Следователь так и подскочил; он испытующе взглянул на меня
и с явной насмешкой спросил, что же это за случай услужливо
избавил меня от документов, законно удостоверяющих мою
личность.
-- Несколько месяцев тому назад, -- начал я свой
рассказ,--направляясь сюда, я очутился в горах. Чудесная
весенняя погода и живописные, романтические места вызвали у
меня желание идти пешком. После утомительного перехода я сидел
однажды в маленькой деревушке на постоялом дворе и в ожидании
прохладительного вынул из своего бумажника листок, собираясь
записать свои дорожные впечатления; бумажник лежал передо мной
на столе. Вскоре к постоялому двору примчался всадник, странная
одежда которого и какой-то одичалый вид привлекли мое внимание.
Войдя в комнату, он потребовал вина и уселся прямо против меня
за стол; он то и дело бросал на меня мрачные, настороженные
взгляды. От этого человека на меня повеяло жутью, и я вышел на
свежий воздух. Вскоре появился и незнакомец, он расплатился с
хозяином и ускакал, кивнув мне головой.
Я хотел было продолжить свой путь, но вспомнил о
бумажнике, который оставил в комнате на столе; возвратившись, я
увидал его на прежнем месте и, не глядя, сунул в карман. Только
на другой день я обнаружил, что он вовсе не мой, а,
по-видимому, принадлежал вчерашнему незнакомцу, который,
конечно, по ошибке сунул в карман мой вместо своего. Там
оказались только непонятные мне заметки и несколько писем,
адресованных какому-то графу Викторину. Бумажник этот со всем
его содержимым отыщется в моих вещах. А в моем, как я уже
сказал, находился паспорт, маршрут и, насколько я помню,
метрическое свидетельство; я всего лишился из-за этой
злополучной подмены.
Следователь предложил мне как можно точнее описать
наружность этого незнакомца, и я искусно соединил в его
портрете отличительные черты внешности графа Викторина с
чертами, какие были характерны для моей внешности в ту пору,
когда я бежал из замка барона Ф. Следователь без конца
допытывался у меня о мельчайших подробностях этой встречи; на
все его вопросы я давал удовлетворительные ответы; постепенно
создавалась убедительная картина, я сам начинал верить в свою
выдумку, и казалось, мне уже не грозит опасность запутаться в
противоречиях. Я считал, что мне пришла в голову счастливая
мысль дать объяснение находившимся у меня письмам, адресованным
графу Викторину, и одновременно впутать в дело вымышленную
фигуру, которая при том или ином повороте событий могла бы
сойти за беглого монаха Медарда или же за графа Викторина. Да и
в бумагах Евфимии могли оказаться письма графа Викторина, в
которых он сообщал ей о своем намерении явиться в замок под
видом монаха, и это обстоятельство могло придать делу другой
ход, затемнить его и запутать. Пока следователь продолжал свои
расспросы, фантазия моя лихорадочно работала, я придумывал все
новые способы отклонить от себя подозрения и надеялся отвести
любой удар.
Я ожидал, что теперь, когда все обстоятельства моей жизни
достаточно освещены, следователь наконец предъявит мне
обвинение в каком-то преступлении, но не тут-то было; вместо
этого он спросил, почему я хотел бежать из тюрьмы...
Я уверял его, что мне это и в голову не приходило. Но
против меня были показания тюремного надзирателя, застигшего
меня за попыткой выглянуть в окно. Следователь пригрозил мне,
что если это повторится, то меня закуют в цепи. Затем меня
отвели обратно в тюрьму.
В камере уже не было кровати, ее заменили соломенной
подстилкой, стол был крепко-накрепко привинчен к полу, а вместо
стула я увидел низенькую скамеечку. Прошло три дня, но меня
никуда не вызывали, я видел лишь угрюмое лицо старика
тюремщика, который приносил мне еду, а вечером зажигал у меня
лампу. И вот постепенно начало ослабевать высокое напряжение
душевных сил, при котором мне казалось, будто я веду страстную
борьбу не на жизнь, а на смерть и непременно выйду из нее
победителем как мужественный боец. Я впал в мрачную апатию,
стал ко всему равнодушен, даже образ Аврелии потускнел и
рассеялся. Все же я вскоре воспрянул духом, но тотчас же мной с
новой силой овладело тревожное, болезненное чувство -- на меня
угнетающе подействовали одиночество и тюремная духота. Я
лишился сна. В причудливых отблесках, которые отбрасывала на
потолок и стены тускло мерцавшая лампа, гримасничали какие-то
уродливые призраки; я погасил лампу, зарылся с головой в
солому, но в жуткой ночной тишине душу раздирали глухие стоны и
бряцание цепей заключенных. Нередко сдавалось мне, будто я
слышу предсмертный хрип Евфимии и Викторина.
--Разве я виноват в вашей гибели? Разве не вы сами,
проклятые, навлекли на себя удар моей карающей руки?..
Так я кричал во все горло, но вот под сводами камеры
пронесся глубокий, протяжный предсмертный вздох, и я вскричал в
диком исступлении:
-- Это ты, Гермоген!.. Близок час кары!.. Нет мне
спасения!
На девятую ночь, я, полумертвый от страха и ужаса, лежал,
вытянувшись на холодном полу камеры. Вдруг я отчетливо услыхал
внизу под собой тихое, размеренное постукивание. Я прислушался.
Стук продолжался, а в промежутках из-под пола раздавался
странный смех!.. Я вскочил и бросился на соломенное ложе, но
стук не прекращался, я слышал то стоны, то смех... Наконец
раздался тихий-тихий зов, и голос был скрипучий хриплый,
спотыкающийся:
-- Ме-дард! Ме-дард! . .
Ледяная волна окатила меня с головы до ног! Я овладел
собой и крикнул:
-- Кто там? Кто там?
А внизу кто-то смеялся, и стонал, и вздыхал, и стучал, и
хрипло говорил по слогам:
-- Ме-дард!.. Ме-дард!..
Я вскочил и заорал:
-- Кто бы ты ни был, ты, что поднял эту дьявольскую возню,
явись передо мной, покажись мне или прекрати свой мерзкий смех
и стук!..
Я крикнул это в непроницаемом мраке, но прямо под моими
ногами еще сильнее застучало и забормотало:
-- Хи-хи-хи... хи-хи-хи... Бра-тец... братец... Ме-дард...
Я здесь... здесь... от-крой... от... пойдем-ка с тобой в
ле-лес... пойдем в лес!..
Голос этот смутно звучал у меня в душе, но казался мне уже
знакомым, только прежде он не был таким надломленным и
бессвязным, да, я с ужасом узнал свой же собственный голос.
Непроизвольно, словно мне хотелось проверить, не мерещится ли
мне это, я стал повторять по слогам:
-- Ме-дард... Ме-дард!..
Тут кто-то засмеялся, но насмешливо и злобно, и завопил:
-- Бра-бра-тец... бра-бра-тец, ты ме-меня узнал...
узнал?.. от-от-крой, и пой-дем-ка в ле-лес... в лес!
-- Несчастный безумец, я не могу тебе отворить, не могу
отправиться с тобой в дивный лес, где, должно быть, веет
чудный, вольный весенний ветерок; я заперт в душной и мрачной
тюрьме, как и ты!
Тогда некто внизу застонал будто в безнадежной скорби, и
все тише и невнятнее становился стук, пока, наконец, все не
замерло.
Едва утренние лучи проникли в мое оконце, загремели замки
и ко мне вошел тюремный надзиратель, которого я не видел после
первой встречи.
-- Говорят, -- начал он, -- этой ночью у вас в камере был
слышен шум и громкий разговор. Что это значит?
-- Мне свойственно, -- ответил я как можно спокойнее, --
громко и внятно разговаривать во сне, но если я и наяву стал бы
сам с собою разговаривать, то это, думается, мне не запрещено.
-- Полагаю, вам известно, -- продолжал тюремный
надзиратель, -- что любая попытка к побегу или же сговор с
другими заключенными повлекут за собой суровую кару.
Я заверил его, что бежать мне и в голову не приходило.
Часа два спустя меня снова повели на допрос. На этот раз
вместо следователя, который предварительно меня допрашивал, я
увидел еще нестарого человека, который, как я заметил с первого
же взгляда, далеко превосходил своего предшественника
мастерством и проницательностью. Он приветливо встретил меня и
предложил сесть. До сих пор он как живой стоит у меня перед
глазами. Он был коренаст и для своего возраста полноват, лысина
у него была почти во всю голову, и он носил очки. Он излучал
доброту и сердечность, и я сразу почувствовал, что любой еще не
совсем закоренелый преступник едва ли может ему противостоять.
Вопросы он задавал как бы невзначай, в непринужденном тоне, но
они были так обдуманы и так точно поставлены, что на них
приходилось давать лишь определенные ответы.
-- Прежде всего, -- начал он, -- я хочу спросить вас,
достаточно ли обоснован ваш рассказ о вашем жизненном пути,
или, по зрелом размышлении, вы теперь пожелаете дополнить его,
сообщив о каком-либо новом обстоятельстве?
-- Я рассказал о своей ничем не замечательной жизни все,
что заслуживало упоминания.
-- Вам никогда не приходилось поддерживать близкие
отношения с лицами духовного звания... с монахами?
-- Да, в Кракове... Данциге... Фрауенбурге... Кенигсберге.
В последнем--с белым духовенством: один был приходским
священником, другой капелланом.
-- Прежде вы, кажется, не упоминали о том, что вам
случалось бывать во Фрауенбурге?
-- Не стоило труда упоминать о короткой, помнится, не
более недели, остановке на пути из Данцига в Кенигсберг.
-- Так, значит, вы родились в Квечичеве?
Следователь внезапно задал этот вопрос на польском языке,
притом с настоящим литературным произношением, но тоже как бы
мимоходом. На мгновение я впрямь смутился, но быстро овладел
собой, припомнив те немногие польские слова и обороты, которым
научился в семинарии от моего друга Крчинского, и ответил:
-- Да, в небольшом поместье моего отца под Квечичевом.
-- А как оно называется?
-- Крчинево, наше родовое поместье.
-- Для природного поляка вы говорите по-польски не
очень-то хорошо. Откровенно говоря, произношение у вас
немецкое. Чем это объясняется?
-- Уже многие годы я говорю только по-немецки. Более того,
еще в Кракове я часто общался с немцами, желавшими научиться у
меня польскому языку; и незаметно я привык к их произношению,
подобно тому, как некоторые быстро усваивают провинциальное
произношение, а свое, правильное, утрачивают.
Следователь взглянул на меня с легкой мимолетной усмешкой,
затем повернулся к протоколисту и потихоньку что-то ему
продиктовал. Я отчетливо различил слова: "В явном
замешательстве" -- и хотел было подробнее объясниться по поводу
моего плохого польского произношения, но следователь спросил:
-- Бывали вы когда-нибудь в Б.?
-- Никогда.
-- По пути из Кенигсберга сюда вы не проезжали через этот
город?
-- Я избрал другой путь.
-- Вы были знакомы с монахом из монастыря капуцинов близ
Б.?
--Нет!
Следователь позвонил и шепотом отдал какое-то приказание
вошедшему приставу. Тот распахнул дверь, и я затрепетал от
ужаса, увидев на пороге патера Кирилла. Следователь спросил
меня:
-- А этого человека вы не знаете?
-- Нет, ни разу в жизни я его не видал!
Кирилл устремил на меня пристальный взгляд, затем подошел
поближе; он всплеснул руками, слезы ручьем хлынули у него из
глаз, и он громко воскликнул:
-- Медард, брат Медард!.. Скажи, ради Христа, когда ты
успел так закоснеть в грехах и дьявольских злодеяниях? Брат
Медард, опомнись, сознайся во всем, принеси покаяние!..
Милосердие Божие беспредельно!
Следователь, как видно, недовольный словами Кирилла,
прервал его вопросом:
-- Признаете ли вы этого человека за монаха из монастыря
