надлежит по возможности вознаградить вас за все ваши
злоключения. Известно ли вам, господин Леонард, кто возбудил
против вас этот злополучный процесс и кто вас обвинил?
-- Нет, ваше высочество!
-- Баронесса Аврелия!.. Вы поражены? Да, да, господин
Леонард, она приняла вас за капуцина! -- При этом герцог
расхохотался. -- Клянусь, что если вы и монах, то свет еще не
видывал такого очаровательного капуцина!.. Признайтесь,
господин Леонард, ведь вы имеете отношение к монастырю?
-- Не знаю, ваше высочество, какой злой Рок заставляет
всех принимать меня за монаха, который...
-- Полно, полно!.. Ну-ну, я вовсе не инквизитор!.. однако
было бы фатально, если б вы были связаны духовным обетом... Но
к делу!.. Скажите, вы бы не прочь отомстить баронессе Аврелии
за причиненное вам зло?
-- Да разве кто-нибудь на свете может испытывать
мстительное чувство к столь дивному существу?
-- Вы любите Аврелию?
Задавая этот вопрос, герцог строго и пытливо взглянул мне
в глаза. Я молча прижал руку к сердцу. Герцог продолжал:
-- Знаю, вы полюбили Аврелию с той самой минуты, когда она
впервые вошла с герцогиней в эту залу... И она отвечает вам
любовью, притом такой пламенной, какой я никак не ожидал от
кроткой Аврелии. По словам герцогини, она только вами и живет.
Поверите ли, после вашего ареста ее никто не мог утешить, она
была в отчаянии, слегла в постель и находилась на волосок от
смерти. Аврелия тогда считала вас убийцей своего брата, и горе
ее казалось совершенно необъяснимым. Она и тогда уже вас
любила. Что ж, господин Леонард, или, точнее, господин фон
Крчинский, вы дворянин, и я решил удержать вас при дворе
способом, который, конечно, будет вам приятен. Вы женитесь на
Аврелии... Через несколько дней мы отпразднуем обручение, и я
сам буду вашим посаженным отцом...
Я молчал, терзаемый самыми противоположными чувствами.
-- Адье, господин Леонард! -- воскликнул герцог и,
приветливо кивнув головой, вышел из залы.
Аврелия -- моя жена!.. Жена преступного монаха! Нет, этому
не бывать. Что бы ни угрожало бедняжке, этого не допустят
неисповедимые силы. Мысль эта укоренилась во мне, подавляя все,
что восставало против нее. Я понимал, что надо немедленно
принять решение, но тщетно я ломал голову, придумывая, как
безболезненно расстаться с Аврелией. Я знал, что не перенесу
разлуки с нею, но при мысли, что Аврелия станет моей женой,
испытывал какое-то безотчетное отвращение. Мной овладело
предчувствие, что, как только преступный монах станет пред
священным алтарем, кощунственно нарушая данные Богу обеты,
перед ним появится таинственный Художник, но не в образе
кроткого утешителя, как тогда в тюрьме, нет, он грозно
возвестит об отмщении и об ожидающей меня гибели, как это было
при венчании Франческо, и навлечет на меня несмываемый позор в
мире сем и вечное проклятие. Тут я услыхал в глубине души
чей-то смутный голос:
"И все же Аврелия должна стать твоей! Неужели ты,
слабоумный глупец, в силах изменить то, что тебе
предопределено?"
Но тотчас же прозвучал другой голос:
"Повергнись ниц во прах!.. Слепец, ты святотатствуешь!
Никогда ей не быть твоей, ибо это сама святая Розалия, и ты
хочешь ее осквернить земной любовью".
В душе моей боролись две непримиримые силы, и я не знал,
куда мне броситься, что предпринять, дабы избежать гибели,
которая как будто угрожала мне со всех сторон. Меня покинул тот
подъем духа, при котором вся моя жизнь, мое роковое пребывание
в замке барона Ф. представлялось мне лишь кошмарным
сновидением. Я поддался мрачному унынию и теперь казался самому
себе пошлым сластолюбцем и злодеем. Все, что я рассказывал
следователю и лейб-медику, было лишь нелепой, наспех
состряпанной выдумкой, хотя я и внушал себе тогда, что мне это
подсказывает внутренний голос.
Однажды я брел по улице, поглощенный своими мыслями,
ничего вокруг не замечая и не слыша. Громкий окрик кучера,
грохот кареты заставили меня очнуться, и я быстро отскочил в
сторону. Карета герцогини промчалась мимо; высунув голову из
экипажа, лейб-медик приветливо кивнул мне головой; я отправился
к нему на квартиру. Выскочив из кареты, он повлек меня за собой
со словами:
-- Я только что от Аврелии, и мне надо кое-что вам
сказать.
Войдя в комнату свою, он продолжал:
-- Ай-ай, до чего ж вы горячи и безрассудны! Что вы
натворили! Вы появились перед Аврелией словно привидение, и
бедная слабонервная девушка занемогла!
Заметив, что я побледнел, врач продолжал:
-- Ничего, ничего. Все обошлось благополучно, она уже
прогуливается в парке, а завтра вернется вместе с герцогиней в
резиденцию. Аврелия много о вас говорила, дорогой Леонард, она
жаждет вас увидеть и извиниться. Ей кажется, что она глупо и
нелепо вела себя с вами.
Зная обо всем происшедшем в замке, я не мог догадаться,
что имела в виду Аврелия.
Вероятно, врачу были известны матримониальные планы
герцога, он недвусмысленно дал мне это понять, и его
заразительная жизнерадостность помогла ему вскоре рассеять мое
мрачное настроение, а разговор принял веселый оборот. Он снова
рассказал мне, что застал Аврелию в постели, она походила на
ребенка, который никак не может прийти в себя после тяжелого
сновидения; глаза ее были полузакрыты, но сквозь слезы у нее
сияла улыбка; склонив голову на руку, Аврелия жаловалась ему на
свои болезненные видения. Он повторял ее слова, подражая голосу
робкой девушки, прерываемому тихими вздохами; слегка
посмеиваясь, он изобразил ее сетования и сумел двумя-тремя
смелыми ироническими мазками набросать такой прелестный и
жизнерадостный портрет, что она встала передо мной как живая.
Для вящего контраста он поставил рядом с Аврелией
величественно-важную герцогиню, чем доставил мне немалое
удовольствие. Под конец он сказал:
-- Разве вам приходило в голову, когда вы направлялись в
столицу этого герцогства, что вас ожидают здесь такие события?
Сперва нелепое недоразумение, когда вы угодили в тюрьму, а
затем прямо-таки завидное счастье, которое вам уготовано вашим
светлейшим другом?
-- Должен признаться, что первое время меня осчастливил
приветливый прием герцога; но я прекрасно понимаю, что
уважение, каким я пользуюсь сейчас при дворе, объясняется лишь
тем, что мне пришлось перенести незаслуженные страдания.
-- Совсем не этим, -- дело тут в одном ничтожном
обстоятельстве, о котором вы могли бы догадаться.
-- Мне что-то невдомек.
-- Хотя, как вы сами знаете, вас по-прежнему называют
господином Леонардом, теперь каждому известно, что вы дворянин,
ибо ваши показания на следствии подтверждены справками,
поступившими из Познани.
-- Но разве это могло повлиять на герцога и вызвать
уважение придворных? Познакомившись со мной, герцог пригласил
меня ко двору; я возразил ему, сославшись на свое бюргерское
происхождение, но герцог сказал, что мое образование -- та же
дворянская грамота, оно открывает мне свободный доступ в
придворный круг.
-- Герцог наш действительно так думает, кокетничая своими
передовыми взглядами на науку и искусство. Вам, конечно,
приходилось встречать при дворе ученых и художников бюргерского
происхождения, но люди утонченного склада и не столь
покладистые, чтобы с иронической улыбкой взглянуть свысока на
существующее положение, редко появляются при дворе, а иные и
совсем там не бывают. Как ни стараются дворяне показать, что
они свободны от сословных предрассудков, в их отношении к
бюргерам есть оттенок снисходительности, словно они вынуждены
терпеть вовсе не подобающее, -- и это, конечно, невыносимо для
человека, который справедливо гордится своими заслугами и,
очутившись в обществе дворян, сам вынужден терпимо и
снисходительно относиться к их духовному убожеству и
безвкусице. Вы принадлежите к дворянству, господин Леонард, но,
как я слыхал, получили богословское образование и знакомы с
науками. И потому, быть может, вы первый дворянин из
придворного круга, в котором я не чувствовал ничего
дворянского, в дурном смысле слова. Возможно, вы подумаете, что
я во власти бюргерских предрассудков или же меня постигла
неприятность, вызвавшая во мне такое предубеждение, но это
совсем не так. По своей профессии я принадлежу к числу тех лиц,
которых, в виде исключения, почитают и голубят. Врачи и
духовные отцы -- привилегированные особы, властители тела и
души, потому их принимают наравне с дворянами. Разве несварение
желудка или вечная погибель не такая же угроза для придворных,
как для прочих смертных? Но лишь одни католические священники
добились известного равенства. А пасторы-протестанты, по
крайней мере в нашем государстве, это своего рода дворовая
челядь, и, когда они расшевелят совесть своих милостивых
господ, их отсылают на дальний конец стола, и там они смиренно
ублажают себя жарким и вином. Нелегко освободиться от глубоко
укоренившегося предрассудка, но в большинстве случаев к этому и
не стремятся, ибо иному дворянину ясно, что только в качестве
дворянина он может притязать на известное положение в жизни и
больше ничто в мире не дает ему на это права. В наше время,
когда все ярче и ярче разгорается духовная жизнь, все реже
кичатся своими предками и своим дворянством, ибо это уже
становится смешным. Наличие рыцарства, непрестанные войны,
искусство владеть оружием породили некогда касту,
исключительное назначение которой -- защита других сословий;
естественно, нуждавшиеся в защите оказывались в подчиненном
положении, и над ними стал господствовать их покровитель и
господин. Как бы ни гордился ученый своей наукой, художник --
искусством, ремесленник и купец -- своим делом, им приходилось
выслушивать такие речи: "Видите,--говорил рыцарь,--вот
наступает дерзкий враг, а вы непривычны к военному делу и не
сможете оказать ему сопротивление; но я превосходно владею
оружием и стану впереди вас с мечом в руке, спасу вам жизнь и
сберегу ваше добро, -- в войне моя утеха, я нахожу радость в
бою..." Но в наше время на земле все меньше простора грубой
силе, все плодотворнее деяния духа, все ярче проявляется его
победная сила, и вскоре все убедятся, что крепкий кулак,
военные доспехи и разящий меч не могут противостоять велениям
духа -- даже войны и боевой пыл покоряются духу времени. Каждый
человек должен все более полагаться на свои силы, черпать из
своего духовного богатства, и даже если он занимает блестящее
положение в государстве, ему надлежит своими заслугами добиться
общественного признания. На противоположном принципе основана
унаследованная от рыцарских времен гордость своим
происхождением, которая побуждает дворян заявлять: "Предки мои
были героями, dito / Следовательно (лат.)/, и я герой.." И чем
далее в глубь веков восходит родословная, тем лучше, ибо если у
кого-то там дворянство получил дедушка, то легко выяснить,
отличался ли он героизмом, ведь совсем недавним чудесам верят с
трудом. Принято все сводить к мужеству и силе. Сильные телом,
крепкие люди, как правило, производят на свет здоровых детей,
которые наследуют их воинственный дух и мужество. Поэтому в
средние века было очень важно сохранить в чистоте рыцарскую
касту и высокородной женщине ставилось в заслугу, когда она
рожала здоровенного сына, которого впоследствии жалкое
