное ядро угодило в грудь размалеванному идолу и разнесло
его в щепы. Князец Лугуй упал головой в снег и задрыгал ногами.
Шаман в разорванной парке и с разбитым бубном полз на карачках от
страха.
Торопившиеся на олешках остяки быстро свернули нарты в сторону и
погнали вниз по Оби. Воинство очухалось и, не ожидая, когда русский
пушкарь ударит во второй раз, пустилось в бега.
Только князь Лугуй, придя в себя, не пожелал уходить. Он сел на нарты
и, размахивая хореем, направил олешек в городок. К зимнику он подъезжал
важно, как к завоеванной крепости. Ему распахнули ворота, дали вымчать на
площадку. Окружив оживленной толпой, вытолкали вперед казака Ильина:
- Спроси его, зачем примчал сюда? Не покружилось ли у него в голове?
Казак спросил вояку:
- Ты кто и почему наехал в крепость?
- Я - князь Лугуй, победитель Кодской земли! - с гордостью ответил
он. - Русский хорошо гром делал. Словутея - нет! Ай-яй, что наделал
русский огненный стрела. Русь велика, и я хочу в Москву, чтобы с моим
братом-царем поговорить.
Воевода вышел навстречу князьцу, ощупал его:
- Жив-здоров? Ну, хвала богу. Гляди, в другой раз не попадайся!
Лугуй головой покачал:
- Зачем? Надо Москву!
- Коли решил замириться, отвезем на Русь! - согласился воевода. - А
теперь жалуй в гости...
К полудню все стихло. Остяки разъехались в свои паули. Князь Лугуй,
наевшись и напившись досыта, не снимая парку, завалился под стол и тут же
отошел ко сну.
Добровольно пришедшего князьца Лугуя весной отправили в Москву.
Поехал он в дальнюю дорогу в сопровождении десятка родичей. На многих
нартах везли большие мешки, набитые лучшей рухлядью - песцами, соболями,
горностаями и куницами. Добирались до столицы долго; проехали Сердынь,
Вологду, - князец на все пялили очи и поражался. Взглянув на церковь,
воскликнул:
- О, это больше, чем мой чум. Тут и живет царь?
- Нет. Тут пребывает господь-бог, - со смирением ответил ему
священник.
Князец Лугуй покачал головой:
- Твой бог богаче и сильней Словутея, коль забрался в такой чум.
Остяк с удивлением выслушал колокольный звон и сказал об этом:
- Твой бог любит большой шум. Наш шаман делает маленький звон:
динь-динь!
Князьца с почетом доставили в Москву и поместили в боярские хоромы.
Дородный дьяк Посольского приказа, приставленый к нему, сказал:
- Оглядись тут. Потом к царю на поклон пойдешь, а допрежь того в баню
отправишься. Добрый пар кость сладко тешит.
Князьца свели в жарко истопленную баню. С него сняли парку, потом
малицу, потом майнсуп - короткие штаны из оленьей кожи, стащили унты.
Худенький голый князец, с засохшей грязью на теле, с испугом глядел на
здоровущих боярских холопов. Заплетающимся от страха языком он спросил:
- Теперь в котел меня? Ой-ей, не хочу!..
- Еще что удумал? Котел поганить будем из-за тебя! - засмеялись
холопы.
Раздетый боярин, брюхатый и волосатый, прикрикнул на челядь:
- Брысь, окаянцы! Кто позволил вам шутковать над гостем: то князь, не
простой смерд!
Слуги притихли, под руки увели Лугуя в мыльню и ополоснули теплой
водой.
- Ой, холосо! Шибко холосо! - похлопал князь себя по впалому животу.
Лугуя отменно напарили, напоили квасом, одели в чистое белье -
льняные портки и рубаху. Князец долго щелкал языком и хвалил. Но больше
всему ему понравились меды. Развалясь в предбаннике, боярин глазами
показал на ковш. Холопы проворно наполнили его... Второй ковш поднесли
князьцу. Как припал гость к нему, так и не оторвался. Выпил, утер губы, -
внутри жар пошел.
- Шибко холосо! - похвалил он...
Баня князьцу понравилась. Через три дня его с привезенными дарами
отвезли к царю. Федор Иоаннович обласкал его. Говорил с ним тихим,
смиренным голосом. Лугуй стоял перед троном и не сводил глаз с парчевой
одежды царя. Он осторожно протянул руку и потрогал ее:
- Холоса парка. Мне бы такую...
- Кланяйся, кланяйся! - толкали его в спину бояре.
Князец упал на колени и возопил:
- Я наберу много, много соболей, тысячи горностаев и сотни сороков
песцов и отошлю на Русь. И каждый остяк будет знать, что холоса Москва.
Царь, отпусти меду...
Федор Иоаннович улыбнулся, оглянулся на ближнего боярина Бориса
Годунова. Тот шепнул:
- Отпусти его, государь, с миром.
Князьца Лугуя отпустили в Кодскую землю с почетом. Перед отъездом его
нарекли Василием. Взяли с него клятву, что всегда останется верен, и
проводили восвояси. Возвращался он через Чердынь, вез бочки меду, а в
особом кожаном коробе - царскую грамоту.
"И нашим воеводам, которые ныне на Усть-Иртыше, на Оби, новый городок
поставили, на Лугуя князя, и на его городки наших ратных людей не
посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городках, имати
не велети, и поминков и посулов с них не имати".
У грамоты той привешена красная восковая печать, а на обороте
подписано: "Царь и великий князь Федор Иоаннович всея России."
Приказные люди и холопы обнажали головы перед развернутой грамотой, и
это князьцу нравилось. Щелкая языком, он говорил всем:
- Холосая грамота... Сильная...
Весной он выплыл на Обь, и воевода Мансуров со стрельцами вышли из
городка встречать Лугуя. Съехались окрестные о стяки. Князец приказал
выкатить из струга бочку меда и угостить подданных. Они пили, а Лугуй все
рассказывал про Москву, царя, про баню и про то, как его окрестили.
- Шибко в малую воду садили, не влез весь! А в бане, - ух, как парко!
Остяки быстро выпили мед и недовольно крикнули князьцу:
- Почему мало захватил меду?
- Ой-ей, - покачал головой князец. - Нельзя больше. Еще будет хлеб! -
он велел принести со струга несколько зачерствелых караваев, - остяки с
удовольствием съели их.
- И хлеба мало! - пожаловались они.
- Будет холосо. Шибко холосо! Я привез! - Князец достал из мешка
семена ячменя и стал бросать в грязь.
- Погоди! - сердито сказал старшой крепостцы Золотов. - Так не
годится! - он отобрал у князя мешок с семенами и веско объяснил: - Эх,
князец, православные так хлеб не сеют! Выходи завтра и полюбуйся, что
будет. И свои народцы приводи!
На другой день сладили деревянную соху, впрягли конька и вспахали
земельку. На полюшко вышел сеятель и, как повелось на Руси, выступая
мерным шагом, высеял семена.
К Троице ячмень взошел. Все ходили дивоваться: рос хлеб могуче, буйно
и сулил хороший урожай. Каждое утро стрельцы выходили и любовались хорошей
нивой. Все они болели цынгой, чаяли свежего хлебушка! Подошла пора, ячмень
выколосился, зацвел, стал наливаться. Но вдруг с Обдории подули холодные
ветры, в одно утро упал иней и погубил весь посев. Наехал князец Лугуй;
узнав о беде, сказал самоуверенно:
- Я говорила: хлеб холосо, а рыба и олешки лучше!
Слабодушный Федор Иоаннович не опечалился, когда узнал, что воевода
Иван Глухов и казаки оставили Сибирь. Он повелел воротить беглецов назад.
Добавив к ним триста ратников, царь приказал воеводам Василию Сукину и
Мясину Ивану, да письменному голове Даниле Чулкову идти в помощь
Мансурову.
С большой тяготой дошли до сибирских мест ратники и там узнали, что
Мансуров выбыл в Москву, а острожек укрепил и уберег в дружбе с князьцем
Лугуем.
Воевода Сукин вел себя в новом краю осторожно, пристально
приглядываясь ко всему. На север, восток и юг раскинулись бескрайние и
неизвестные просторы, среди которых кочевало много племен и народов. Все
они пребывали в непрестанном движении, угрожая смести небольшой русский
отряд. Трудно было стать твердой ногой в этом незамиренном краю. После
тщательного ознакомления с сибирским краем, воевода ясно представил себе,
что власть Руси здесь до тех пор будет шатка и непрочна, пока русские на
важных путях и реках не возведут городков и не усилят их пушками, а
