"Странный клиент, - думал он. - Вероятно, музыкант".
Он даже сделал крюк через служебное помещение, чтобы взглянуть на
нестандартного покойника...
Ровно в три вошла Нинка. Все вдохнули - и выдохнули. Из-под черной
шелковой шляпы, из-под широкой вуали падали на две стороны ее знаменитые
волосы - золото с серебром. Поверх короткого черного платья было накину-
то прозрачное туалевое пальто до пят, тоже черное, а туфли были на тот
момент старомодными
- на высокой платформе, с огромными гранеными каблуками.
Галерейщики застонали, и один шепнул на ухо другому:
- Лиф Вортса, лучшая идея в истории костюма всех времен и народов.
Бесподобно. У Алика сногсшибательный вкус. Если бы он занимался кос-
тюмом, мы бы имели не довольно ординарную живопись, а гениального мо-
дельера.
- Изумительная модель, - оценил второй. - Я ее еще три года назад за-
метил.
- Старая, - с сожалением отозвался первый.
Фима, в голубой рубашке с симметричными пятнами пота под мышками, в
сандалиях на босу ногу, вел Нину, испытывая противоречивые чувства ост-
рой жалости к бедняжке и глубокого отвращения к роли, которую он вынуж-
ден был играть, совершенно не имея склонности к самодеятельному театру.
К тому же он в эти два дня успел нахлебаться говна по самые уши, пока
добывал деньги на похороны.
Нина шла как "черная невеста", как "сати" - индийская вдова, восходя-
щая на погребальный костер. Со дня смерти Алика она помнила только две
вещи: что он выздоровел и что его больше нет. Эти вещи не совместились
бы в обычном человеческом сознании. Но в ее маленькой головке, празднич-
но посаженной на длинной шее, что-то сместилось давным-давно, как от
легкого поворота перестраивается узор в окошечке калейдоскопа, и все
улеглось новым порядком, нисколько не мешая одно другому, в успокои-
тельной отдельности.
Слова "смерть", "умер", "похороны" постоянно эти дни звучали вокруг
нее, но не проникали сквозь невидимый заслон, им просто не было места в
том узоре, который сложился теперь в ее сознании.
Зачем-то ее привели сюда. Это было связано с Аликом. Алик любил, что-
бы она была красиво одета. Она тщательно готовилась и продумывала свой
наряд для него...
Она прошла через толпу людей никого не узнавая. Левой рукой она при-
жимала к груди черную лакированную сумочку в виде трехслойного бублика,
а в правой держала толстые стебли лилий, которые волочились своими бе-
ло-зелеными надменными головками за подолом ее прозрачного пальто.
Толпа перед ней расступалась, расступились и двери зала как раз в тот
момент, когда она к ним подошла. Не замедлив шага, она вошла в зал. За
ней расширяющимся треугольником следовали люди. Очень много людей с цве-
тами, гораздо больше, чем обычно вмещал этот зал.
В торце стоял катафалк, а на нем большая белая коробка, по форме на-
поминающая футляр от одеколона. В коробке лежала прекрасно раскрашенная
кукла в виде рыжеволосого подростка с маленьким лицом и маленькими уси-
ками.
Господин с внешностью телевизионного диктора в годах уже было раскрыл
рот, но Нинка прошла сквозь него. И хотя господин был явно недоволен,
что экстравагантная вдова так бесцеремонно его отодвинула, он посторо-
нился.
Она подняла вуаль, склонилась, пристально вглядываясь в этот плохой
скульптурный портрет из странного неузнаваемого материала, и улыбнулась
маленькой понимающей улыбкой.
"Вместо Алика", - догадалась она.
Когда она подняла голову, то стоящие рядом галерейщики увидели, что
от прямого пробора вниз по лицу идет черная тонко наведенная полоска,
спускается на шею и исчезает в глубоком вырезе платья.
- Ну, класс, - одобрительно шепнул один галерейщик другому.
- Дамы и господа! - торжественно произнес официальный господин...
Это был точный и дословный перевод той кладбищенской галиматьи, кото-
рую обыкновенно произносит над фиктивной печью крематория толстая дама в
провинциальном костюме из черного кримплена по другую сторону океана...
Гроб полагалось везти на катафалке, и делали это служители. Но учас-
ток находился в такой густонаселенной части кладбища, что пронести туда
гроб можно было только на руках, да и то наступая на чужие могилы. Мет-
рах в тридцати от места тропка резко оборвалась, оставив только проход в
стопу шириной. Мужчины прошли вперед, выстроились цепочкой до вырытой
заранее могилы, и белый челнок поплыл, передаваемый с рук на руки, до
места своей последней стоянки. Он опасно и весело покачивался над голо-
вами. Августовское сильное солнце пригнало вдруг ветерок с океана. Нинка
стояла на постаменте чужого памятника, рядом со свежей ямой, земля из
которой была аккуратно сложена в жгуче-розовые корзины, а ветер тянул
назад черную туаль ее наряда, и линяло-драгоценные волосы шевелились на
ветру, как парус.
Ирина стояла в самой гуще толпы. С Аликом она попрощалась давным-дав-
но.
Теперь у нее была другая забота: она создавала отца своему ребенку.
Собственно, ничего особенного ей и не пришлось делать, они сами нашли
друг друга. Ей только пришлось вложить в это предприятие довольно много
денег - невозвратных. Вот и эта могила, в нее тоже немало вложено: у де-
вочки был любимый отец и будет его могила. Ирина усмехнулась: все прос-
тила, но ничего не забыла... Я рожала свою дочку в больнице для бедных,
а ты в это время миловался с Нинкой и, может, с этой второй телкой, Ва-
лентиной... Стоит на полшага сзади, но рядом, место свое знает... Инте-
ресно, она хитрая сволочь или просто баба хорошая... Какая я стала
злая... Алик, Алик, все могло быть по-другому. А не смогло... И хорошо!
В этой отдаленной части кладбища, у самой ограды, могильные плиты
устремились вверх. Вокруг каждой, лежащей горизонтально, вздымалось нес-
колько родственных, стоящих будто на одной ноге. Квадратные угловатые
надписи, сохранившие в своей графике память о глиняной дощечке и трост-
никовой палочке, мешались с английскими, с нелепо готическим акцентом,
выдававшим место рождения и в камне воплощенные вкусы давно ушедших лю-
дей.
Закрытый гроб стоял на соседней могиле, и подоспевший Робинс, почтив-
ший своим присутствием необычного клиента, скомандовал дирижерским дви-
жением - опускать. Валентина что-то сказала Нинке, и та раскрыла свою
круглую сумочку и вытащила из нее пакетик с землей. Она сыпала ее щепот-
ками, как солят суп, и шевелила губами. Двое рабочих ждали наготове с
лопатами.
- Погодите, погодите! - раздался вдруг вопль с главной дорожки.
За спинами людей шло какое-то неясное движение, толкотня, трудное и
неловкое протискивание. Наконец, растолкав всех, появился пылающий Лева
Готлиб. За ним следовало еще некоторое количество бородатых евреев, об-
щим числом десять. Эта команда немного опоздала. Они вылезли из автобуса
и заблудились, поскольку у каждого было свое собственное суждение о том,
где должна находиться контора. Теперь, натягивая на ходу молитвенные
покрывала и тфиллин, расталкивая мужчин и наступая на ноги женщинам, они
возглашали первые слова:
- Да возвеличится и освятится Великое Имя Его в мире, который Он
вновь создаст, когда Он воскресит мертвых и призовет их к вечной жиз-
ни...
Они запели и запричитали высокими печальными голосами, но едва ли
кто, кроме Робинса, понимал смысл этих древних восклицаний...
- Откуда взялись эти древнеевреи? - спросила Валентина у Либина.
- Ты что, не видишь: Готлиб привел...
Они так и не узнали, что это реб Менаше позаботился о бедном "пленен-
ном ребенке"...
У Валентины возникло подозрение, что евреи слишком уж декоративные,
не актеры ли из какого-нибудь маленького театрика с Брайтон-Бич.
"Надо у Алика спросить..." - и в ту же секунду поняла, что есть мно-
жество, великое множество вещей, спросить о которых ей теперь будет не у
кого...
Они прочли поминальные молитвы, это было недолго. Потом передние ста-
ли отступать от могилы, задние просачивались вперед, гора цветов росла,
была уже Нинке по пояс, а она все укладывала каждый цветок отдельно,
гладила, устраивала не то странный домик, не то мавзолей и улыбалась
так, что теперь уже многие заметили, что она похожа на престарелую Офе-
лию.
Потом все попятились прочь, и теперь евреи, стянув с себя белые пок-
рывала и обнажив обуглившиеся на солнце черные костюмы, оказались в чис-
ле последних, но Нинка дождалась их и просила приехать в дом на поминки.
Самый старый из них, лысый, с приклеенной пластырем прямо к голой голове
кипе, подняв две сухие ручки на уровень лица и растопырив желтые пальцы,
горестно сказал:
- Деточка! Евреи не садятся кушать после похорон. Они садятся наземь
и имеют пост... Хотя выпить рюмку водки очень хорошо...
В дымящихся черных костюмах они влезли в микроавтобус, на котором си-
ними буквами по белому было написано "Temple Zion"...
20 Тишорт и Джойка на похороны не поехали. Они остались дома. Тишорт
занялась развеской. Вытащила старые картины, разгребла двухлетнюю пыль,
соображала, как повесить. Разом, как глаза у котенка на седьмой день, у
нее открылось зрение, она начала видеть Аликовы картины: какую - куда -
эту - рядом - ту - выше - ту - убрать совсем... Ничего не надо было ре-
шать, надо было только смотреть, а они сами выстраивались по-умному и
красиво...
"Пойду искусствоведение изучать", - решила она немедленно, забыв, что
на прошлой неделе уже посвятила себя Тибету.
Ей больше нравились картины среднего и маленького размера, но проси-
лась в торец большая, и она позвала на подмогу Джойку с Людой, и они по-
весили трехметровое полотно, которое лет пять стояло лицом к стене. Там
было очень, слишком уж много всего нарисовано: какой-то осенний празд-
ник, с виноградом, грушами и гранатами, пляшущими женщинами и детьми,
кувшины с вином, дальние горы и человек, входящий под навес...
Люда резала сыр и колбасу, крошила салаты, Джойка медлительно и сонно
разносила по всем углам разовую посуду и русско-еврейскую якобы домашнюю
еду, купленную в эмигрантском магазине: селедка, пирожки, студень, са-
лат, называемый русскими "оливье", а другими народами "русским"...
Приехали все сразу, большой толпой. Грузовой лифт поднял их снизу в
три приема. Человек пятьдесят сели за общий стол, составленный из досок
и всякого хлама, остальные, взявши рюмки и тарелки, как на американском
парти, бродили из угла в угол. Удивительно, как при таком скоплении на-
рода может возникнуть чувство пустоты.
Вашингтонские галерейщики тоже приехали. Они ходили по мастерской,
как по выставочному залу, и разглядывали работы. Вид у них был недо-
вольный, и минут через десять, когда народ еще и пить не начал, они по-
целовали Нинке руку и исчезли.
Ирина смотрела на них без всякого удовольствия - ей еще предстояло с
ними потягаться. Как бы там ни было, а денег-то Алику они не отдали и
работ не вернули...
Файка оказалась тем знатоком обрядов, который всегда обнаруживается
на свадьбе и на похоронах. Она налила рюмку водки, покрыла ее куском
черного хлеба и поставила на тарелку:
- Алику.
Так было надо.
Застольно и подготовительно гудели - без громких разговоров, без
всплесков отдельных голосов. Монотонное бормотание да звяканье стекла.
Разливали водку.
В дверях стояла Тишорт, бледная, с опухшим ртом и розовыми ноздрями,
в черной майке с желто-оранжевой надписью. В кармане, в потной руке, она
давно уже держала эту пластмассовую коробочку, и теперь настало время,
когда она должна была ее предъявить.
Нина сидела на подлокотнике белого кресла, а в кресле никого не было.
Фима встал с поднятой рюмкой и собрался говорить.
- Послушайте все! - крикнула Тишорт.
Ирина замерла - чего угодно она могла ожидать от своей странной де-
вочки, но только не публичного выступления.
- Послушайте! Алик просил вам вот что передать!
