дет так больно отзываться... Оказалось, что страна эта сидит в печенках,
в душе, и что бы они о ней ни думали, а думали они разное, связь с ней
оказалась нерасторжимой. Какая-то химическая реакция в крови - тошно,
кисло, страшно...
Казалось, что она давно уже существует только в виде снов. Всем снил-
ся один и тот же сон, но в разных вариантах. Алик в свое время коллекци-
онировал эти сны и даже собрал тетрадочку, которую назвал "Сонник эмиг-
ранта". Структура этого сна была такая: я попадаю домой, в Россию, и там
оказываюсь в запертом помещении, или в помещении без дверей, или в кон-
тейнере для мусора, или возникают иные обстоятельства, которые не дают
мне возможности вернуться в Америку, - например, потеря документов, зак-
лючение в тюрьму; а одному еврею даже явилась покойная мама и связала
его веревкой...
Самому Алику этот сон явился в забавной разновидности: как будто он
приехал в Москву, а там все светло и прекрасно и старые друзья празднуют
его приезд в какой-то многокомнатной квартире, страшно знакомой и запу-
щенной, вокруг толчея и дружеская свалка, а потом все едут провожать его
в Шереметьево, и это уже совсем не похоже на душераздирающие проводы
прошлых лет, когда всё навсегда и насмерть. И вот уже надо идти на по-
садку, но тут вдруг появляется Саша Ноликов, старый приятель, сует ему в
руку несколько собачьих поводков, на которых волнуются и пританцовывают
милые небольшие дворняги, пестренькие, с лаячьей кровью и загнутыми
крендельком хвостами, - и исчезает. Все друзья куда-то подевались, и
Алик стоит с этими собаками, и нет никого, кому бы он мог передать эту
сворку, и уже объявляют, что регистрация на Нью-Йорк оканчивается. Ка-
кой-то служащий авиакомпании подходит к нему и сообщает, что самолет уже
в воздухе... И он остается с этими собаками в Москве, почему-то извест-
но, что навсегда. Беспокоит только одно: как Нинка будет платить за
ателье в Манхэттене. И тут же, во сне, запахло лифтом, лофтом, невывет-
риваемым грубым табаком...
- Скажи, Алик, а там вы плохо жили? - Тишорт снова теребила его пле-
чо.
- Дурочка... Отлично мы жили... Да мне всюду отлично...
Это точно. В Манхэттене он жил, как на Трубной, как на Лиговке, как
по любому из своих долговременных или трехдневных адресов. Он быстро об-
живал новые места, узнавая их закоулки, подворотни, опасные и прекрасные
ракурсы, как тело новой любовницы.
В годы юности все вертелось с большой скоростью, но, при его повышен-
ном внимании к миру и памятливости, ничего не забывалось: он мог бы
восстановить рисунок обоев всех комнат, где жил, лица продавщиц в бли-
жайших булочных, узор лепнины на фасаде дома напротив, профиль щуки,
пойманной на удочку в Плещеевом озере в шестьдесят девятом году, и лиро-
образную сосну с одним сбитым рогом, возвышающуюся посреди пионерского
лагеря в Верее...
И словно в благодарность за память и внимание мир был благосклонен к
нему.
Он приезжал в распухший от дождей Кейп-Код, и вылезало дрожащее сол-
нышко; он проходил мимо яблони, и выжидавшее этого момента яблоко падало
к его ногам просто так, в подарок. Это качество распространялось даже на
мир техники:
когда он набирал номер, линия всегда была свободна. Здесь, правда,
был маленький фокус. Иногда, когда, зная эту его способность, его проси-
ли набрать какой-нибудь намертво занятый номер, он часами отказывался, а
потом вдруг, улучив момент, мгновенно пробивался...
Америка явственно отвечала приязнью на его восхищение. А у Алика
просто дух захватывало от новизны этого Нового Света. Он казался Алику
новеньким в буквальном смысле этого слова. Старые, в три обхвата, де-
ревья были выстроены из молодой и крепкой ткани. Здесь все было плотнее,
крепче и грубее. Алик, человек третьего, российского, мира, в тридцати-
летнем возрасте прикоснулся и к Америке, и к Европе. Сначала Вена и Рим,
все итальянские сладости, от которых почти год он не мог оторваться...
Только уехав в Америку и прожив в ней первые годы безвыездно, он понял
американскую зависть к Старой Европе с ее прозрачной изношенностью,
культурной утонченностью и даже исчерпанностью, равно как и высокомер-
ное, но в глубине тоже завистливое отношение Европы к широкоплечей и
элементарной Америке.
Алик, с рыжей щеточкой усов, с подвязанными в ту пору у шеи длинным
жестким хвостом волосами, стоял между ними как третейский судья - и не
могло быть лучшего судьи. Он не отличался беспристрастностью, напротив,
он был невероятно и любовно пристрастен. Он обожал хайвеи Америки и раз-
ноцветную, самую красивую, как он полагал, в мире толпу - толпу
нью-йоркской подземки, американскую уличную еду и ее уличную музыку. Но
он наслаждался маленькими круглыми фонтанчиками на круглых площадях
Экс-ан-Прованса, отмечающего собой нежный переход между Францией и Ита-
лией, любил романскую архитектуру и всегда, когда ему попадались ее ос-
танки, радовался встрече, обожал изрезанные, как кленовые и березовые
листья, берега греческих островов и средневековую Германию, каждую мину-
ту обещавшую открыть себя в Марбурге или в Нюрнберге, но не исполнившую
обещания, зато все, что не было найдено на улицах, обнаружилось в потря-
сающих немецких музеях, и немецкое искусство совершенно перешибло
итальянское Возрождение. И пиво немецкое было отличное.
Он никогда не чувствовал необходимости принимать чью-то сторону, он
стоял на своей собственной стороне, и это место позволяло ему любить
всех равно.
Он бормотал девочке что-то куцее и, как ему самому казалось, незначи-
тельное об Америке и Европе, огорчался, что поглупел и не может сказать
убедительно и связно. Она слушала его со вниманием, а потом спросила:
- А ты любишь Россию?
- Конечно, люблю.
- А почему? - все приставала к нему Тишорт.
- По кочану, - грубо отрезал он.
Тишорт разозлилась. Она так и не научилась принимать в расчет его бо-
лезнь.
- И ты, и ты как все! Объясни - почему? Все говорят, что там очень
плохо жили.
Алик честно задумался: вопрос оказался действительно не прост.
- Открыть секрет?
Тишорт кивнула.
- Подставь поближе ухо.
Она прислонила ухо к самым его губам, едва его не завалив.
- Никто в этом ни хрена не понимает, а самые умные только прикидыва-
ются, что понимают.
- При - что?
- Делают вид.
- И ты? И ты тоже? - как будто обрадовалась Тишорт.
- Я прикидываюсь лучше всех.
Вид у обоих был исключительно довольный. Ирина с ревнивым интересом
смотрела в их сторону.
12 Хозяин дома был большая гнида. Алик как кость в горле торчал у не-
го уже почти двадцать лет, и ничего с этим нельзя было поделать. Первый
жилец, попавший сюда, как только дом перешел в руки этого хозяина и
склады только-только освобождались, Алик платил ему за квартиру деньги,
которые теперь были просто смешными. Тот старый контракт изменить было
невозможно.
Район Челси, когда-то фабричный, запущенный, столь точно описанный
любимым Аликом О. Генри, стал за эти годы почти фешенебельным. Рядом был
Гринвич-Вилледж с богемной жизнью, музыкальными клубами и наркотическими
забавами, и дух ночного веселья распространялся от него, захватывая
близлежащие кварталы.
За последние двадцать лет здесь все взлетело в цене, квартиры чуть не
в десять раз, а Алик все платил четыре сотни, да еще и постоянно задер-
живал.
Хозяин дома жил в богатом пригороде, всем ведал "суперинтендант" -
помесь управдома с дворником. Это была должность наемная. Здешний "су-
пер" Клод работал в доме почти с самого заселения, он был человек совсем
особенный - полуфранцуз с каким-то заковыристым прошлым. Из его обрывча-
тых рассказов то всплывал Тринидад с океанской яхтой, то выскакивала Се-
верная Африка с опасными охотами. Похоже было на вранье, но одновременно
с этим складывалось впечатление, что подлинная его жизнь содержит
кое-что не менее интересное. И Алик допридумал ему биографию, уверял
всех, что тот великий карточный шулер, попался, сидел в турецкой тюрьме
и бежал на воздушном шаре...
Дважды, в самые трудные времена, Клод, не лишенный художественных ин-
тересов и филантропических замашек, выручал Алика, покупал его работы.
Не так уж много на свете домоуправов, покупающих живопись. Кроме всего
прочего, Клод любил Нинку. Он приходил иногда к ней поболтать, она вари-
ла ему кофе, когда-то даже раскладывала легкое дурацкое гаданье "на да-
му"... Не знающая ни слова по-английски, Нинка, приехав в Америку, при-
нялась за французский. В этом был какой-то особенный, только ей
свойственный идиотизм. Может быть, именно поэтому Клод ее так полюбил.
Сам он тоже был человек со странностями, единственный из всех, он даже
предпочитал Нинку Алику.
Клод, приходя обыкновенно в первой половине дня, видел, что в хаоти-
ческой и бесформенной Нинкиной жизни присутствовал элемент строгого ре-
жима. Она вставала обыкновенно около часу и подавала слабый голос; Алик
варил ей кофе и нес в спальню вместе со стаканом холодной воды. Обычно
это было самое рабочее время, и в эти часы он с ней даже не разговари-
вал. Она медленно приходила в себя, долго принимала ванну, мазала лицо и
тело разными кремами, присланными из Москвы подругой - местных она не
признавала, - и бесконечно водила щеткой по знаменитым волосам. В моло-
дости она несколько лет проработала в московском Доме моделей и все ни-
как не могла забыть этого великого в жизни времени.
Надев черное кимоно, она снова забивалась в спальню с каким-нибудь
восхитительно дурацким занятием: пасьянсом или складыванием огромных
картин "паззл". Вот тут обыкновенно и приходил Клод. Она принимала гостя
в кухне и пила свои наперсточные чашечки одну за другой. В это время дня
она есть еще не могла и пить тоже. Она была действительно слабенькая -
даже курить начинала ближе к вечеру, собравшись с силами, уже после пер-
вой еды и первого алкоголя.
Алик заканчивал часам к семи. Если водились деньги, шли обедать в
один из маленьких ресторанов Гринвич-Вилледжа. Первые американские годы
были у Алика поудачней, тогда еще не так много русских художников понае-
хало, он был даже в небольшой моде.
Нинка в начале американской жизни предпочитала все восточное, это был
самый пик ее увлечения, и они шли к китайцам или к японцам. Алик, конеч-
но, знал самых настоящих.
Нинка к выходу усердно готовилась, одевалась, красилась. Брала с со-
бой кошку Катю, привезенную из Москвы со всеми положенными справками,
бледно-серую, с желтыми глазами. Катя тоже была сумасшедшая - какую нор-
мальную кошку можно заставить часами лежать на плече, свесив расслаблен-
но лапы?
Если к вечеру приходили друзья, заказывали пиццу внизу или китайскую
еду из Чайнатауна, из любимого ресторана, где их знали. Хозяин всегда
присылал для Нинки какой-нибудь маленький подарочек. Кто-нибудь приносил
пиво или водку - большого пьянства тогда не было.
- Здесь климат такой, - говорил Алик, - здесь пьянства нет, есть ал-
коголизм.
Это была правда. На третьем году своего пребывания в Америке Нинка
стала настоящим алкоголиком, правда малопьющим. Но красота ее от этого
делалась все пронзительней...
Хозяин приехал накануне навести порядок в делах. Расчехвостил Клода
за мусорный штраф и потребовал немедленного выселения Алика: неуплата за
три месяца была достаточным основанием. Клод пытался даже защитить ста-
рых жильцов, говорил об ужасной болезни и, вероятно, скором конце.
- Я хочу сам посмотреть, - настаивал хозяин, и Клоду ничего не оста-
валось, как подняться на пятый этаж.
Шел одиннадцатый час, жизнь была в самом разгаре, когда они вышли из
лифта.
На грузного старика с розовым замшевым лицом никто внимания не обра-
тил.
Никакого ожидаемого буйного веселья и особого русского пьянства не
