пуская лишь как частный случай, требующий немедленного искоренения. От-
рицающая страдание молодая нация разработала целые школы - философские,
психологические и медицинские, - занятые единственной задачей: любой це-
ной избавить человека от страдания. Идея эта с трудом ложилась на рос-
сийские мозги Фимы. Земля, вырастившая его, любила и ценила страдание,
даже сделала его своей пищей; на страданиях росли, взрослели, умнели...
Да и еврейская Фимина кровь, тысячелетиями перегоняемая через фильтр
страдания, как будто несла в себе какое-то жизненно важное вещество, ко-
торое в отсутствие страдания разрушалось. Люди такой породы, избавляясь
от страдания, теряют и почву под ногами...
Но к Алику все это не имело отношения. Фима не хотел, чтобы его друг
так жестоко страдал последние часы жизни...
- Ниночка, а теперь мы вызовем амбуланс, - сказал Фима гораздо более
решительно, чем оно было у него в душе...
14 Машина приехала через пятнадцать минут. Здоровенный черный парень
баскетбольного роста с выдвинутой челюстью и щуплый интеллигент в очках.
Врачом оказался негр, а тот, второй, - беглый поляк или чех, как ре-
шил Фима, и тоже не дотянувшийся до американского диплома. Сходство неп-
рошеное и неприятное. Фима отошел к окну.
Негр откинул простыню. Провел рукой перед глазами Алика. Алик никак
не отреагировал. Врач сжал запястье, утонувшее в его громадной руке, как
карандаш. Фраза, которую он произнес, была длинной и совершенно непонят-
ной.
Фима скорее догадался, что тот говорит об искусственных легких и о
госпитализации. Но даже не понял, предлагает он его забрать в госпиталь
или, наоборот, отказывается.
Но Нинка качала головой, трясла волосами и говорила по-русски, что
никуда Алика не отдаст. Врач внимательно смотрел на ее отощавшую красо-
ту, потом прикрыл большие веки в огромных ресницах и сказал:
- Я понял, мэм.
После чего он набрал в большой шприц жидкость из трех ампул и вкатил
Алику между кожей и костью, в почти отсутствующее бедро.
Очкарик кончил свою писанину, свел страдальчески лохматые брови на
долгоносом лице и сказал врачу с акцентом, даже Фиме показавшимся чудо-
вищным:
- Женщина в плохом состоянии, введите ей транквилизатор, что ли, при-
нимая во внимание...
Врач стащил с рук перчатки, бросил в кейс и, не глядя в сторону со-
ветчика, буркнул что-то презрительное. Фиму просто передернуло: как он
его...
"Чего я здесь сижу как мудак: ничего не высижу. Надо возвращаться", -
впервые за все эти пропащие годы подумал Фима. И вдруг испугался: а смо-
гу ли я, в самом деле, снова стать врачом? А смог бы я сдать все эти по-
ганые экзамены по-русски? Да, впрочем, кто в Харькове с него спросит,
там-то диплом годится...
После ухода бессмысленной медицины Нина вдруг страшно засуетилась.
Опять начала носиться с бутылками. Села у ног Алика, налила себе в ла-
донь жидкость и стала растирать Алику ноги, от кончиков пальцев вверх, к
голени, потом к бедру.
- Они ничего, ничего не понимают. Никто ничего не понимает, Алик. Они
просто ни во что не верят. А я верю. Я верю. Господи, я верю же. - Она
лила горсть за горстью, пятна расплывались на простыне, брызги летели в
разные стороны, она яростно терла ноги, потом грудь.
- Алик, Алик, ну сделай же что-нибудь, ну скажи что-нибудь. Ночь
проклятая... Завтра будет лучше, правда...
Но Алик ничего не отвечал, только дышал судорожно, напряженно.
- Нинок, ты приляг, а? А я его сам помассирую. Хорошо? - предложил
Фима, и она неожиданно легко согласилась. - Там Джойка сторожит. Она хо-
тела сегодня подежурить. Может, ты там, на коврике? А она здесь посидит.
- Пусть катится. Не нужен никто. - Она легла лицом вниз, в ногах у
Алика, поперек широченной тахты, где он совсем уже терялся, и все про-
должала говорить: - Мы поедем на Джамайку или во Флориду. Возьмем напро-
кат машину большую и всех возьмем с собой: и Вальку, и Либина,
всех-всех, кого захотим.
И в Диснейленд по дороге заедем. Правда, Алик? Отлично будет. Будем в
мотелях останавливаться, как тогда. Они ни черта не понимают, эти врачи.
Мы тебя травой поднимем, еще не таких поднимали... еще не таких лечи-
ли...
- Тебе поспать бы надо, Нин.
Она кивнула:
- Попить принеси.
Фима пошел навести ей ее пойла. Гости разошлись.
В мастерской, в уголке, сжалась Джойка с сереньким Достоевским, все
ждала, не позовут ли ее дежурить. Укрывшись с головой, спал кто-то из
оставшихся гостей. Люда, домывая стаканы, спросила у Фимы:
- Что?
- Агония, - сказал Фима только одно слово.
Он отнес Нине ее питье. Она выпила, свернулась в ногах у Алика, потом
стала что-то неразборчиво бормотать и вскоре уснула. Она, кажется, еще
не понимала, что происходит.
Завтра, то есть уже сегодня, у Фимы был рабочий день, послезавтра он
мог бы взять отгул, третьего дня, наверное, уже не понадобится. Он сел
на тахту, раскинув шишковатые колени, поросшие ковровыми волосами, коря-
вый неудачник, зануда. Он ничего сейчас не мог делать, кроме как сидеть,
грустно потягивая водку с соком, смачивать Алику губы - глотать он уже
совсем не мог - и ожидать того, что должно произойти.
Ближе к утру пальцы у Алика стали мелко подрагивать, и Фима решил,
что пора поднимать Нинку. Он погладил ее по голове - она возвращалась
откуда-то издалека и, как всегда, долго соображала, куда же ее вынесло.
Когда глаза ее осветились пониманием, Фима сказал ей:
- Нинок, вставай!
Она склонилась над мужем и заново удивилась перемене, которая прои-
зошла с ним за недолгое время, что она спала. У него сделалось лицо че-
тырнадцатилетнего мальчика - детское, спокойное, светлое. Но дыхание бы-
ло почти неслышимо.
- Алик. - Она тронула руками его голову, шею. - Ну, Алик...
Отзывчивость его была всегда просто сверхъестественной. Он отзывался
на ее зов мгновенно и с любого расстояния. Он звонил ей по телефону из
другого города именно в ту минуту, когда она его мысленно об этом проси-
ла, когда он бывал ей нужен. Но теперь он был безответен - как никогда.
- Фима, что это? Что с ним?
Фима обнял ее за тощие плечи:
- Умирает.
И она поняла, что это правда.
Ее прозрачные глаза ожили, она вся подобралась и неожиданно твердо
сказала Фиме:
- Выйди и пока сюда не заходи.
Фима ни слова не говоря вышел.
15 Люда нерешительно стояла в проеме двери, от порога заглядывая
внутрь.
- Все выйдите, все, все! - Жест был величественный и даже теат-
ральный.
Джойка, сидевшая в уголке уперев подбородок в колени, изумилась:
- Нина, я пришла за ним сидеть.
- Я говорю - все убирайтесь!
Джойка вспыхнула, затряслась, подскочила к лифту. Люда растерянно
стояла посреди мастерской... Натянув одеяло на голову, похрапывал уснув-
ший гость. А Нинка метнулась в кухню, вытащила из каких-то глубин белую
фаянсовую супницу.
На мгновение предстал тот чудесный день, когда они приехали в Вашинг-
тон, переночевали у Славки Крейна, веселого басиста, переквалифицировав-
шегося в грустного программиста, как позавтракали в маленьком ресторан-
чике в Александрии, возле скверика. Пенсионеры играли на улице чудовищно
плохую, но совершенно бесплатную музыку, а потом Крейн повез их на бара-
холку. День был такой веселый, что решили купить что-нибудь прекрасное,
но за полтинник.
Денег, правда, было очень мало. И тут к ним пристал седой красивый
негр с изуродованной рукой, и они купили у него английскую супницу вре-
мен Бостонского чаепития, а потом весь день таскали с собой эту большую
и неудобную вещь, которая никак не влезала в сумку, а Крейн со своей ма-
шиной поехал кого-то встречать или провожать.
"Так вот зачем мы ее тогда купили", - догадалась Нинка, наливая в нее
воду.
Она вся распрямилась, ростом стала еще выше, торжественно пронесла
супницу в спальню, держа ее высоко, на уровне лица, и прижимаясь к бор-
тику губами.
"Совсем, совсем сумасшедшая, что с ней будет", - сморщился Фима.
Она уже забыла, что всех выгнала.
Супницу она осторожно поставила на красную табуретку. Вытащила из ко-
мода три свечи, зажгла их, оплавила снизу и прилепила к фаянсовому бор-
тику. Все получалось у нее с первого раза, без труда, нужные вещи как
будто выходили ей навстречу.
Она сняла со стены бумажную иконку и улыбнулась, вспомнив, какой
странный человек оставил ее здесь. Тогда у них в доме жил один из много-
численных бездомных эмигрантов. Нинка была равнодушна к постояльцам и
обычно почти их не замечала, а как раз того просила поскорее выставить,
но Алик говорил:
- Нинка, молчи. Мы слишком хорошо живем.
А тот парень был чокнутый, не мылся, носил что-то вроде вериг на те-
ле, Америку ненавидел и говорил, что ни за что бы сюда не поехал, но у
него было видение, что Христос сейчас в Америке и он должен Его разыс-
кать. И он искал, гоняя по Центральному парку с утра до вечера. А потом
его кто-то надоумил, и он отправился в Калифорнию, к другому такому же,
но к американцу - не то Серафим, не то Севастьян, - тоже, говорят, был
сумасшедший, еще и монах...
Иконку Нина поставила, уперев ее в суповую миску, и задумалась на
мгновенье.
Какая-то мысль ее тревожила... об имени... Имя у него было совершенно
невозможное - в честь покойного деда родители записали его Абрамом. А
звали всегда Аликом и, пока родители не разошлись, всегда спорили, кому
это пришло в голову - назвать ребенка столь нелепо и провокационно. Так
или иначе, даже не все близкие друзья знали его настоящее имя, тем бо-
лее, что, получая американские документы, он записался Аликом...
Человек, которому носить вообще какое бы то ни было имя оставалось
совсем недолго, изредка судорожно всхрапывал.
Нинка кинулась искать церковный календарь, сунула наугад руку в книж-
ную полку и за кривой стопкой кое-как лежащих книг сразу же нашла старый
календарь. Под двадцать пятым августа стояло: мчч. Фотия и Аникиты, Пам-
фила и Капитона; сщмч. Александра... Опять все было правильно. Имя годи-
лось. Все шло ей навстречу. Она улыбалась.
- Алик, - позвала она мужа. - Не сердись и не обижайся: я тебя крещу.
Она сняла с длинной шеи золотой крест - бабушки, терской казачки. Ей
про все объяснила Марья Игнатьевна: любой христианин может крестить, ес-
ли человек умирает. Хоть крестом золотым, хоть спичками, крестиком свя-
занными. Хоть водой, хоть песком. Теперь только надо было сказать прос-
тые слова, которые она помнила. Она перекрестилась, опустила крест в во-
ду и хриплым голосом произнесла:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа...
Она начертила крест в воде, окунула в супницу руку, набрала в горсть
воды и, стряхнув ее на голову мужу, закончила:
- ...крещается раб Божий Алик.
Она даже не заметила, что такое подходящее имя - Александр - вылетело
у нее из головы в решающую минуту.
Дальше она не знала, что ей делать. С крестом в руке она села возле
Алика, провела пальцами, размазывая крещальную воду по лицу, по груди.
Одна из свечей прогнулась и, пренебрегая законом физики, упала не нару-
жу, а внутрь ставшего священным сосуда. Зашипела и погасла. Потом Нина
надела свой крест ему на шею.
- Алик, Алик, - позвала она его.
Он не отозвался, только вздохнул с горловым храпом и снова затих.
- Фима! - крикнула она.
Фима вошел.
- Ты посмотри, что я сделала, - я его крестила.
Фима повел себя профессионально:
- Ну, крестила и крестила. Хуже не будет.
Оживление и чудесное чувство уверенности, что все она делает пра-
вильно, вдруг покинуло Нину. Она отодвинула табурет в угол, легла рядом
с Аликом и понесла какую-то околесицу, в которую Фима не вслушивался.
Приоткрылась дверь, вошел Киплинг - тихая собака, которая третьи сут-
ки лежала у двери и ждала свою хозяйку. Киплинг положил голову на тахту.
"Надо его вывести", - сообразил Фима. Было уже пора собираться на ра-
