ки.
Руки у Алика стали мокрыми, по спине струйкой тек пот. Нелька Казан-
цева, хозяйка дома, тоже баба шальная, загрохотав вниз по деревянной
лестнице, бросилась на улицу.
Медленно, царапая носками туфель затвердевшее от страха небо, Ирка
добралась до последней бутылки, ловко поджала ноги, села на крышу и сос-
кользнула вниз по хлипкой водосточной трубе. Нелька уже стояла внизу и
кричала:
- Беги! Беги скорей!
Она видела выражение лица Алика, и реакция у нее оказалась самая
быстрая.
Ирка метнулась в сторону Кропоткинской, но было уже поздно. Алик
схватил ее за волосы и врезал оплеуху...
Еще два года они промаялись, все не могли расстаться, но на этой оп-
леухе кончилось все самое лучшее. А потом расстались, не сумевши ни
простить, ни разлюбить. Гордость была дьявольская - в тот вечер она таки
ушла с писателем. Но Алик тогда и бровью не повел.
Ирка первой подвела черту: нанялась в труппу воздушных гимнастов, в
чужую, в конкурентную, дед ее проклял, и уехала на большие гастроли на
все лето, с шапито. Алик же сделал тогда первую эмиграционную пробу -
переехал в Питер...
Алик открыл глаза. Он еще чувствовал жар, идущий от нагретой крыши
ветхого особнячка в Афанасьевском, и мышцы еще как будто отзывались на
бурный пробег по деревянной лестнице казанцевского дома, и это воспоми-
нание во сне оказалось богаче самой памяти, потому что он успел разгля-
деть такие детали, которые вроде бы давно растворились: треснутую чашку
с портретом Карла Маркса, из которой пил хозяин дома, потерянное вскоре
кольцо с мертвой зеленой бирюзой в эмалевом темно-синем касте на Иркиной
руке, белую породистую прядь в темной голове десятилетнего казанцевского
сына...
Солнце уже шло на закат, в Нью-Джерси, свет косил из окна прямо на
Алика, и он жмурился. Джойка сидела на постели возле него, читала по его
просьбе "Божественную комедию" по-итальянски и довольно коряво переска-
зывала каждую терцину по-английски. Алик не открыл ей, что довольно при-
лично знает итальянский: жил когда-то почти год в Риме, и этот веселый
чокающий язык без труда отпечатался в нем, как след руки в глине. Но те-
перь ничего не значили его дарования - ни хваткая память, ни тонкий му-
зыкальный слух, ни талант художника. Все это он уносил с собой, даже ду-
рацкое умение петь тирольские песни и первоклассно играть на бильярде...
Валентина массировала его пустую ногу, и ей казалось, что в мышцах
немного прибавляется жизни.
Пока он был в сонном забытьи, приехал Аркаша Либин с новым кондицио-
нером и относительно новой подружкой Наташей. Либин был любителем некра-
сивых женщин, и притом совершенно определенного типа: субтильных, с
большими лбами и маленькими ротиками.
- Либин стремится к совершенству, - еще недавно шутил Алик. - Наташке
в рот чайная ложка еле пролезает, а следующую он будет кормить одними
макаронами.
Либин был намерен сегодня снять сломанный кондиционер и установить
новый и собирался сделать это в одиночку, хотя даже специалисты работали
обыкновенно в паре.
Обещающая успех русская самоуверенность. Он переставил бутылки с по-
доконника на пол, снял жалюзи, и в ту же секунду, как будто сквозь обра-
зовавшуюся дыру, с улицы хлынула ненавистная Алику латиноамериканская
музыка. Уже вторую неделю весь квартал донимали шестеро южноамериканских
индейцев, облюбовавших себе угол прямо под их окнами.
- Нельзя ли их как-нибудь заткнуть? - тихо спросил Алик.
- Проще тебя заткнуть, - отозвалась Валентина и нацепила на Алика на-
ушники.
Джойка в обиженном недоумении посмотрела на Валентину. На этот раз
она обиделась еще и за Данте.
Валентина поставила ему джаплиновский рэг-тайм. Слушать эту музыку он
научил ее во времена тайных встреч и ночных блужданий по городу.
- Спасибо, зайка, - дрогнул веками Алик.
Всех их он звал зайками и кисками. Большинство их приехали с двад-
цатью килограммами груза и двадцатью английскими словами в придачу и со-
вершили ради этого перемещения сотни крупных и мелких разрывов: с роди-
телями, профессией, улицей и двором, воздухом и водой и, наконец, что
осознавалось медленнее всего, - с родной речью, которая с годами стано-
вилась все более инструментальной и утилитарной. Новый, американский
язык, приходящий постепенно, тоже был утилитарным и примитивным, и они
изъяснялись на возникшем в их среде жаргоне, умышленно усеченном и смеш-
ном. В это эмигрантское наречие легко входили обрезки русского, английс-
кого, идиш, самое изысканное чернословие и легкая интонация еврейского
анекдота.
- Боже ж мой, - ёрничала Валентина, - это же гребаный кошмар, а не
музыка!
Уже закрой свою форточку, ингеле, я тебе умоляю. Что они себе думают,
чем пойти покушать и выпить и иметь полный фан и хороший муд? Они делают
такой гевалт, что мы имеем от них один хедик.
Обиженная Джойка, оставив на кровати красный томик флорентийского
эмигранта, ушла к себе, в соседний подъезд. Мелкоротая Наташа варила на
кухне кофе.
Валентина, переложив Алика на бок, терла ему спину. Пролежней пока не
было.
Мочеприемник больше не надевали - кожа сгорала от пластырей. Подмок-
ших простыней накопилась куча, Файка собрала их и пошла в прачечную, на
уголок.
Нинка дремала в кресле, в мастерской, не выпуская из рук стакана.
Либин безуспешно возился с кондиционером. У него не хватало крепежной
планки, и он родным российским способом пытался из двух неподходящих
длинных сделать одну короткую, не прибегая к помощи инструментов, кото-
рые он забыл дома.
4 Долго отступавшее солнце закатилось наконец, как полтинник, за ди-
ван, и в пять минут наступила ночь. Все разошлись, и впервые за послед-
нюю неделю Нинка осталась с мужем наедине. Каждый раз, когда она подхо-
дила к нему, она заново ужасалась. Несколько часов сна, усиленного алко-
голем, давали душе отдых: во сне она полно и с наслаждением забывала об
этой редкой и особенной болезни, которая напала на Алика и скручивала
его со страшной силой, а просыпаясь, каждый раз надеялась, что все это
наваждение ушло и Алик, выйдя ей навстречу, скажет свое обычное: "Зайка,
а что это ты тут делаешь?" Но ничего такого не происходило.
Она вошла к нему, прилегла рядом, покрыв волосами его угловатое пле-
чо.
Похоже, он спал. Дыхание было трудным. Она прислушалась. Не открывая
глаз он сказал:
- Когда эта проклятая жара кончится?
Она встрепенулась, метнулась в угол, куда Либин составил полное соб-
рание сочинений Марьи Игнатьевны в семи бутылках. Вытащила самую ма-
ленькую из бутылочек, свинтила с нее пробку и сунула Алику под нос. За-
пахло нашатырем.
- Легче? Легче, да? - затребовала Нинка немедленного ответа.
- Вроде легче, - согласился он.
Она снова легла с ним рядом, повернула его голову к себе и зашептала
в ухо:
- Алик, прошу тебя, сделай это для меня.
- Что? - Он не понимал или делал вид, что не понимает.
- Крестись, и все будет хорошо, и лечение поможет. - Она взяла в обе
руки его расслабленную кисть и слабо поцеловала веснушчатую руку. - И
страшно не будет.
- Да мне и не страшно, детка.
- Так я приведу священника, да? - обрадовалась она.
Алик собрал свой плывущий взгляд и сказал неожиданно серьезно:
- Нин, у меня нет никаких возражений против твоего Христа. Он мне да-
же нравится, хотя с чувством юмора у него было не все в порядке. Дело,
понимаешь, в том, что я и сам умный еврей. А в крещении какая-то глу-
пость, театр. А я театра не люблю. Я люблю кино. Отстань от меня, киска.
Нинка сцепила свои худущие пальцы и затрясла ими:
- Ну хотя бы поговори с ним. Он придет, и вы поговорите.
- Кто придет? - переспросил Алик.
- Да священник. Он очень, очень хороший. Ну прошу тебя... - Она гла-
дила его по шее острым языком, потом провела по ключице, по прилипшему к
костям соску тем приглашающим интимным жестом, который был принят между
ними. Она его соблазняла в крещенье - как в любовную игру.
Он слабо улыбнулся:
- Валяй. Веди своего попа. Только с условием: раббая тоже приведешь.
Нинка обмерла:
- Ты шутишь?
- Почему же? Если ты хочешь от меня такого серьезного шага, я вправе
иметь двустороннюю консультацию... - Он всегда умел из любой ситуации
извлекать максимум удовольствия.
"Поддался, поддался, - ликовала Нинка. - Теперь крещу".
Со священником, отцом Виктором, давно было договорено. Он был настоя-
тель маленькой православной церкви, человек образованный, потомок эмиг-
рантов первой волны, с крученой биографией и простой верой. Характера он
был общительного, по натуре смешлив, охотно ходил в гости к прихожанам,
любил и выпить.
Откуда берутся раввины, Нинка понятия не имела. Круг их друзей был
вовсе не связан с еврейской общиной, и следовало поднапрячься, чтобы
обеспечить Алика раввином, если уж это необходимое условие.
Часа два Нина возилась с травяными примочками, снова ставила компрес-
сы на ступни, растирала грудь пахучей резкой настойкой и в три ночи со-
образила, что Ира Пирсон недавно, смеясь, говорила, что из всех здешних
евреев она одна-единственная русская, умеющая приготовить рыбу-фиш, по-
тому что была замужем за настоящим евреем с субботой, кошером и всем,
что полагается.
Вспомнив, Нинка немедленно набрала ее номер, и та обмерла, услышав
среди ночи Нинкин голос.
"Всё", - решила она.
- Ир, слушай, у тебя был муж еврей религиозный? - услышала она в
трубке дикий вопрос.
"Напилась", - подумала Ира.
- Да.
- А ты не могла бы его разыскать? Алик раббая хочет.
"Нет, просто совсем сошла с ума", - решила Ира и сказала осторожно:
- Давай завтра об этом поговорим. Сейчас три часа ночи, я в такое
время все равно никому позвонить не могу.
- Ты имей в виду, это очень срочно, - совершенно ясным голосом сказа-
ла Нинка.
- Я завтра вечером заеду, о'кей?
Ирина испытывала к Нине глубокий интерес. Возможно, это и была насто-
ящая причина, почему она тогда, полтора года назад, согласилась зайти к
нему в мастерскую: посмотреть, что же это за чудо в перьях, которому
достался Алик.
Алик был кумиром женщин едва ли не от рождения, любимцем всех нянек и
воспитательниц еще с ясельного возраста. В школьные годы его приглашали
на дни рождения все одноклассницы и влюблялись в него вместе со своими
бабушками и их собачками. В годы отрочества, когда охватывает дикое бес-
покойство, что уже пора начинать взрослую жизнь, а она все никак не за-
дается и умненькие мальчики и девочки кидаются в дурацкие приключения,
Алик был просто незаменим: принимал дружеские исповеди, умел и насме-
шить, и высмеять, а главное, редкостное, что от него шло, - совершенная
уверенность, что жизнь начинается со следующего понедельника, а вчераш-
ний день вполне можно и вычеркнуть, особенно если он был не вполне уда-
чен. Позднее перед его обаянием не устояла даже инспекторша курса в те-
атрально-художественном училище, по прозвищу "змеиный яд": четыре раза
его выгоняли и три, хлопотами влюбленной инспекторши, восстанавливали.
При первом знакомстве Нина произвела на Ирину впечатление надмен-
но-капризной дуры: потрепанная красавица сидела на грязном белом ковре и
попросила ее не беспокоить - она складывала гигантский "паззл". При бли-
жайшем рассмотрении Ирина сочла ее просто слабоумной, к тому же психи-
чески неуравновешенной:
вялость у нее сменялась истериками, припадки веселья - меланхолией, и
Ирина отнесла это за счет вялотекущего, но несомненного алкоголизма.
Впрочем, понять, почему он женился, еще можно было, но вот как он
терпит столько лет ее доходящую до слабоумия глупость, патологическую
лень и неряшливость... Она испытывала не запоздалую ревность, а глубокое
недоумение. Ирина никогда не сталкивалась с тем женским типом, к которо-
му принадлежала Нина: именно своей безграничной беспомощностью она воз-
