ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ
*
Веселые похороны
(Москва - Калуга - Лос-Анжелос)
Роман 1 Жара стояла страшная, влажность стопроцентная. Казалось, весь
громадный город, с его нечеловеческими домами, чудесными парками, раз-
ноцветными людьми и собаками, подошел к границе фазового перехода и
вот-вот полужидкие люди поплывут в бульонном воздухе.
Душ был все время занят: ходили туда по очереди. Одежду давно уже не
надевали, только Валентина не снимала лифчика, потому что если отпустить
ее огромную грудь болтаться на свободе, то от жары под ней образовыва-
лись опрелости. В обычную погоду она лифчиков никогда не носила. Все бы-
ли мокрыми, вода с тел не испарялась, полотенца не сохли, а волосы можно
было высушить только феном.
Жалюзи были полуоткрыты, свет падал полосатыми прядями. Кондиционер
не работал уже несколько лет.
Баб в комнате было пять. Валентина в красном бюстгальтере. Нинка в
длинных волосах и золотом кресте, исхудавшая так, что Алик ей сказал:
- Нинка, ты стала как корзинка. Для змей.
Корзинка эта стояла тут же, в углу. Алик когда-то по молодости лет
ездил в Индию за древней мудростью, но ничего не привез, кроме этой кор-
зинки.
Еще была соседка Джойка, прибившаяся к дому дурная итальянка, нашед-
шая себе столь странное место для изучения русского языка. Она все время
на кого-нибудь обижалась, но, поскольку ее замысловатых обид никто не
замечал, ей приходилось всех великодушно прощать.
Ирина Пирсон, в прошлом цирковая акробатка, а ныне дорогостоящий ад-
вокат, сверкала художественно подбритым лобком и совершенно новой
грудью, сделанной не знающими колебаний американскими хирургами ничуть
не хуже старой, и ее дочка Майка, по прозвищу Тишорт, пятнадцатилетняя,
неопределенно-толстенькая, в очках и единственная из всех прикрытая
одеждой, сидела на корточках в углу. На ней были толстые бермуды и, со-
ответственно, майка. На майке была нарисована электрическая лампочка и
люминесцентная надпись на неизвестно каком языке: "ПIZДЕЦ!" Это Алик
сделал ей ко дню рождения в прошлом году, когда его руки еще кое-как
двигались...
Сам Алик лежал на широкой тахте, такой маленький и такой молодой, как
будто сын самого себя. Но детей как раз у них с Нинкой не было. И ясно,
что уже не будет. Потому что Алик умирал. Какой-то медленный паралич до-
едал последние остатки его мускулатуры. Руки и ноги его лежали смиренно
и неодушевленно и даже на ощупь были не живыми и не мертвыми, а подозри-
тельно промежуточными, как застывающий гипс. Самым живым в нем были во-
лосы, рыжие, праздничные, густой щеткой вперед, да раскидистые усы, ко-
торые стали великоваты его исхудавшему лицу.
Вот уже две недели, как он был дома. Сказал врачам, что не хочет уми-
рать в больнице. Были и еще причины, о которых они не знали и знать не
должны были.
Хотя даже врачи в этой скоростной, как забегаловка, больнице, которые
в лицо больным заглянуть не успевали, а смотрели только в рот, в задницу
или у кого там что болит, его полюбили.
А дома у них был проходной двор. Толпились с утра до ночи, и на ночь
непременно кто-то оставался. Помещение здесь было для приемов отличное,
а для нормальной жизни - невозможное: лофт, переоборудованный склад с
отсеченным торцом, в который была загнана крошечная кухня, сортир с ду-
шем и узкая спальня с куском окна. И огромная, в два света, мастерская.
В углу, на ковре, ночевали поздние гости и случайные люди. Иногда че-
ловек пять. Собственно двери в квартиру не было, вход был прямо из гру-
зового лифта, поднимавшего сюда, до въезда Алика, кипы табака, призрачно
присутствовавшего здесь и по сей день. Въехал Алик давно, чуть ли не
двадцать лет тому назад, подписал не глядя какой-то контракт, как потом
оказалось, страшно выгодный. И по сей день Алик платил за квартиру сущую
ерунду. Впрочем, платил не он. Денег у него давно никаких не было - и
ерунды даже.
Щелкнул лифт. Вошел Фима Грубер, стаскивая с себя на ходу простецкую
голубую рубашку. Внимания на него голые женщины не обратили, да и он
глазом не повел. При нем был докторский саквояж, старинный, дедовский,
привезенный из Харькова. Фима был врач в третьем колене, широко образо-
ванный и оригинальный, но дела его складывались не блестящим образом,
здешних экзаменов он еще не сдал и работал временно, уже пятый год,
чем-то вроде квалифицированного лаборанта в дорогой клинике. Он заезжал
каждый день, как будто надеясь, что ему повезет и он окажется Алику
чем-нибудь полезным. Он склонился над Аликом:
- Как дела, старик?
- А-а, ты... Расписание привез?
- Какое расписание? - удивился Фима.
- На паром... - слабенько улыбнулся Алик.
"Дело к концу, - подумал Фима. - Сознание начинает мешаться".
И он вышел в кухню, загромыхал в холодильнике примерзшими кассетами
со льдом.
"Идиоты, какие же все идиоты. Ненавижу", - подумала девочка.
Она недавно проходила греческую мифологию и единственная из всех до-
гадалась, что Алик имеет в виду не South Ferry. Со злым и высокомерным
лицом она подошла к окну, отогнула край жалюзи и стала смотреть вниз.
Там всегда что-нибудь происходило.
Алик оказался первым взрослым, кого она удостоила общением. Как и
многих американских детей, ее с малолетства таскали по психологам, и не
без оснований. Она разговаривала только с детьми, с большой неохотой де-
лала исключение для матери, остальные взрослые для нее просто не сущест-
вовали.
Учителя принимали ее работы в письменном виде, выполнены они были
точно и лаконично. Ей ставили высшие баллы и пожимали плечами. Психологи
и психоаналитики строили сложные и весьма фантастические гипотезы о при-
роде ее странного поведения. Нестандартных детей они любили, это был их
хлеб.
Познакомилась она с Аликом на вернисаже, куда мать притащила свою не-
уклюжую девочку. Они тогда только-только переехали из Калифорнии в
Нью-Йорк, и потерявшая сразу всех друзей Тишорт согласилась пойти с ма-
терью. С Аликом ее мать была знакома со времен ее цирковой юности, еще
по Москве, но в Америке они много лет не виделись. Так долго, что Ирина
совершенно перестала думать, что именно она ему скажет, когда они встре-
тятся. В тот день, когда они встретились на вернисаже, он левой рукой
взял ее за пиджачную пуговицу с толстым, как курица, орлом, резким пово-
ротом оторвал ее, подбросил и поймал.
Потом раскрыл ладонь и мельком взглянул на сияющего орла:
- Придется сказать тебе одну вещь.
Правая рука его висела вдоль тела как неживая. Левой он прижал Ирини-
ну густо-русую голову, волосок к волоску причесанную, с черным шелковым
бантом в натуральных жемчужинах по краю, и шепнул ей в ухо:
- Ирка, я скоро помру.
Казалось бы, ну и помри. Ты для меня уже давно умер... Но она ощутила
прикосновение узкого и тонкого металлического лезвия под ложечкой, и
медленное его движение внутрь, и острую боль по всему разрезу до позво-
ночника. Рядом стояла дочка и смотрела во все глаза.
- Зайдем ко мне, - предложил Алик.
- Я с дочкой. Не знаю, захочет ли она. - Ирина посмотрела на Тишорт.
Девочка давно уже с ней никуда не ходила. Ирина еле уговорила ее пой-
ти на эту выставку. Она спросила у дочери, совершенно уверенная, что та
откажется:
- Хочешь, зайдем в ателье к моему знакомому художнику?
- К этому рыжему? Хочу.
И они зашли. Картины, хотя были явно недавние, очень напоминали преж-
ние. А через несколько дней зашли еще раз, почти случайно - мимо прохо-
дили. Тогда Ирину вызвали на какое-то важное деловое свидание, и она ос-
тавила Тишорт в мастерской часа на три, а вернувшись, застала невероят-
ную картину: они орали друг на друга, как две разгневанные птицы. Алик
размахивал левой рукой, правая уже съежилась и почти не действовала, он
приседал и немного подпрыгивал:
- Да неужели тебе в голову не приходило, что все дело в асимметрии?
Все дело в этом! Симметрия - смерть! Полная остановка! Короткое замыка-
ние!..
- Да не ори ты! - кричала покрасневшая всеми веснушками Тишорт, и ак-
цент ее был сильнее обычного. - А если мне нравится? Просто нравится!
Почему вы всегда-всегда правы?
Алик опустил руку:
- Ну, знаешь...
Ирка едва в обморок не упала у лифта. Алик, сам того не зная, в два
счета разрушил ту странную форму аутизма, которым страдала ее девочка
лет с пяти.
Старое злое пламя вспыхнуло в ней, но сразу же и погасло: чем таскать
дочку по психиатрам, не лучше ли предоставить ей возможность человечес-
кого общения, которого ей так не хватало...
2 Снова щелкнул лифт. В дверном проеме Нинка увидела новую посети-
тельницу и вылетела навстречу, натягивая черное кимоно.
Маленькая, редкой толщины тетка, заботливо поставив между колен раз-
дутую хозяйственную сумку, с пыхтеньем усаживалась в низкое кресло. Была
она вся малиновая, дымящаяся, и казалось, щеки ее отливали самоварным
сиянием.
- Марья Игнатьевна! Я вас третий день жду!
Тетка села на самый край сиденья, растопырив розовые ноги в подслед-
никах, которые на этом континенте не водились.
- А я, Ниночка, вас не забываю. Все время с Аликом работаю. Вчера с
шести вечера его держала... - Она поднесла к Нинкиному лицу треугольные
пальчики с дистрофичными зеленоватыми ногтями. - Веришь ли, такое напря-
жение, у самой-то давление стало, еле хожу... Жара эта проклятая еще...
Вот, принесла последнее...
Она вынула из матерчатой сумки три темные бутыли с густой жижей.
- Вот. Натирку новую сделала и дыхалку. А эта - на ноги. Тряпочку на-
мочишь и к стопочкам приложишь, а сверху мешочек цельнофановый, и завя-
жи. Часа на два. А что кожица сойдет, это ничего. Как снимешь, так и об-
мой сразу...
Нинка молитвенно смотрела на это чучело и на ее снадобье. Взяла бу-
тылки.
Одну, что поменьше, прижала к щеке - прохладная. Понесла в спальню.
Опустила жалюзи и поставила бутылки на узкий подоконник. Там уже была
целая батарея.
А Марья Игнатьевна взялась за чайник. Она была единственным челове-
ком, который мог пить чай в такую жару, и не американский, ледяной, а
русский, горячий, с сахаром и вареньем.
Пока Нинка, тряся своими длинными волосами, с которых вроде бы сошла
позолота и обнажилось глубокое серебро, наматывала Алику на ноги комп-
рессы, укрывала легкой простыней в псевдошотландскую, никакому клану не
принадлежащую клетку, Мария Игнатьевна беседовала с Фимой. Он интересо-
вался ее результатами. Она смотрела на него с великодушным презрением:
- Ефим Исакыч! Фимочка! Какие результаты! Землей же пахнет... Однако
всё в Божьих руках, вот что я скажу. Уж я такого навидалась. Вот уходит,
совсем уж уходит, ан нет, не отпускает его. В траве-то какая сила! Ка-
мень пробивает.
Верхушечка-то... Вот я ее, верхушечку, и беру, и от корешка беру вер-
хушечку... Другой раз, бывает, уж совсем к земле пригнулся, а смотришь -
встает. В Бога надо веровать, Фима. Без Бога и трава не растет!
- Это точно, - легко согласился Фима и потер левую щеку, покрытую во-
ронкообразными следами юношеских гормональных боев.
Про положительный фототаксис растений, о котором смутно и таинственно
вещала толстуха с мягким, как будто тряпочным лицом, он знал из курса
ботаники за пятый класс, но поскольку он был все-таки специалистом, то
знал также, что чертова Аликова болезнь никуда не денется: последняя ра-
ботающая мышца, диафрагмальная, уже отказывает и в ближайшие дни насту-
пит смерть от удушья.
Местная проблема, которая вставала в таких случаях, - когда отключить
аппарат, - была решена Аликом заблаговременно: он ушел из больницы под
самый конец и отказался, таким образом, от жалкого довеска искусственной
жизни.
Фиму теперь удручала мысль, что, вероятно, именно ему придется в ка-
кой-то момент ввести Алику снотворное, которое снимет страдания удушья и
своим побочным действием - угнетением дыхательного центра - убьет... Но
