делать было нечего - положить Алика в госпиталь по "Скорой помощи", как
делали уже дважды, теперь вряд ли было возможно. А снова искать фальши-
вый документ хлопотно и опасно...
- Удачи вам, - мягко сказал Фима и, прихватив известный саквояж, ушел
не прощаясь.
Обиделся он, что ли? - подумала Марья Игнатьевна.
Она в здешней жизни мало понимала. Приехала год назад из Белоруссии,
по вызову больной родственницы, но пока оформляла документы, пока сюда
добиралась, лечить уж было некого. Так и перемахнула она через океан со
своей чудодейственной силой и контрабандной травкой понапрасну. То есть
не совсем понапрасну, потому что и здесь нашлись любители ее искусства,
и она занялась противозаконной нелицензированной деятельностью, не боясь
никаких неприятностей. Только все удивлялась: что это у вас за порядки
тут, я лечу, можно сказать, с того света вынимаю, чего мне бояться...
Объяснить ей ни про лицензии, ни про налоги никто не мог. Нинка подцепи-
ла ее в маленькой православной церкви на Манхэттене и сразу же решила,
что ей знахарку Бог послал для Алика. В последние годы, еще до Аликовой
болезни, Нинка обратилась в православие, чем нанесла большой удар по
мракобесию: любимое свое развлечение, карты Таро, сочла за грех и пода-
рила Джойке.
Марья Игнатьевна поманила Нинку пальцем. Нинка метнулась на кухню,
налила в стакан апельсинового сока, потом водки, бросила горсть круглых
ледышек.
Питье ее было давно на местный манер: слабое, сладковатое и беспре-
рывное.
Она поболтала палочкой, глотнула. Марья Игнатьевна тоже поболтала -
ложечкой в чашке с чаем - и положила ложечку на стол.
- Вот слушай-ка, чего тебе скажу, - строго сказала она. - Крестить
его надо.
Всё. Иначе - ничего не поможет.
- Да не хочет он, не хочет, сколько раз я тебе говорила, Марья Иг-
натьевна! - взвилась Нинка.
- А ты не ори, - нахмурилась Марья Игнатьевна безбровым лицом, - уез-
жаю я.
Бумага эта самая у меня уж давно кончилась. - Она имела в виду давно
просроченную визу, но ни одного иностранного слова запомнить не умела. -
Кончилась бумага-то. Уезжаю. Мне уж и билет прокомпостировали. Если ты
его не крестишь, я его брошу. А крестишь, Нин, я с ним работать буду,
хоть оттуда, хоть как... А так не смогу... - И она театрально развела
ручками.
- Ничего я не могу сделать. Не хочет он. Смеется. Пусть, говорит,
твой Бог меня беспартийного примет, - опустила Нина свою слабую ма-
ленькую головку.
Марья Игнатьевна выпучилась:
- Нин, ты что? Вы здесь как в лесу живете. Да на что же Господу Богу
партийные?
Нинка махнула рукой и допила свое пойло. Марья Игнатьевна налила еще
чайку.
- Я о тебе жалею, деточка. У Бога обителей много. Я хороших людей
разных видела, и евреев, и всяких. На всех наготовлено. Вот мой Констан-
тин убиенный
- крещеный и ждет меня, где всем положено. Я, конечно, не святая, да
и пожить-то мы с ним пожили всего два года, я вдовой в двадцать один год
осталась. Было кой-чего, не скажу, грешна. Но другого мужа у меня не бы-
ло. И он ждет меня там. Поняла, о чем я забочусь? А то порознь будете,
там-то. Ты крести его хоть так, хоть втемную... - увещевала Марья Иг-
натьевна.
- Как - втемную? - переспросила Нина.
- Идем-ка отсюдова, от народу, - зашипела со значением Марья Иг-
натьевна, и, хотя народ весь толпился возле Алика, а в кухоньке никого
не было, она затолкала Нинку в уборную, села на унитаз, накрытый розовой
крышкой, а Нинку усадила на пластиковый короб для грязного белья. Здесь,
в самом неподходящем месте, Нинка и получила все необходимые наставле-
ния...
Вскоре пришла Фаина, крепкая, как щелкунчик, с деревянным лицом и
проволочной белесой соломой на голове. Она была из свеженьких, но быстро
прижилась.
- Фотоаппарат купила, - с порога заявила она, входя к Алику и разма-
хивая над его неподвижной головой новенькой коробочкой. - "Полароид"! С
обратимой пленкой! Ну давайте же фотографироваться!
Для нее в этой стране было много такого, чего она еще не попробовала,
и она торопилась поскорее всего накупить, надкусить, оценить и иметь по
любому поводу мнение.
Валентина помахала над Аликом простыней. Но ему, единственному из
всех, не было жарко. Валентина сбросила простыню и, залезши за спину
Алика, села, опершись об изголовье. Подтянула его повыше, прижала его
темно-рыжую голову к самому солнечному сплетению, туда, где, по словам
покойной бабушки, жительствовала "душка". И вдруг слезы брызнули от жа-
лости к Алику, к его бедной голове, так беспомощно ткнувшейся ей под
грудь. Как ребенок, который еще не держит головки. Никогда за время их
долгого романа не испытывала она такого острого и живого чувства: дер-
жать его в руках, на руках, а еще лучше
- спрятать его в самую глубину своего тела, укрыть от проклятой смер-
ти, которая уже так явно коснулась его рук и ног.
- Девки, в кучу собирайтесь, петушок пропел давно! - крикнула она
улыбчивыми губами, стерев ладонью пот со лба и слезы со щеки. На плечи
Алику она вывесила свои знаменитые груди в красной упаковке, сбоку на
кровать села Джойка, согнув Аликову ногу в колене и придерживая ее пле-
чом. С другой стороны, для фотографической симметрии, присела Тишорт.
Файка долго крутила фотоаппарат, не могла найти видоискатель, а когда
заглянула в него, то фыркнула:
- Ой, Алик, муде на первом плане. Прикройте.
На самом деле на первом плане были трубочки мочеприемника.
- Ну вот еще, такую красоту прикрывать, - возразила Валентина, и Алик
двинул уголком рта.
- Мало проку от этой красоты, - заметил он.
- Файка, погоди, - попросила Валентина и, подсунув под Аликову спину
две большие русские подушки из Нинкиного генеральского приданого, прошла
прямо по кровати к изножью и отклеила от нежного места розовый пластырь,
на котором крепилась вся амуниция.
- Пусть отдохнет немножко, на воле побегает...
Алик любил всякие шутки и второсортным тоже улыбался. Делала все Ва-
лентина быстро, опытной рукой. Бывают такие женщины, у которых руки все
наперед знают, их и учить ничему не надо, медсестры от рождения.
Тишорт не выдержала и вышла из комнаты. Хотя она еще в прошлом году
все испробовала сначала с Джефри Лешинским, а потом с Томом Кейном и
пришла к выводу, что никакой секс ей даром не нужен, почему-то от мани-
пуляции с катетером ее дернуло. Как она его рукой взяла... Чего они все
к нему так липнут...
Душ был как раз свободен. Она стянула шорты. Через ткань ощутила пря-
моугольную коробочку. Свернула все аккуратно, чтобы не выпало. Инструк-
цию она помнила наизусть. Сегодняшнюю ночь она провела возле Алика. Не
всю, несколько часов. Нинка вырубилась и спала в мастерской, а Алик не
спал. Он попросил ее, и она все сделала, как он хотел, и теперь эта ко-
робочка была доказательством того, что именно она и есть его самый близ-
кий человек.
Вода была не холодная, трубы сильно прогревались в такую жару. Все
полотенца мокрые. Она обтерлась кое-как, нацепила на влажное тело одежду
и выскользнула из квартиры: ей не хотелось с ними фотографироваться, вот
что она поняла.
Она вышла к Гудзону, потом свернула в сторону парома и все думала о
единственном нормальном взрослом человеке, который как будто назло ей
собирается умирать, чтобы опять оставить ее одну со всеми этими много-
численными идиотами - русскими, еврейскими, американскими, - окружающими
ее с самого рождения...
3 Со зрением у Алика что-то происходило: оно и угасало и обострялось
одновременно. Все слегка укрупнилось и изменило плотность. Лица подруг
вдруг стали жидковаты и предметы слегка текучи, но струение это было
скорее приятным, к тому же оно по-новому выявило связи между предметами.
Угол комнаты был взрезан одинокой старой лыжей, грязные белые стены бод-
ро разбегались от нее в разные стороны. Это движение стен сдерживала
женская фигура, сидящая на полу по-турецки и касающаяся затылком зыбкой
стены. Самая прочная часть всей картины и была как раз эта точка сопри-
косновения женской головы и стены.
Кто-то подобрал снизу жалюзи, свет упал на темную жижу в бутылках, и
она засветилась зеленым и темно-золотым. Жидкость стояла на разных уров-
нях, и в этом бутылочном ксилофоне он узнал вдруг свою юношескую мечту.
В те годы он написал множество натюрмортов с бутылками. Тысячи бутылок.
Может быть, даже больше, чем выпил... Нет, выпил все-таки больше. Он
улыбнулся и закрыл глаза.
Но бутылки никуда не делись: побледневшими зыбкими столбиками они
стояли в изнанке век. Он понимал, что это важно. Мысль ползла медленно и
огромно, как рыхлая туча. Эти бутылки, бутылочные ритмы. И ведь музыка
звучала...
Скрябинская светомузыка, как оказалось при рассмотрении, была полным
фуфлом
- механистично и убого. Он тогда стал изучать оптику и акустику. И
этим ключом тоже ничего не открывалось. Натюрморты его были не то чтобы
плохие, но совершенно необязательные. К тому же он и Моранди тогда не
знал.
Потом все эти натюрморты как ветром разнесло, ничего не осталось.
Где-нибудь в Питере, может, сохранились у тогдашних друзей или у Казан-
цевых в Москве...
Господи, как же тогда пили. И бутылки собирали. Обыкновенные сдавали
на обмен, а заграничные или старинные, цветного стекла, сохраняли.
И те, что стояли тогда на краю крыши, на ее жестяном отвороте, были
темного стекла, из-под чешского пива. Кто поставил, так потом и не
вспомнили. Из казанцевской кухни была дверка низкая в мезонин, а из ме-
зонина - окно на крышу. Из этого окна и выпорхнула на крышу Ирка. Ничего
особенного в этом не было: по этой крыше без конца бегали, и плясали, и
загорали на ней. Она сползла на заду вниз по скату, а когда встала, на
белых джинсах отчетливо были видны два темных пятна во все ягодицы. Она
стояла на самом краю крыши, чудесная легконогая девчонка. Бог послал их
друг другу для первой любви, и они все делали по-честному, без халтуры,
до звона в небе.
Когда строгий дед, потомственный циркач, выгнал Ирку из труппы за то,
что она прогуляла репетицию, сорвавшись с Аликом в Питер на два дня, они
тут, в мезонине у Казанцевых, и поселились и жили к тому времени уже три
месяца, изнемогая под бременем все растущего чувства... А в тот день
пришел в гости знаменитый молодежный писатель, взрослый, с двумя бутыл-
ками водки. Он был симпатичный. И Ирка дернула плечом чуть не так, и
посмотрела вкось, и что-то сказала немного более низким, чем обычно, го-
лосом, и Алик шепнул ей:
- Зачем ты кокетничаешь? Это пошло. Если он тебе нравится, дай.
Он ей и вправду понравился.
- Нет, не в том смысле. А если в том, то совсем немножко, - говорила
она потом Алику.
Но в ту минуту от злости и от жестокой справедливости его слов она
выскочила в окошко и съехала на заднице к краю крыши, а потом встала во
весь рост рядом с бутылками и присела на корточки - еще никто не смотрел
в ее сторону, кроме Алика, - обхватила пальцами горлышки крайних бутылок
и сделала на них стойку. Острые носки ее туфель замерли на фоне лиловею-
щего неба. Те, кто сидел лицом к окну, увидели стоящую на руках Ирку и
замолчали.
Писатель, ничего не заметивший, рассказывал байку об украденной гене-
ральской шинели и сам себе похохатывал.
Алик сделал шаг к окну... А Ирка уже шла на руках по бутылкам. Она
обнимала горлышко бутылки двумя руками, потом отрывала одну руку, нащу-
пывала следующую бутылку и, ухватившись за нее, переносила на нее тя-
жесть своего напряженного тела... Писатель еще немного побасил и осекся.
Почувствовал:
что-то происходит за спиной. Он оглянулся и дрогнул начинающими пол-
неть щеками - он не переносил высоты. Дом-то был ерундовый, полутораэ-
тажный, высотой метров в пять. Но физиология куда как сильней арифмети-
