воспитывался в Ирландии, подвержен той же окаянной хвори!
Трактирщик расхохотался еще оглушительнее, невольно
смеялся и я, ибо смешно было, что ирландец, заговорив о том,
какую чушь порют его земляки, тут же и сам попал впросак.
Ничуть не обиженный нашим смехом, чужеземец, выпучив глаза,
приложил палец к носу и сказал:
-- В Англии ирландцы нечто вроде острой приправы, в любом
обществе они вызывают оживление. А я лишь тем напоминаю
Фальстафа, что не только сам остроумен, но и пробуждаю
остроумие у других, а это в наши будничные времена немалая
заслуга. Вы можете себе представить, что даже в его пустой и
нудной кабацкой душе мне удается порой расшевелить остроумие?
Но этот хозяин, право, весьма рачителен, он не расходует
скудный капиталец своих остроумных мыслей, а ссужает их взаймы
под большие проценты кому-либо из своих богатых гостей, и если
он, как вот сейчас, не уверен в процентах, то показывает лишь
один переплет своей приходно-расходной книги, а переплет этот
-- неумеренный смех, ибо только в него и облекается остроумие.
Да хранит вас Бог, господа...
С этими словами чудак вышел из комнаты, а я тотчас начал
расспрашивать о нем хозяина, и вот что он мне рассказал:
-- Зовут этого ирландца Эвсон, и он потому выдает себя за
англичанина, что выводит свой род из Англии; и гостит он тут ни
много ни мало двадцать два года... Еще молодым я купил этот
постоялый двор и как раз праздновал свою свадьбу, когда мистер
Эвсон, тогда тоже молодой, но уже в парике цвета лисьего меха,
в серой шляпе и кофейно-коричневом кафтане такого же, как
теперь, покроя, остановился у меня, привлеченный звуками
веселой музыки. Он клятвенно стал всех уверять, что плясать
умеют только на корабле, где он выучился танцевать еще в
детстве, и в доказательство принялся откалывать английский
матросский танец, оглушительно присвистывая сквозь зубы, но
вдруг при одном отчаянном прыжке вывихнул себе ногу и на
несколько дней слег у меня в постель... С тех пор он и живет у
нас. Он надоел мне своими странностями, дня не проходит, чтобы
он не поссорился со мной, не разбранил наш образ жизни, не
попрекнул тем, что я деру с него втридорога, не заявил, что ему
больше невмоготу жить без ростбифа и портера; он хватает свой
чемодан, надевает три парика, один поверх другого, прощается и
уезжает на своей старой кляче. Но это только ежедневная его
прогулка, ибо в полдень он возвращается, въезжает во двор через
другие ворота, преспокойно садится, как вы сами видели, за стол
и ест за троих наши якобы никуда не годные блюда. Ежегодно ему
присылают сюда вексель на крупную сумму; тогда он со скорбью
прощается со мной, называет меня своим лучшим другом и
проливает слезы, у меня же они бегут по щекам лишь потому, что
меня разбирает смех. А потом он садится писать, на случай
смерти, завещание, сообщает мне, что все свое имущество
отказывает моей старшей дочери, и, наконец, медленно, с унылым
видом едет в город. На третий или, самое позднее, на четвертый
день он снова появляется у нас и привозит с собой два кафтана
темно-кофейного цвета, три цвета лисьего меха парика -- один
ярче другого, -- полдюжины сорочек, новехонькую серую шляпу и
другие принадлежности туалета, а моей старшей дочери, своей
любимице, пакетик пряников, словно ребенку, хотя ей уже
восемнадцать. И ни слова о переезде в город или о возвращении
на родину. Всякий вечер он уплачивает за прожитое по счету,
всякое утро швыряет мне деньги за завтрак и ежедневно покидает
нас навсегда. Но, в сущности, это добрейший человек на свете,
он по любому поводу осыпает подарками моих детей, помогает
бедным в нашей деревне и лишь одного пастора терпеть не может,
потому что тот, как узнал мистер Эвсон от школьного учителя,
обменял золотой, брошенный им в кружку для бедных, на медные
денежки. С тех пор он избегает пастора и не ходит в церковь, а
тот везде и всюду громит его как безбожника. Я уже говорил, с
ним порой сущая беда, он вспыльчив, способен на шальные
выходки... Вот, к примеру сказать, еще вчера возвращаюсь я
домой и уже издалека слышу крики, потом различаю голос Эвсона.
Вхожу в дом и вижу, что он на чем свет стоит бранит нашу
служанку. Он уже швырнул наземь свой парик, как это всегда
бывает с ним во время ссор, и стоит лысый, без сюртука, в одном
жилете; с криком и проклятиями он сует служанке в нос раскрытый
толстенный том и водит пальцем по странице. А служанка,
подбоченясь, кричит, что пусть он подбивает на этакое дело
других, он недобрый человек, в Бога не верует, и все в таком
роде. Немалого труда стоило мне разнять их и разобраться, в чем
дело... Мистер Эвсон попросил, чтобы ему принесли облатку
запечатать письмо; служанка сначала ничего не поняла, а потом
ей взбрело на ум, что он потребовал у нее облатку,
употребляемую католиками для причастия, и она решила, что Эвсон
затеял святотатство, недаром же священник назвал его недавно
безбожником. Она воспротивилась, а мистер Эвсон подумал, что
он, должно быть, неверно произнес слово и она его не поняла; он
мигом притащил свой англо-немецкий словарь и показал служанке,
безграмотной деревенщине, что именно ему требуется, причем
впопыхах говорил только по-английски, а она тут уж и вовсе
убедилась, что он пытается затуманить ей мозги какой-то
колдовской чертовщиной. Только мое вмешательство предотвратило
потасовку; а победителем из нее вышел бы, пожалуй, не мистер
Эвсон.
Я прервал рассказ хозяина об этом чудаке вопросом, не
мистер ли Эвсон так мешал мне ночью и сердил своей ужасной
игрой на флейте.
-- Ах, сударь, -- продолжал трактирщик, -- из-за этой
печальной особенности мистера Эвсона я растерял почти всех
постояльцев. Года три тому назад к нам приехал из города мой
сын; отлично играя на флейте, он продолжал упражняться и здесь.
И что же, мистер Эвсон вспомнил, что и он когда-то играл на
флейте, и не отставал от Фрица до тех пор, пока парень не
продал ему за кругленькую сумму флейту, а заодно уж и партитуру
концерта.
А затем мистер Эвсон, лишенный всяких способностей к
музыке и не умея даже соблюдать такт, начал с величайшим
рвением разучивать концерт. Дойдя до второго соло первого
аллегро, он споткнулся о пассаж, который никак ему не дается, и
этот-то злосчастный пассаж он повторяет ежедневно сотни раз,
пока, разъярясь, не хватит об стену флейту, а потом и парик. А
так как лишь немногие флейты могут вынести такое обращение, то
он постоянно покупает новые и держит про запас штуки три или
четыре. Сломается ли винтик или испортится клапан, он уже
выбрасывает флейту в окно, говоря: "Черт возьми! Только в
Англии умеют делать сносные инструменты!" Но всего ужасней,
когда страсть к игре овладевает им ночью и его дуденье
разгоняет даже крепчайший сон постояльцев. Можете себе
представить, примерно с тех пор, как мистер Эвсон поселился у
нас, в доме, принадлежащем казне, живет англичанин доктор Грин,
и общего у него с мистером Эвсоном то, что оба они большие
чудаки и юмор у обоих престранный!.. Они то и дело ссорятся, но
друг без друга жить не могут. И вот что приходит мне на ум:
мистер Эвсон заказал нынче к ужину пунш, на который приглашен
наш окружной старшина и доктор Грин. Так если вам угодно будет
пробыть у нас до завтрашнего утра, то вечером вы сможете здесь
полюбоваться забавнейшим на свете трио...
Нет ничего удивительного, ваше высочество, что я охотно
согласился отсрочить свой отъезд, лишь бы повидать мистера
Эвсона во всем его великолепии. Как только стемнело, он вошел в
комнату и был так любезен, что пригласил меня на пунш; при этом
он выразил сожаление, что ему приходится угощать дрянным
напитком, который здесь выдают за пунш; настоящий пунш пьют
только в Англии, а так как он в самом непродолжительном времени
возвращается туда, то надеется, если я побываю на его родине,
доказать мне, что кто-кто, а уж он-то отлично умеет готовить
бесподобный напиток... Я промолчал, придерживаясь на этот счет
особого мнения... Вскоре явились и приглашенные. Окружной
старшина был маленький, круглый как колобок, очень приветливый
человечек с весело поблескивающими глазками и красным носиком,
а доктор Грин -- здоровенный мужчина средних лет с весьма
типичным английским лицом, одетый по моде, но небрежно, с
очками на носу и шляпой на голове.
-- Дай мне вина, и пусть глаза мои \\ Нальются кровью! --
патетически рявкнул он, подступая к трактирщику, и, схватив его
за грудки, здорово встряхнул. -- Скажи, Камбиз, каналья, где
принцессы? \\ Тут пахнет не напитком олимпийцев, \\ А кофеем...
-- Прочь от меня, ты кулаком железным \\ Переломаешь ребра
мне, герой, -- задыхаясь, отвечал трактирщик.
А доктор продолжал:
-- Не раньше, хилый трус, чем отуманит \\ Мне голову
благоуханье пунша \\ И бросится мне в нос, я отпущу \\ Тебя,
кабатчик жалкий, недостойный!
Но тут Эвсон злобно накинулся на доктора, браня его и
угрожая:
-- Негодный Грин, \\ Знай, что в глазах твоих позеленеет,
\\ И у меня ты заскулишь от боли, \\ Когда его тотчас же не
отпустишь!
"Ну и начнется же сейчас потасовка", -- подумал я, но
доктор как ни в чем не бывало сказал:
-- Ну так и быть, я труса пощажу \\ И поджидать спокойно
буду, Эвсон, \\ Из рук твоих напиток для богов.
Он отпустил трактирщика, который проворно отбежал в
сторону, а сам уселся с невозмутимостью Катона за стол, взял
набитую табаком трубку и вскоре окутался облаками дыма.
-- Разве все это не смахивает на театральное
представление?--приветливо обратился ко мне окружной старшина.
-- Доктор, который в руки никогда не берет немецкой книги,
случайно наткнулся у меня на шлегелевского Шекспира и с тех
пор, по его выражению, наигрывает "старинные знакомые мотивы на
этом чужеземном инструменте". Вы, конечно, заметили, что даже
трактирщик говорит белыми стихами, доктор изрядно "наямбил" и
его...
Тут вошел хозяин гостиницы с дымящейся чашей пунша, и,
хотя Эвсон и Грин клятвенно уверяли, что его в рот не возьмешь,
они опрокидывали бокал за бокалом. Между нами завязался
разговор. Грин был немногословен и лишь изредка, не соглашаясь
с собеседником, вставлял что-нибудь смешное. Так, например,
окружной старшина завел разговор о городском театре, и я стал
утверждать, что там превосходно играет актер, исполняющий
первые роли.
-- Я этого не нахожу, -- тотчас же откликнулся Грин. --
Предположим, этот актер играл бы вдесятеро лучше, разве тогда
он не был бы достоин гораздо больших похвал?
Я нехотя согласился, но заметил, что "вдесятеро" лучше
следовало бы играть тому актеру, который там еле-еле вывозит
роли слезливых папаш.
-- Я этого не нахожу, -- повторил Грин. -- Актер этот
старается изо всех сил. И если у него выходит все-таки из рук
вон плохо, то, значит, он непревзойденный плохой актер и,
следовательно, опять-таки заслуживает всяческих похвал!..
Старшина, обладавший способностью подстрекать своих друзей
ко всякого рода сумасбродным выходкам и суждениям, сидел между
ними как олицетворение раздора, и все шло своим чередом до тех
пор, пока не начало сказываться действие крепкого пунша. Тут
Эвсон стал безудержно весел, он распевал хриплым голосом
ирландские песни и вдруг вышвырнул через окно парик и сюртук во
двор; корча преуморительные рожи, он принялся так забавно
отплясывать, что мы хохотали до упаду. Доктор сохранял
серьезный вид, но ему стали мерещиться престранные вещи.
