овладеть Случаем, и под конец выразил убеждение, что отныне я
буду неустанно искать счастья в игре. Но я откровенно сказал
ему, что, напротив, твердо решил никогда более карт в руки не
брать. Озадаченный герцог вопросительно взглянул на меня.
-- Именно вчерашнее непостижимое счастье, -- продолжал
я,--побуждает меня принять это решение, ибо подтвердилось все,
что мне довелось слышать об опасном и даже губительном
характере этой азартной игры. На меня повеяло ужасом, когда
выдернутая наобум, первая попавшаяся карта пробудила во мне
мучительные, душераздирающие воспоминания и неведомая сила
овладела мною, швыряя мне в руки выигрыш за выигрышем;
казалось, это счастье в игре было проявлением моего внутреннего
дара и будто я, помышляя о существе, которое с безжизненной
карты сияло навстречу мне всеми красками бытия, повелеваю
Случаем и предугадываю его таинственные хитросплетения.
-- Я понимаю вас, -- перебил меня герцог, -- вы были
несчастливы в любви, и у вас в душе возник образ утраченной
возлюбленной, хотя, с вашего позволения, меня разбирает смех,
когда я пытаюсь живо представить себе широкое, бледное,
комичное лицо червонной дамы, выдернутой вами из колоды. Как бы
там ни было, вы упорно думали о своей возлюбленной, и в игре
она была, по-видимому, преданнее вам и добрее, чем в жизни; но
я не понимаю, что же в этом страшного, наводящего ужас, вам
скорее следовало бы радоваться столь явному расположению к вам
фортуны. А впрочем, если вам кажется такой зловещей связь между
везением в игре и вашей возлюбленной, то здесь виновата не
игра, а ваше личное настроение.
-- Может быть, это и так, ваше высочество, -- ответил я,
-- но все же я слишком живо чувствую, что пагубность этой игры
заключается не столько в опасности оказаться в случае проигрыша
в безвыходном положении, сколько в дерзком вызове, бросаемом
некой таинственной силой, которая, ярко выступая из мрака,
завлекает нас, точно коварный мираж, в такие сферы, где с
глумливым хохотом она раздавит нас и сокрушит. И быть может,
именно этот поединок с таинственной силой так увлекает, что
человек, ребячески полагаясь на себя, очертя голову бросается в
борьбу и, раз начав ее, не прекращает, даже в смертельной
схватке надеясь на победу. Отсюда, думается мне, проистекает
безумная страсть игроков в фараон и грозящее гибелью душевное
расстройство, не объяснимое лишь потерей денег. Но и не заходя
так далеко, сама потеря денег может и не азартному игроку,
такому, которым еще не овладела недобрая сила, причинить
великое множество неприятностей, ввергнуть в отчаянную нужду
человека, лишь случайно втянутого в игру. Осмелюсь признаться,
ваше высочество, что вчера я и сам чуть было не проиграл все
свои дорожные деньги.
-- Я тотчас же узнал бы об этом, -- поспешил заверить
герцог, -- и вдвойне, втройне возместил бы ваш проигрыш, я не
хочу, чтобы ради моей прихоти люди разорялись; да это у меня и
невозможно, ведь я знаю своих игроков и пристально за ними
слежу.
-- Но подобное ограничение, ваше высочество, -- возразил
я, -- стесняет свободу игры и ставит предел хитросплетениям
случайностей, которые делают эту игру для вас столь
занимательной. И разве иной игрок, увлекаемый непреодолимой
страстью, не найдет способа, на свою погибель, выскользнуть
из-под контроля и попасть в непоправимую беду?.. Простите меня
за откровенность, ваше высочество!.. Я полагаю, любое
ограничение свободы, даже с целью предупредить злоупотребление
ею, невыносимо, оно подавляет душу, ибо резко противоречит
природе человека.
-- Вы всегда оказываетесь противоположного со мной мнения,
господин Леонард? -- воскликнул герцог и быстро удалился, едва
проронив "Adieu".
Мне самому было невдомек, как это я пошел на такую
откровенность, ведь я никогда всерьез не задумывался над тем,
что представляет собой азартная игра, и не мог составить себе о
ней такого обоснованного мнения, какое я внезапно высказал,
хотя в торговом городе мне нередко приходилось присутствовать
при игре с крупными ставками. Я сожалел об утрате благоволения
герцога, о потере права появляться при дворе и, следовательно,
возможности когда-нибудь стать ближе к герцогине. Но я ошибся,
ибо в тот же вечер получил приглашение на придворный концерт, и
мимоходом герцог не без добродушного юмора сказал мне:
--Добрый вечер, господин Леонард, дай-то Бог, чтобы моя
капелла сегодня оказалась на высоте и музыка моя понравилась
вам больше, чем мой парк.
Музыка в самом деле была хороша, все шло на славу, только
выбор пьес казался не особенно удачным, так как одна сглаживала
впечатление от другой; особенно томительной и скучной была
длинная пьеса, написанная словно по заданной формуле. Но я
поостерегся откровенно высказаться о ней и поступил умно, ибо
потом узнал, что именно эта бесконечная пьеса была сочинением
самого герцога.
В следующий раз я, уже не колеблясь, пошел ко двору и
хотел было сесть за фараон, чтобы окончательно примирить с
собою герцога, но был немало удивлен, не заметив обычных
приготовлений к этой игре, а нашел за карточными столами
несколько партий, составившихся для других игр. Неигравшие
сидели вместе с дамами вокруг герцога, ведя живой, остроумный
разговор. То один, то другой из собеседников рассказывал
что-нибудь забавное, не брезгуя даже довольно пикантными
анекдотами. Кстати пришелся и мой дар красноречия, и я
увлекательно рассказал несколько случаев из моей жизни, придав
им романтическую окраску.
Тут я снискал себе внимание и благоволение кружка; но
герцогу больше нравилось веселое, юмористическое, а в этом
отношении никто не мог превзойти лейб-медика, неистощимого на
всевозможные выдумки и шутки.
Собеседования эти становились все содержательнее;
случалось, тот или другой напишет что-либо и прочтет вслух, и
постепенно кружок приобрел облик прекрасно организованного
литературно-художественного общества под председательством
герцога, где каждый избирал себе занятие по душе.
Одному превосходному, глубокомысленному физику вздумалось
поразить нас сообщением о выдающихся открытиях в его отрасли
науки, но если его лекция была доступна для достаточно
подготовленной части публики, остальные скучали, ибо все это
было им чуждо и непонятно. Да и сам герцог, по-видимому, не
очень-то разбирался в положениях профессора и с заметным
нетерпением ожидал конца. Но вот профессор окончил, чему
особенно обрадовался лейб-медик, он рассыпался в комплиментах и
восторженных похвалах, а затем сказал, что за такой глубоко
научной лекцией должно следовать что-нибудь веселое, имеющее
целью позабавить всех присутствующих... Слабо разбиравшиеся в
науке, подавленные бременем чуждой им премудрости, выпрямились,
и даже на лице герцога мелькнула улыбка, свидетельствовавшая о
том, как искренне радует его это возвращение к обыденной жизни.
-- Вашему высочеству известно, -- сказал лейб-медик,
обращаясь к герцогу, -- что в дороге я заношу в свой путевой
дневник забавные случаи, каких немало в жизни, и особенно
тщательно описываю потешных чудаков, которых мне довелось
повстречать; из этого-то дневника я и почерпнул нечто пусть
незначительное, но довольно занятное.
"Путешествуя в прошлом году, прибыл я однажды поздней
ночью в большую красивую деревню часах в четырех пути от Б. и
решил завернуть в недурную на вид гостиницу, где меня встретил
приветливый, расторопный хозяин. Утомленный, разбитый после
долгого пути, я, войдя в номер, тотчас же бросился на кровать,
чтобы хорошенько выспаться, но, должно быть, во втором часу
ночи меня разбудили звуки флейты, на которой играли совсем
рядом. Никогда еще я не слыхал такой ужасной игры. У музыканта
были, вероятно, чудовищные легкие, ибо, насилуя флейту, которая
не поддавалась чуждому ей звучанию, он исполнял все один и тот
же пронзительный, душераздирающий пассаж, и трудно было себе
вообразить что-нибудь более отвратительное и нелепое. Я бранил
и проклинал бессовестного, сумасбродного музыканта, лишившего
меня сна и истерзавшего мой слух, но он, как заведенный
продолжал играть все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхал
глухой стук какого-то предмета, ударившегося об стену,-- тут
все замолкло, и мне удалось вновь спокойно уснуть.
А поутру меня разбудила громкая перебранка где-то внизу в
доме. Слышался голос трактирщика и еще одного мужчины, который
без устали орал:
-- Будь проклят это дом, и зачем я только переступил его
порог!.. Дернул же меня черт поселиться в таком месте, где
нельзя порядочно ни поесть, ни попить. Все тут из рук вон
отвратительно да и дьявольски дорого... Получайте деньги, и
больше вы меня не заманите в свой окаянный шинок!..
С этими словами во двор выскочил маленький сухопарый
человечек в темно-кофейном кафтане и рыжем, как лисий мех,
парике, на котором красовалась лихо заломленная набекрень серая
шляпа; он побежал к конюшне и вскоре вывел оттуда разбитую на
все четыре ноги лошадь; вскочив в седло, человечек тяжелым
галопом выехал со двора.
Разумеется, я принял его за постояльца, который,
рассорившись с трактирщиком, уехал; и я немало удивился, когда
в полдень, за обедом, увидел, что в столовую входит пресмешной
темно-кофейный человечек в огненно-рыжем парике, уехавший
поутру, и как ни в чем не бывало садится за стол. В жизни я не
видел лица уродливее и комичнее. На внешности постояльца лежал
отпечаток забавной серьезности, и при взгляде на него трудно
было удержаться от смеха. Я обедал с ним за одним столом,
обмениваясь с хозяином скупыми репликами, но незнакомец не
принимал никакого участия в разговоре и только ел с богатырским
аппетитом. Как я потом убедился, трактирщик не без лукавства
завел разговор об особенностях национального характера и
напрямик задал мне вопрос, приходилось ли мне встречаться с
ирландцами и знаю ли я, какие они выкидывают штуки. "Еще бы не
знать!" --ответил я, мигом припомнив множество анекдотов.
Я рассказал об ирландце, который на вопрос, почему у
него чулок надет наизнанку, чистосердечно признался: "Потому
что на правой стороне дыра!" А затем я вспомнил превосходный
анекдот об ирландце, который спал в одной кровати со
вспыльчивым шотландцем и высунул было голую ногу из-под одеяла.
В комнате с ними находился англичанин, и, заметив это, он живо
снял со своего сапога шпору и надел ее на ногу ирландцу. А тот
снова убирает ногу под одеяло и нет-нет заденет шотландца
шпорой; проснувшись, тот закатил ирландцу звонкую затрещину.
Между ними завязался следующий остроумный разговор:
-- Какого дьявола ты дерешься?
-- Да ты меня оцарапал шпорой!
-- Быть не может, я в постели босой!
-- А все-таки у тебя на ноге шпора, погляди-ка сам!
-- Разрази меня гром, ты прав! Проклятый слуга стянул с
меня сапог, а шпору-то и оставил!
Трактирщик хохотал во все горло, а чужеземец,
расправившийся как раз с жарким и запивавший его огромной
кружкой пива, серьезно посмотрел на меня и произнес:
-- Вы правы, ирландцам свойственны такие промахи, но
национальность их тут ни при чем! Это живой и остроумный народ,
а, скорее, во всем виноват тамошний распроклятый воздух, в
других местах он навевает людям насморк, а у них --
всевозможную чушь, мне это известно по собственному опыту; я
ведь природный англичанин, но только потому, что родился и
