Пуншевая чаша казалась ему контрабасом, и он начал было водить
по ней ложкой, как смычком, чтобы аккомпанировать песням
Эвсона, и лишь отчаянные протесты трактирщика остановили его.
Старшина делался все тише и тише, потом встал и, пошатываясь,
побрел в угол, уселся там и залился слезами. Трактирщик
подмигнул мне и спросил старшину, о чем это он так горюет. "Ах,
ах, -- рыдая, отвечал тот, -- принц Евгений был великий
полководец, но ведь и этому несравненному герою пришлось
умереть, ах, ах!"--и он плакал все сильнее, и слезы потоком
струились у него по щекам. Я как только мог старался утешить
окружного старшину по случаю кончины отважного принца,
случившейся чуть ли не сто лет назад, но усилия мои были
тщетны. А тем временем доктор Грин, схватив щипцы, все совал да
совал их в открытое окно... Он пытался ни более ни менее как
снять нагар с ярко светившегося месяца. Эвсон все прыгал да
прыгал, завывая, словно одержимый легионом бесов; но вот в
комнату вошел слуга с большим фонарем, зажженным, несмотря на
яркий лунный свет, и громко крикнул:
-- Вот и я, пора, господа, расходиться!
Доктор подошел к нему вплотную и сказал, обдавая его
дымом:
-- Входи, входи, приятель Лунный Свет, \\ С тобой фонарь,
где ж терн, а где собака? \\ Не зря я снял с луны нагар, ты
светел. \\ Прощайте, как меня разобрало! \\ Пунш был бурда.
Хозяин, доброй ночи. \\ Ну, Эвсон, мой Пилад, спокойной ночи!..
Эвсон разразился проклятиями, уверял, что тот, кто решится
теперь отправиться домой, непременно сломает себе шею, но на
это никто не обратил внимания; слуга подхватил доктора под одну
руку, чиновника, все еще причитавшего по поводу безвременной
гибели отважного принца, -- под другую, и все трое побрели по
улице к дому, где помещались власти всей округи. Сумасбродного
Эвсона мы с трудом водворили в его номер, но он еще долго
предавался неистовой игре на флейте, так что я всю ночь глаз не
сомкнул и, только подремав дорогой в своем экипаже, пришел в
себя после безумной ночи в деревенской гостинице".
Рассказ лейб-медика часто прерывался смехом, более
громким, чем это принято в придворном кругу. И, кажется, он
весьма позабавил герцога.
-- Одну фигуру, -- заметил он, обращаясь к рассказчику, --
вы уж слишком отодвинули на задний план, а именно себя самого;
готов держать пари, что ваш порой довольно едкий юмор нередко
подбивал чудаковатого Эвсона и напыщенного доктора на всякие
сумасбродства и что в действительности вы и были тем
подстрекающим началом, олицетворением которого сделали
плаксивого старшину.
-- Смею вас уверить, ваше высочество, этот клуб редкостных
чудаков представлял собой такое законченное целое, что любой
человек со стороны был бы диссонансом. Если продолжить
музыкальное сравнение, то эти трое составляли трезвучие из
различных, но сливавшихся в гармонию тонов, а трактирщик
присоединялся к этому аккорду как септима.
Разговор продолжался еще некоторое время в таком роде, но,
наконец, герцогская чета по обыкновению удалилась в свои
апартаменты, а публика разошлась по домам в самом приятном
расположении духа.
Весело и беззаботно жил я в этом новом для меня мире. И
чем более осваивался я со спокойной, уютной жизнью столицы и
двора, чем охотнее расчищали передо мною место, которое я с
честью утверждал за собой при всеобщем одобрении, тем реже
вспоминал я прошлое и думал о возможной перемене в моем
теперешнем положении. Герцог, очевидно, относился ко мне с
особым расположением, и, судя по некоторым вскользь брошенным
намекам, он хотел бы тем или иным способом навсегда удержать
меня возле своей особы. Сознаюсь, известнее однообразие и
шаблон, которые господствовали здесь в научных и художественных
занятиях и интересах, распространяясь от двора на всю
резиденцию, могли показаться нестерпимыми человеку одаренному и
привыкшему к безусловной духовной свободе; но, когда
монотонность придворной жизни и ограниченность интересов
слишком уж меня угнетали, на помощь мне приходила давняя
привычка к соблюдению определенных форм, умение подчинять
внешнее поведение дисциплине. На меня все еще оказывала
воздействие, правда неприметно, жизнь в монастыре.
Как ни отличал меня герцог и как ни старался я привлечь к
себе благосклонное внимание герцогини, она относилась ко мне
холодно и сдержанно. Заметно было, что мое присутствие
непонятным образом тревожит ее, и всякий раз ей стоило труда
сказать мне, как всем другим, приветливое слово. Гораздо
удачливее был я у дам, которые ее окружали; моя наружность,
казалось, произвела на них благоприятное впечатление, и,
вращаясь в их кругу, я вскоре усвоил себе светскую манеру
поведения, которая называется галантностью и сводится к тому,
что чисто внешнее изящество поз и движений, придающее человеку
везде и всюду надлежащий вид, переносится в область разговора.
Галантность -- это особый дар многозначительно болтать о
пустяках и таким образом вызывать у женщин приятное
расположение духа, в котором они не способны разобраться. Из
сказанного вытекает, что этот род высшей, истинной галантности
не имеет ничего общего с неуклюжей лестью, но скорее
представляет собой болтовню, которая звучит как гимн обожаемой
особе; собеседнице вашей кажется, что вы глубоко проникаете в
ее внутренний мир, ей как будто становится ясным ее истинное
значение, и она вдоволь может любоваться отражением своего
собственного "я".
Кто мог бы узнать во мне теперь монаха?.. Единственным
опасным для меня местом была, пожалуй, только церковь, где мне
трудно было не выдать себя на молитве, ибо я привык к движениям
и жестам, требующим особого ритма, особого такта...
Лейб-медик был исключением при дворе, где все казались
монетами одного чекана, и я тянулся к нему, как и он ко мне,
ибо он прекрасно знал, что вначале я был в оппозиции и мои
еретические высказывания в разговорах с чувствительным к
дерзкой правде герцогом способствовали изгнанию ненавистного
лейб-медику фараона.
Вот почему мы часто встречались с ним, беседуя то об
искусстве, то об окружающей нас жизни. Лейб-медик столь же
глубоко, как и я, чтил герцогиню и уверял, что она одна
удерживает герцога от некоторых проявлений безвкусицы и,
незаметно подсовывая ему какую-нибудь безобидную игрушку,
избавляет его от капризной скуки, побуждающей его метаться и
переходить от одного пустого увлечения к другому. Тут я не
преминул пожаловаться на то, что по какой-то неясной мне
причине нередко мое появление вызывает явное неудовольствие
герцогини. Лейб-медик, в чьей комнате мы как раз находились,
поднялся с места, достал из своего бюро миниатюрный мужской
портрет и вручил его мне, советуя повнимательнее в него
вглядеться. Я последовал его совету и был немало удивлен, узнав
в чертах лица, изображенного на портрете, мое собственное. Если
б не прическа, да вышедшая из моды одежда незнакомца, да
отсутствие моих бакенбард -- шедевра Белькампо, этот портрет
мог бы сойти за мой собственный. Я откровенно сказал об этом
лейб-медику.
-- Именно это сходство, -- сказал он, -- тревожит и пугает
герцогиню всякий раз, как вы приближаетесь к ней, ибо лицо ваше
пробуждает у нее воспоминания об ужасающем событии, которое
много лет назад поразило наш двор будто удар грома.
Скончавшийся несколько лет назад прежний лейб-медик, чьим
учеником я себя считаю, рассказал мне об этом происшествии в
семье герцога и передал мне портрет Франческо, тогдашнего
любимца герцога,--согласитесь, выдающееся произведение
искусства. Он принадлежит кисти удивительного
художника-чужеземца, который находился тогда при дворе и сыграл
главную роль в трагедии.
Я всматривался в портрет и у меня возникли какие-то
смутные предчувствия, но я тщетно пытался уяснить их себе. В
тогдашнем событии угадывалась тайна, в которую вплетались нити
и моей судьбы, и потому я упорно настаивал, чтобы лейб-медик
доверил ее мне, для чего достаточным поводом казалось мое
случайное сходство с Франческо.
-- Разумеется, -- согласился наконец врач, -- это в высшей
степени примечательное обстоятельство должно сильно возбуждать
ваше любопытство, и, хотя я неохотно говорю о том событии, до
сих пор окутанном мраком тайны, проникать в которую я вовсе не
хочу, придется, как видно, сообщить вам все, что мне об этом
известно. Много лет прошло с той поры, и главные персонажи
сошли со сцены, осталось лишь воспоминание, но его недобрая
сила сказывается до сей поры. Только смотрите, никому ни слова
о том, что я вам расскажу.
Я обещал молчать, и лейб-медик начал свой рассказ.
-- Вскоре после женитьбы нашего герцога возвратился из
дальних странствий его брат в сопровождении некоего художника и
молодого человека, которого он называл Франческо, хотя и было
известно, что тот немец. Принц был на редкость красив и одним
этим, не говоря уже о полноте физических и духовных сил,
превосходил герцога.
Он произвел большое впечатление на герцогиню, тогда еще
безудержно шаловливую молодую женщину, к которой муж относился
слишком уж сухо и холодно; в свою очередь принц пленился юной,
ослепительно красивой супругой своего брата. Не помышляя о
преступной связи, она поддалась непреодолимой силе чувства,
которое воспламеняло жаром взаимности их все разгоравшиеся,
слившиеся воедино сердца.
Один лишь Франческо мог в любом отношении выдержать
сравнение со своим сиятельным другом, и подобно тому как принц
пленил супругу своего брата, Франческо увлек ее старшую сестру.
Франческо вскоре заметил, какое выпадает ему счастье, и он с
такой холодной расчетливостью воспользовался этим
обстоятельством, что склонность к нему принцессы вскоре
превратилась в страстную, пылкую любовь. Герцог был так уверен
в добродетели своей супруги, что с презрением относился к
ехидным сплетням на ее счет, но тем не менее его отношения с
братом стали натянутыми, и это угнетало его; одному лишь
Франческо, к которому он благоволил за его редкий ум и
житейскую дальновидность, удавалось поддерживать в нем душевное
равновесие. Герцог хотел было сделать Франческо одним из своих
первых сановников, но тот довольствовался преимуществами
фаворита и любовью принцессы. Волей-неволей двору приходилось
считаться со сложившейся обстановкой, но только четверо
связанных тайными узами людей были счастливы в Эльдорадо любви,
ими созданном и недоступном посторонним.
Но вот, как можно предположить, сам герцог втихомолку
устроил так, что ко двору прибыла и с большой помпой была
принята итальянская принцесса, которая одно время
предназначалась в супруги принцу и к которой тот выказывал
решительную склонность, когда, путешествуя, попал ко двору ее
отца.
Говорят, она была отменной красавицей, олицетворением
женственной прелести, воплощением грации, как об этом
свидетельствует и превосходной работы портрет, который вы могли
видеть в галерее. Ее появление оживило прозябавший в
беспросветной скуке двор, а лучезарная красота ее затмила всех,
не исключая герцогини и ее сестры. Вскоре после прибытия
итальянки поведение Франческо разительно изменилось. Казалось,
этого цветущего юношу снедала тайная тоска; угрюмый, замкнутый,
он стал пренебрегать своей светлейшей возлюбленной. Принц тоже
