простонародье умоляло: "Сделай милость, не пожирай нас, а
защити от таких же, как ты, вояк". Иначе обстоит дело с
духовной наследственностью. У мудрых отцов порой рождаются
преглупые сынки, и теперь, когда рыцари духа одерживают верх
над рыцарями меча, потомок Лейбница, скорее может оказаться
выродком, чем потомок Амадиса Гальского или столь же древнего
рыцаря Круглого стола. Но человечество идет вперед в
предопределенном направлении, дух времени берет свое, и
положение гордого своими предками дворянства заметно
ухудшается; поэтому особенно бросается в глаза бестактность
дворян, которые, признавая заслуги бюргерства перед обществом и
государством, проявляют отвратительное высокомерие, поддаваясь
темному, низменному чувству, хотя они сами сознают, что в
глазах мудрецов их потускневшая от времени мишура опала и
развеялась, обнажив постыдную их наготу. Но, благодарение Богу,
многие дворяне, как мужчины, так и женщины, прониклись духом
времени и устремляются в великолепном полете к вершинам бытия,
озаренным светом науки и искусства; им-то и суждено возглавить
борьбу с этим чудовищем.
Лейб-медик ввел меня в чуждую мне доселе область. Мне еще
не приходилось размышлять о взаимоотношениях дворянства и
бюргерства. Лейб-медик, по-видимому, и не подозревал, что я
принадлежу к тому сословию, на которое не распространяется
высокомерие дворянства... Разве в свое время я не был принят в
самых знатных дворянских домах города Б., где меня почитали и
превозносили как духовного отца? Дальнейшие размышления привели
меня к выводу, что новый поворот в моей судьбе вызван мною
самим, ибо в разговоре с пожилой придворной дамой я назвал
местом своего рождения Квечичево, и таким-то образом
выяснилось, что я дворянин, а это навело герцога на мысль
женить меня на Аврелии.
Герцогиня вскоре возвратилась. Я поспешил к Аврелии. Она
встретила меня с милой девичьей застенчивостью; я заключил ее в
объятия и в этот миг уверовал, что она станет моей женой.
Аврелия была нежнее обычного и безропотно покорялась моим
ласкам. В глазах у нее блестели слезы, в голосе звучала мольба,
и она походила на ребенка, раскаявшегося в своем поступке. А я,
непрестанно думая о своем посещении замка герцогини, страстно
домогался узнать всю правду; я заклинал Аврелию признаться, что
ее тогда так напугало... Она молчала, потупив глаза, но вдруг
меня молнией пронзила мысль о моем отвратительном двойнике, и я
воскликнул:
-- Аврелия, ради всего святого, скажи, чей страшный
призрак привиделся тебе в тот раз?
Она с изумлением взглянула на меня, взор ее становился все
пристальнее и пристальнее, внезапно она мотнулась прочь, словно
хотела убежать, но удержалась и, закрыв лицо руками, промолвила
сквозь рыдания:
-- Нет, нет, нет... это не он, нет!
Я ласково обнял ее за талию, и она в изнеможении
опустилась в кресло.
-- О ком это ты говоришь? -- добивался я, догадываясь, что
творилось у нее в душе.
-- Ах, друг мой, любимый мой, -- тихо и грустно заговорила
она, -- ты, пожалуй, назовешь меня помешанной, сумасшедшей,
если я все... все... скажу тебе, если я признаюсь, что по
временам смущает меня, омрачая радость моей любви... Страшное
видение уже давно преследует меня, и ужасные образы встали
между мной и тобой, когда я впервые тебя увидела; меня
пронизало леденящим, смертельным холодом, когда ты так
неожиданно вошел в мою комнату в замке герцогини. Знай же, что,
совсем как ты, некогда стоял возле меня на коленях нечестивый
монах, который, лицемерно творя молитвы, помышлял об
омерзительном преступлении. И когда он, словно дикий зверь,
коварно подстерегающий свою добычу, подкрадывался ко мне, он
стал убийцей моего брата! Ах, и ты!.. чертами лица!..
голосом... о, этот образ!.. не спрашивай меня ни о чем... не
спрашивай!
Аврелия откинулась на спинку софы, и когда она так
полулежала, оперев голову на руку, отчетливее выступали
округлые очертания ее юного тела. Я стоял возле нее, с
вожделением созерцая ее неописуемую прелесть, но к греховным
желаниям примешивалась дьявольская насмешка, и я мысленно
воскликнул: "Злополучная, запроданная сатане, разве ты
ускользнешь от него, от этого монаха, на молитве увлекавшего
тебя к падению? Ведь ныне ты его невеста... его невеста!"
Мгновенно в сердце моем погасла любовь к Аврелии, та любовь,
которая вспыхнула как небесный огонь, когда, выйдя из тюрьмы,
избежав смерти, я увидел ее в парке, -- и мною овладела мысль,
что ее падение должно стать блистательным венцом моей жизни.
Тут Аврелию позвали к герцогине. Очевидно, жизнь Аврелии и
раньше была каким-то непостижимым образом сплетена с моей
жизнью; но мне никак не удавалось об этом разузнать, ибо
Аврелия, как я ее ни умолял, не хотела поведать мне о том, что
слегка приоткрылось для меня после вырвавшихся у нее намеков.
Случай открыл мне то, о чем она хотела умолчать.
Однажды я вошел в комнату придворного чиновника, которому
было поручено отправлять на почту частные письма герцога и
придворных. Он куда-то отлучился, и как раз в это время вошла
камеристка Аврелии с внушительным пакетом и положила его на
стопку других писем. С первого же взгляда я обнаружил, что
адрес написан рукою Аврелии и адресовано письмо аббатисе,
сестре герцогини. В уме моем блеснула мысль, что в этом письме
я найду разгадку мучившей меня тайны; не дожидаясь возвращения
чиновника, я ушел с письмом Авредии.
О, кто бы ты ни был -- монах или погрязший в суете
мирянин, если ты жаждешь почерпнуть в истории моей жизни
назидание или предостережение, познакомься с признаниями
благочестивой чистой девушки, прочитай эти страницы, орошенные
горькими слезами кающегося, терзаемого отчаянием грешника. Да
осенит тебя дух благочестия и да обретешь ты упование на
милость Божию после содеянных тобою грехов и преступлений.
Аврелия аббатисе монастыря бернардинок в ***.
"Дорогая моя, добрейшая матушка! В каких словах возвестить
тебе, что дитя твое счастливо, что зловещий образ, который
ворвался в мою жизнь как страшный, грозный призрак, обрывая
цветы радости, убивая надежды, наконец изгнан божественными
чарами любви. Но тяжело становится у меня на сердце, как
вспомню, что не до конца, не как на исповеди, открыла я тебе
душу, когда ты утешала меня в моем безнадежном горе после
гибели несчастного брата и смерти отца, которого свела в могилу
скорбь. Но лишь теперь я в состоянии поведать тебе мрачную
тайну, что была погребена в недрах моей души. Мнится, какая-то
злая, враждебная сила коварно представила мне в жутком,
ужасающем образе именно того, кто принесет мне величайшее
счастье. Меня бросало из стороны в сторону, как щепку в морских
волнах, и гибель моя казалась неизбежной... но мне была оказана
чудесная помощь свыше как раз в ту минуту, когда я готова была
впасть в беспросветное отчаяние.
Но чтобы уж все, все до конца сказать, начну с самого
раннего детства, ибо тогда уже в душу мою запало пагубное семя,
которое долгие годы неприметно прорастало. Мне было года три
или четыре, и я играла с Гермогеном в парке нашего замка в
самую цветущую пору весны. Мы срывали цветы, и Гермоген,
вопреки обыкновению, с удовольствием плел мне из них венки,
которыми я себя украшала. "А теперь пойдем к
маменьке",--сказала я Гермогену, когда уже вся была украшена
венками; но Гермоген вдруг вскочил и закричал диким голосом:
"Нет, малышка, останемся лучше тут! Ведь она сейчас в голубом
будуаре и разговаривает там с чертом!.." Я ничего не поняла, но
замерла от страха и затем громко расплакалась. "Что ты ревешь,
глупая девчонка! -- воскликнул Гермоген. -- Она каждый день
разговаривает с чертом, но ничего дурного он ей не делает".
Я приумолкла, меня напугал Гермоген своим взглядом
исподлобья и резкими выкриками. Мать уже тогда сильно
прихварывала, на нее нередко нападали ужасные судороги, после
которых она лежала пластом. А меня с Гермогеном уводили прочь.
Я все плакала, но Гермоген про себя глухо повторял: "Все это
дьявольские козни!" Так в моей детской душе зародилась мысль,
что мать общается с какими-то злыми, отвратительными
призраками, ибо, еще не знакомая с учением церкви, я именно так
представляла себе дьявола. Однажды меня оставили одну, и мне
стало жутко, я замерла на месте, когда сообразила, что нахожусь
в голубом будуаре, где, как уверял Гермоген, мать разговаривает
с чертом. Но вот дверь отворилась, вошла смертельно бледная
мать и, подойдя к голой стене, воскликнула глухим голосом, в
котором слышалась глубокая скорбь: "Франческо! Франческо!" За
стеной что-то зашуршало, зашевелилось, она раздвинулась, и я
увидала написанный во весь рост портрет красивого мужчины в
фиолетовом плаще, накинутом поверх странного одеяния. Лицо и
весь облик этого человека произвели на меня ошеломляющее
впечатление, -- и у меня вырвался крик восторга; тогда мать,
оглянувшись и заметив меня, гневно крикнула: "Почему ты здесь,
Аврелия?.. Кто тебя сюда привел?" Никогда еще я не видела мать,
всегда добрую и кроткую, такой разгневанной. Я вообразила,
будто в чем-то провинилась. "Ах, -- залепетала я, заливаясь
слезами, -- меня бросили тут одну, я не хотела здесь
оставаться". Но вдруг, заметив, что портрет исчез, я
воскликнула: "Ах, чудная картина! Где же эта чудная картина?"
Мать взяла меня на руки, целовала меня и ласкала,
приговаривая: "Ты у меня хорошая, милая девочка, но эту картину
никто не должен видеть, ее уже нет и никогда не будет!"
Об этом случае я никому не говорила, и только Гермогену
сказала однажды: "Знаешь что! Маменька разговаривает вовсе не с
чертом, а с очень красивым человеком, но он только нарисован и
он выскакивает из стены, когда маменька позовет". А Гермоген,
пристально глядя перед собой, пробормотал: "Дьявол принимает
какой захочет вид, говорил наш патер. Но это все равно, ей он
ничего дурного не сделает..." На меня напал страх, и я стала
умолять Гермогена никогда больше не заговаривать со мной о
дьяволе. Вскоре мы уехали в резиденцию, я совершенно забыла о
портрете, и воспоминание о нем не оживало во мне, даже когда
после кончины нашей доброй матушки мы возвратились к себе в
поместье. Та половина замка, где находился голубой будуар,
оставалась необитаемой. То были комнаты моей матери, и отец не
мог там шагу ступить без мучительных воспоминаний. Но во время
поновления замка пришлось открыть и эти комнаты; я вошла в
голубой будуар, когда рабочие взламывали там пол. Один из них
приподнял плитку паркета посредине комнаты, как вдруг за стеной
что-то заскрипело, она, шурша, раздвинулась, и появился портрет
незнакомца, написанный во весь рост. Под полом оказалась
пружина, и стоило ее нажать, как она приводила в движение
механизм, раздвигавший панель, которой была облицована стена.
Тут живо вспомнилось мне мое детство, передо мной стояла мать,
я горько заплакала, но не могла оторвать взгляда от прекрасного
незнакомца, смотревшего на меня полными жизни лучезарными
глазами.
Отцу, как видно, тотчас же доложили о происшедшем, и он
вошел, когда я еще стояла перед портретом. Только один взгляд
бросил он на него, замер, объятый ужасом, и наконец глухо
произнес: "Франческо, Франческо!" Потом повернулся к рабочим и
крикнул им: "Сорвать портрет со стены, скатать и передать
Райнхольду!" Я почувствовала, что мне никогда уже не видать
