заражен болезнью! Видишь, они тускнеют. Они предвещают мне смерть!
Горсей протестующе выкрикнул:
- Нет, они говорят вам о долгой жизни, государь!
Царь грустно улыбнулся и ответил:
- Я не хочу обманывать себя. Разве ты не видишь, чем я стал!..
Наступило солнечное утро семнадцатого марта. За окном звучала капель.
Царь проснулась в бодром настроении. Он вызвао боярина Бельского и
повелел:
- Пойди и скажи волхвам: день наступил, а я жив и радостен. Я прикажу
зарыть их живьем в землю... Нет, стой, может быть их лучше сжечь на
костре?...
Устрашенный гневным взглядом, Бельский поторопился к заключенным в
темнице волхвам. Войдя в подземелье, он передал царское слово.
С отсыревшей соломы поднялся седой старик и ответил за всех:
- Не гневайся, боярин, понапрасну: день только что наступил, а
кончается он солнечным закатом...
Придворный не передал царю своей беседы с волхвами. Между тем Иван
Васильевич с удовольствием помылся в бане. Его распарили, растерли дряблое
тело, и он оживился, почувствовал себя свежее.
Царя бережно одели в широкий мягкий халат и усадили на постели. Он
велел подать шахматы и перешучивался с Бельским, раставляя фигуры. И вдруг
Иван Васильевич почувствовал внезапную слабость и никак не мог поставить
шахматного короля на свое место.
Он хотел что-то выкрикнуть и... упал.
- Батюшки! - заорал перепуганный боярин. - С государем худо!
По дворцу забегали слуги: кто сломя голову мчался за водкой, кто
торопился за розовой водой, иной стремительно спешил к попу...
Пришел врач Бомелий со своими снадобьями и стал растирать безвольное
парализованное тело. Поспешил митрополит и наскоро совершил над
полумертвым обряд пострижения. В иночестве царя назвал Ионою...
Над Москвой загудел печальный звон на исход души.
Ранним утром восемнадцатого марта тысяча пятьсот восемьдесят
четвертого царя Ивана Васильевича не стало...
На престол вступил Федор Иоаннович, не проявлявший склонности к
управлению государством. Все дни свои он проводил в богомолье или
потешался выходками придворных шутов. По настоянию бояр и, особенно,
Бориса Годунова, молодой царь вспомнил о Сибири. По предположению Бориса,
у Ермака оставалось около четырехсот казаков, да с воеводой Болховским
пришло в Сибирь триста стрельцов, поэтому и послали в подкрепление всего
сто стрельцов, а при них пушку.
Стрельцов повел в Сибирь воевода Иван Мансуров - быстрый и
решительный воин средних лет и отменной отваги человек. Отправился он в
поход зимой тысяча пятьсот восемьдесят пятого года и ранней весной уже
прибыли в Чердынь. Пермские люди не знали о казачьей беде, поэтому, не
задерживаясь в Прикамье, Мансуров пустился на стругах в дальний путь.
Воевода беспрепятственно дошел до самого Иртыша. Завидя стрельцов,
вооруженных пищалями и поблескивающими бердышами, татары разбегались по
лесам.
На Иртыше стрельцы захватили конного татарина и привели в шатер
Мансурова. Пленный рассказал обо всем. Молча, с замкнутым суровым лицом,
воевода выслушал полоняника. Ничем не выдал он ни своей тревоги, ни
страха, вышел из шатра и долго ходил по берегу в глубоком раздумье. До
Искера оставалось два десятка верст. В нем сидел Сейдяк со своими
наездниками - ногаями, а кругом бурлило неспокойное татарское население.
Что же делать? Русь осталась далеко позади, да и до Строгановых на Чусовую
не близко. Во всем угадывалось приближение зимы. Темнели обнаженные леса,
замерзшая земля гулко гремела под сапогами стрельцов. По темной иртышской
воде плыло "сало", вот-вот станет река. Ни запасов зелья, ни войска
большого, одна пушка!
Воевада решился на отважный шаг: он приказал направить струги мимо
Искера. В темную глухую ночь, работая изо всех сил веслами, стрельцы
неслышно проплыли мимо крутоярья, на котором еще не так давно красовался
курень хана Кучума. К полудню струги достигли Оби. Здесь, против устья
Иртыша, Мансуров облюбовал место и велел ставить город-крепостцу.
Опасность крепко спаяла стрельцов. Выносливые кряжистые воины хорошо
владели не только пищалью, но и топором и заступом. Прежде чем на земле
пала зима, возник малый городок, хорошо окопанный высоким валом,
защищенный крепким тыном. Пушку водрузили на рубленой башенке и отсюда
сторожили нежданного врага. Наслышанные о горьком опыте Ермака, стрельцы
навезли припасов - муки и сухарей. Зиму встретили сытыми. Да и рядом
протекала река, изобильная рыбой, и к тому же пустынная.
Ударил ядреный, хваткий мороз. Стрельцы с неводом смело вышли на Обь,
пробили проруби, и рыжая могучая волна подхватила невод, унесла в глубь.
- Эх, и река! Эх, и круговерть! - хлопая рукавицами, любовался
быстрым течением кучерявый стрелец, давний рыбак. - Тащи сети.
Вспотевшие молодцы еле вытащили их. Что за рыбины бились в сети!
Осетры да стерляди, как поленья да кряжи!
Привезли рыбу к воеводской избе. Дорогой ее хватил и сковал мороз.
Мансуров вышел в волчьей шубе, высокий, жилистый. А стрельцы перед ним
мороженных осетров ставили, - саженный тын возводили.
- Ай, любо! - Воевода крякнул от восторга. - Ну и край! В реках -
рыба красная, в лесу - дичь неисчислимая, а в земле, уж помяните мою душу,
непременно свои клады. Разве ж можно покидать такую землю? Грех, смертный
грех!..
Уснули леса, заваленные снегами, крепким льдом укрылись Иртыш и Обь,
но стрельцы не унимались. Понимали они: от бодрого человека всякая блажь и
хворь бежит. На широком просторе устраивали молодецкие потехи, кулачные
бои. В рысьих шапках и добрых шубах, подпоясанных красными и синими
кушаками, они начинали бой - выходили стена на стену, а когда в запал
входили, скидывали на ходу шубы, кафтаны и полукафтанье, рысьи шапки -
молодецки об лед, и оставались в одних рубахах. Колотили кулаками гулко,
хлестко, как ладными цепами колотят рожь мужики. И так жарко и лихо было,
так удало бились, что пар из голенищ шел!
Все шло хорошо, беспокоило только соседство с Сейдяком, но он не
тревожил. Здесь, в Сибирской Югре, ниже жили остяки, всегда расположенные
к русским.
"Не они ли убегали от Кучума и при всяком удобном случае принимали
нашу строну?" - успокаивая себя, думал Мансуров.
Прошла неделя, другая, третья в покойных хлопотах. И вдруг дозорный
заметил с вышки рослого, шибко бегущего на лыжах человека, а за ним других
людей - поменьше ростом. Люди поменьше гнались за рослым. По ухваткам и
размашистому шагу первого дозорный стрелец определил: "Крепок, охотницкая
душа! Борода, как у русского. Ишь на ветру как треплется! А что это за
людишки гонят его, как медведя?".
Стрелец прижал руку к бровям:
- Никак остяки гонят казака? Эй, хваты! - крикнул он вниз караульным,
- отчиняй ворота, свой бежит! И откуда только сей чертушка брался?
Стрельцы распахнули ворота и выбежали вперед. Завидев их, остяки
остановились. Бородатый сильный мужик одним духом добежал до городка,
очертил лыжами перед стрельцами полукруг, осыпав их мелким искристым
снегом, и разом остановился. Смахнул заячью ушанку, вытер ею потное лицо и
глубоко вздохнул:
- Ух, и упрел! Как лося гнали!
Стрельцы поразились русской речи:
- Да кто ты? Откуда, удалая голова?
- Казак Ильин, ермаков воин! - крепким басом отозвался бородач, и
радостная улыбка озарила его обветренное лицо. - Добрался-таки до своих!
- Да как ты узнал? - допытывался дозорный.
- И, милый, слухом земля полнится. От простых добрых людей дознался,
что прибрел в сибирскую сторонушку наш русский человек. Эх, до чего сердце
зажглось от радости. Дай обниму! - Казак, как матерый медведь, навалился
на первого подвернувшегося стрельца и облапил его. - Родной мой! -
троекратно расцеловался.
Казака отвели к воеводе. Тот с удивлением разглядывал заросшего до
бровей охотника. С недоверием, не перебивая, выслушал рассказ.
- Да как же ты уберегся от татарской лютости? - все еще не веря,
спросил воевода.
- В лесу один, как зверь, таился. Выходил к остяцким паулям, женки
жалели, рыбой кормили, сохатиной...
- Ишь ты! - покрутил головой воевода. - А кто тут княжит ноне, в
Кодской земле?
- Лугуй князец. От Кучума отшатнулся и к нашим не пристал. Боюсь, как
бы сюда не вышел...
- А выйдет - для него подарунок есть! - многозначительно ответил
воевода. Нетерпелось ему узнать о Ермаке. Вызвал к себе стряпуху и велел
накормить казака.
Крупная, с широкими бедрами, стряпуха полезла в русскую печь и
ухватом подцепила горячий горшок.
- Господи боже, да что же это за радость? - умилился казак: - И печка
всамделешная, и рогач наш, деревенский, и баба своя, в два обхвата. Будто
на Руси! - и, обротясь к румяной молодайке, спросил: - Ты что ж, одна тут?
И осмелилась идти в такую сторонушку?
- Не одна я, а со своим хозяином. Стрелец он. Уж и наплакалась я, и в
ногах у воеводы навалялась, пока с собой взял. Упросилась. А что,
сторонушка разве плоха? Я - архангельская, и так мыслю, что и край не хуже
нашинского. Ешь, родимый!
Она накормила Ильина досыта, доотвала. Ему бы выспаться на палатях, -
приметил казак их у горячей печки, - да опять воевода позвал к себе и стал
выспрашивать про Ермака. Так до полуночи и прогудели они шмелями в
горенке...
Утром казак проснулся от глухого гомона, вскочил и в одних портках и
рубахе выбежал на улицу.
- Что-сь такое? - тревожно спросил он у первого попавшегося навстречу
стрельца.
- Не видишь, что ли? - сердито отозвался тот. - Все наше зимовье
остяцкая рать обложила. Так и мечут стрелы тучами! Князец Лугуй их привел.
И все кричит: "Уходи, не то побьем!"
Казак Ильин вернулся в избу, быстро оделся и отправился на тын. На
дозорной башне уже распоряжался воевода. Остяки, обряженные в легкие
пушистые малицы, вооруженные топорами, с криками лезли на яр. Другие,
припав на колено, пускали стрелы. С пронзительным воем они проносились
через крепостцу. Ильин выпросил простой плотницкий топор и вместе со
стрельцами укрепился на валу. Отсюда виднелась снежная пелена широкой Оби,
по ней на оленях, запряженных в нарты, разъезжали сотни остяков, пешие
толпы их торопились к русскому зимовью. Вот на четверке добрых быков с
ветвистыми рогами, размахивая хореем, минуя всех, к яру устремился
маленький остяк в малице, изукрашенной цветным узорьем. Он воинственно
что-то выкрикивал и ошалело гнал олешек.
Ильин вгляделся в лихого наездника и вдруг признал:
- Браты, да это сам князец Лугуй торопится!
За Лугуем толпами устремились его воины. Коренастые, медноликие,
некоторые в шеломах, - они торопились на зов князьца... Вот первая волна
их выхлестнула на высокий яр и бросилась на тын. Привычный к опасностям,
казак Ильин спокойно выжидал. Он видел белые острые зубы, смуглые
разгоряченные лица, охваченные злостью глаза и примеривался. И, когда
первый, крепкогрудый, в короткой малице и в бухарском панцыре, остяк
поднял над тыном голову в шеломе, он размахнулся и ударил его; враг разом
осел и покатился вниз. Войдя в ярость, казак кричал разудало:
- Подходи-ка еще! Чей черед! - он бил топором наотмашь, размахивал им
вправо, влево. На скупом солнце зловеще сверкало острие, и многие,
перехватив его блеск, в страхе скатывались вниз. Упрямо стояли на валу
стрельцы, - они били врага копьями, рубили бердышами.
Напрасно надрывался в истошном крике князец Лугуй, - остяки не могли
осилить стрельцов. Воевода Мансуров, глядя на тучи стрел, на орущие толпы,
