Все обернулись в ее сторону - она багровела на глазах, как индикатор-
ная бумага при химической реакции, но тут же села на корточки и вставила
кассету в магнитофон, который, как обычно, стоял на полу. И почти сразу
же, почти без паузы, раздался ясный и довольно высокий голос Алика:
- Ребятки! Девчушки! Зайки мои!
Нинка вцепилась руками в подлокотник. Аликов голос продолжал:
- Я здесь, ребятки, с вами! Наливаем! Выпиваем и закусываем! Как
всегда! Как обычно!
Каким простым и механическим способом он разрушил в одно мгновенье
вековечную стену, бросил легкий камушек с того берега, покрытого нераст-
воримым туманом, непринужденно вышел на мгновенье из-под власти неодоли-
мого закона, не прибегая ни к насильственным приемам магии, ни к помощи
некромантов и медиумов, шатких столиков и вертлявых блюдечек...
Просто протянул руку тем, кого любил...
- И прошу вас, пожалуйста, без всяких мудовых рыданий! Все отлично!
Своим чередом! О'кей? Да?
...Громко всхлипнула Джойка. Окаменела, слегка выпучив глаза, Нина.
Женщины, пренебрегая Аликовой просьбой, дружно заплакали. И те из муж-
чин, кто мог себе это позволить, тоже. Достал из кармана клетчатую тря-
почку, прикидывающуюся носовым платком, Фима.
Алик как будто их видел:
- Ну что вы такие прихуевшие, ребятки? Выпьем за меня! Ниночка, за
меня!
Поехали! Тишорт, детка, выруби на минутку магнитофон.
Потекла пауза. Тишорт нажала на кнопку не сразу, а лишь после того,
как раздался снова голос Алика:
- Выпили?..
Она отмотала назад.
Выпили стоя и не чокаясь. Великая пустота, которая возникает после
смерти, была заполнена обманным путем. Но - удивительное дело! - она бы-
ла все-таки заполнена.
Ирина стояла прислонившись к дверному косяку. Она свое раньше отпла-
кала. Но все равно зацепило - чего же в нем было такого особенного? Он
всех любил? Да в чем она, любовь эта, заключалась? Художник хороший? А
что это сегодня значит? Не покупают - значит, плохой... Художник по жиз-
ни. Художественно жил... А я зачем таскаю свои кирпичи, зачем беру пре-
пятствия, зарабатываю кучу денег? Как это нехудожественно... Оттого,
дружочек, что тебя со мной не было? А где ты был?
- Выпили? - снова раздался голос Алика. - Я очень прошу, чтобы все
как следует напились. Главное, не сидите с плачевными мордами. Лучше по-
танцуйте.
Да, вот что я хотел сказать: Либин и Фима! Если вы сегодня не помири-
тесь, то будете засранцы. Нас так мало, всего ничего. Выпейте, пожалуйс-
та, в мою честь и кончайте дурацкие разборки!
Либин и Фима через стол смотрели друг на друга, бывшие друзья,
мальчики с одного двора, и улыбались запоздалой ругани Алика. Они уже
примирились в эти горячие месяцы. В общих многолюдных волнениях этих
дней, с танками, стрельбой, московской революцией, в репликах, ни к кому
не обращенных, но падающих в нужном направлении, давняя обида развея-
лась.
- Не чокаются, не чокаются! - заверещала Файка.
- Погоди, из бумаги перелью.
Стаканы грубо и глухо стукнулись.
- Будь здоров, Шершавый!
- И ты будь здоров, Лифчик.
Был действительно некий лифчик, белый, на крупных костяных пуговицах,
с растянутыми резинками и проволочными, обвязанными толстой ниткой чу-
лочными застежками. В Харькове, после войны, в позапрошлой жизни...
- Ребята, я не могу вам сказать спасибо, потому что таких спасиб не
бывает.
Я вас всех обожаю. Особенно вас, девчушки. Я даже благодарен этой
проклятой болячке. Если бы не она, я бы не знал, какие вы... Глупость
сказал. Всегда знал. Я хочу выпить за вас. Ниночка, держись! За тебя,
Тишорт! За тебя, Валентина! Джойка, за тебя! Пирожковой привет, я ее
люблю безумно! Файка, спасибо, зайка! Отличные фотки сделала! Нелечка,
Люда, Наташка, все-все, за вас! Мужики, за вас! За ваше здоровье! Да,
еще хотел сказать: я хочу, чтобы было весело. Все. Пиздец.
Пленка крутилась с легким шорохом, на ней уже не было никаких слов,
но можно было расслышать хрипловатые вздохи. Никто не пил. Все молча
стояли с рюмками и слушали редкие судорожные воздушные всхлипы, да ин-
дейская музыка неравномерно прорывалась в эту пустую пленку с улицы че-
рез открытое окно.
Все слушали напряженно, как будто можно было там выслушать еще что-то
важное, и оказалось, что действительно это не все: раздался щелчок лиф-
та, хлопнула дверь.
- Тишка, выключи магнитофон, - сказал Аликов голос, обыденный и уста-
лый и без всякого пафоса. Тогда раздался щелчок, и все смолкло.
Сначала веселья не получалось. Было как-то слишком тихо. Алик сделал,
как обычно, нечто необычное: три дня тому назад был живой, потом стал
мертвый, а теперь занял какое-то третье, странное, положение, и оттого
все были в смущении и в печали, хотя алкоголем никак не пренебрегали.
К столу подходили, отходили, таскали из угла в угол тарелки и стака-
ны, перемещались, склеивались в группки и опять перемещались. Свет не
видывал такой пестрой компании: пришли Аликовы друзья-музыканты и еще
какие-то отдельные люди, которых раньше никто в глаза не видел, и непо-
нятно было, где он их подцепил и как они узнали о его смерти. Парагвайцы
держались слитной фалангой, и только их предводитель выделялся темно-ро-
зовым шрамом и общей окаменелостью красивого лица. Колумбийский профес-
сор оживленно общался с водителем мусоровоза. Берману приглянулась Джой-
ка, но он по занятости два года не прикасался к женщине и не был уверен,
что джинна следует выпускать из бутылки... А знай он про нее то, что бы-
ло известно Алику, он бы к ней и близко не подошел: она была девственни-
ца и к тому же происходила из древнейшей римской семьи, упоминавшейся
Тацитом...
Нина попросила достать с антресоли серую коробку. В ней было трога-
тельное богатство, переправленное в свое время в Америку через диплома-
тических знакомых, - первый джаз, совершивший путешествие за железный
занавес и обратно. Среди тяжелых черных блинов попадались самодельные,
"на костях".
Там же лежали и коричневые ленты первых магнитофонных записей...
Один Алик умел танцевать танго по-настоящему, со всеми сложными па,
резкими замираниями и глубокими запрокидываниями, которые в пятидесятые
годы логично перешли к рок-н-роллу...
Сегодня его замещал на этом месте Либин. Они двигались с Нинкой рыв-
ками, с резкими поворотами, но Либину не хватало артистической томности,
без которой танго лишено своего главного аромата... Черный саксофонист
облюбовал беленькую Файку, и она очень нервничала, поскольку, с одной
стороны, подобно большинству российских эмигрантов, была расисткой, с
другой стороны, перед ней был несомненно американский продукт, которого
она еще не пробовала...
В доме раскачивалось веселье. Те, кого это оскорбляло, ушли. Ушел и
Берман с Джойкой. Каждый из них принял свое решение, но не был уверен,
получится ли.
Джойку колотило от страху, и больше всего она боялась, что с ней слу-
чится истерика. Но все произошло так прекрасно и красиво, что к утру они
оба точно знали, что не напрасно так долго жили в одиночестве.
В начале одиннадцатого часа пришел хозяин в сопровождении смущенного
Клода.
Он сам сообщил хозяину, что жилец умер, и тот, переждав несколько
дней, выбрал-таки подходящий момент, чтобы оповестить Нинку об освобож-
дении помещения с первого числа.
Когда хозяин подошел к ней, чтобы собственноручно вручить извещение,
она, перепутав его с кем-то, поцеловала его и сказала по-русски, чтоб он
взял стакан.
Деловую бумажку она рассеянно уронила на стол, и она тут же сос-
кользнула на пол. Нинка и не подумала ее поднять. Хозяин пожал плечами и
удалился, глубоко возмущенный. Клоду так и не удалось убедить его, что
он присутствовал на традиционных русских поминках...
Кто-то поставил старую магнитофонную запись. Это был московский шля-
гер конца пятидесятых, домашняя смешная переделка:
Москва, Калуга, Лос-Анжелос Объединились в один колхоз...
О Сан-Луи, сто второй этаж, Там русский Ваня лабает джаз...
Какая же это была древняя и милая музыка, все ей улыбались, и амери-
канцы, и русские, но русским она дороже стоила, эта музыка, - за нее
когда-то песочили на собраниях, выгоняли из школ и институтов. Файка пы-
талась своему кавалеру это объяснить, но никаких слов на это не хватало.
Да и как это объяснить, когда все грустно-грустно, а вдруг такая сладкая
радость немножко проливается или, наоборот, такое веселье, полная ра-
дость тела, а откуда ни возьмись такая печальная нота, и сердце зажима-
ет... Вот за то и гоняли...
Люда, настолько прижившаяся за эти дни в доме, что, выпив, позабыла,
где она находится, все порывалась сбегать к соседке Томочке, излить ей
душу, и никак не могла взять в толк, что Средне-Тишинский переулок - не
за углом.
- Мам, ну до чего ж ты смешная пьяная, никогда не видел. Тебе идет, -
тянул ее сын от двери.
Тишорт подошла к Ирине и тронула ее за плечо:
- Пошли, мам. Хватит.
Вид у нее был строгий.
Поджарая и легкая Ирина шла рядом со своей недопеченной рыхлой дочкой
и чувствовала, что между ними что-то происходит - и произошло уже: ушло
напряжение последних лет, когда она постоянно чувствовала хмурое недо-
вольство дочери и ее неприязнь.
- Мам, а кто это Пирожкова?
Так получилось, что она впервые слышала эту фамилию. Ирина не сразу
ответила, хотя и давно готовилась:
- Я Пирожкова. У нас был роман в ранней юности. В твоем примерно воз-
расте.
Потом рассорились, а много лет спустя снова встретились. Получилось
ненадолго. А на память об этой встрече Пирожкова оставила себе ребеноч-
ка.
- Молодец, Пирожкова, - одобрила Тишорт. - А он знал?
- Тогда - нет. А потом, может, догадался.
- Хороши родители, - хмыкнула Тишорт.
- Не нравятся? - резко остановилась Ирина. Она давно была уязвлена
тем, что не нравится дочери.
- Нет, нравятся. Все другие еще хуже. Он знал, конечно. - Голос у Ти-
шорт был взрослый и усталый.
- Ты думаешь, знал? - встрепенулась Ирина.
- Я не думаю, я знаю, - твердым голосом сказала Тишорт. - Ужасно, что
его больше нет.
Негромкое жужжание русско-английского разговора прервалось резким и
высоким взвизгом. Сбросив с ног черные китайские тапочки, Валентина ще-
гольским движением, каким удалой гитарист ударяет по струнам, рванула
верхнюю пуговку желтой рубахи, так что все остальные посыпались на пол
мелким дождичком, и вышла, крепко шлепая толстыми роговыми пятками и
блестя лаковым матрешечьим лицом.
Ах - тю, ах - тю!
У тебя в дегтю, У меня в тесте, Слепимся вместе!
Ай-яй-яй-яй-яй! -
испустила Валентина высокий переливчатый и длинный вопль.
Шлепнув себя по бедрам, она ловко заколотила ногами по грязному полу.
Мотавшаяся все студенческие годы по северным экспедициям, собиравшая
осколки живой русской речи в Полесье, под Архангельском, в верховьях
Волги, когда-то она изучала фольклорные непристойности, как другие уче-
ные - строение клеточного ядра или движение перелетных птиц. Она помнила
частушки тысячами, вместе с диалектами и интонациями, во всех многочис-
ленных вариантах, и стоило ей только разрешить себе открыть рот, как они
слетали с языка, живые и неповрежденные, как будто только вчера с дере-
венской вечерки...
Ух-тюх-тюх-тюх!
Разгорелся мой утюг... - рассыпала она вокруг себя мелкие угольки, а
темные пятки ее выделывали такую резвую дробь, как будто она затаптывала
эти горячие угольки, вывалившиеся из печки.
Парагвайцы просто зашлись от счастья, особенно их главарь.
- Что это? - спросил саксофонист у Файки, но она таких слов не знала
и потому ответила приблизительно:
- Это русский кантри...
Нинка, еще до начала Валентининого фольклорного хита, с прямой спиной
и запрокинутой головой, как через сцену, прошла к себе в спальню. Здесь,
