обстоятельствах, но, не зная относящихся к этому событий, я
почти ничего не понял и вскоре все позабыл. И если монах
рассказывает несколько иначе о своем бегстве из заточения,
приписывая его сатане, то я считаю это фантазией, следствием
его помешательства, и полагаю, что наш монах и есть тот самый
брат Медард, которого аббатиса воспитала для духовного поприща
и которого дьявол толкал на всевозможные грехи, пока Господь не
покарал монаха неистовым безумием.
Когда лесничий назвал Медарда, меня пронизала дрожь ужаса,
да и весь его рассказ истерзал мне сердце, словно в него то и
дело вонзался острый клинок... Я был всецело убежден, что монах
говорит правду, ибо стоило ему вновь отведать адского напитка,
которого он уже когда-то с наслаждением испил, как он тут же
впал в проклятое, кощунственное безумие... Да ведь и я сам
таким же образом стал жалкой игрушкой злой таинственной силы,
опутавшей меня нерасторжимыми узами, и, считая себя свободным,
только бегаю по клетке, в которую меня навеки заперли.
Добрые наставления благочестивого Кирилла, на которые я и
внимания не обратил, появление графа и его легкомысленного
наставника -- все пришло мне на ум.
Теперь-то я знал, чем объяснялись и внезапно начавшееся во
мне внутреннее брожение, и крутая ломка моего душевного
состояния; я уже стыдился своего преступного поведения, и этот
стыд принял было за глубокое раскаяние и сокрушение, какие
испытал бы при действительном покаянии. Погруженный в глубокое
раздумье, я рассеянно слушал старого лесничего, а тот, снова
обратившись к охоте, живо рассказал про свою борьбу с
браконьерами. Начало смеркаться, мы стояли возле зарослей, где,
как полагали, держалась птица; лесничий указал мне мое место и
особо наставлял меня молчать, не шевелиться, а только стоять,
чутко прислушиваясь, со взведенными курками. Охотники тихо
скользнули на свои места, и я остался один в сгущавшихся
сумерках.
И вот на фоне мрачного леса все яснее стали выступать
образы из моего прошлого. Я увидел как бы воочию свою мать и
аббатису, -- они бросали на меня взгляды, полные укоризны...
Евфимия, шурша платьем, бросилась прямо на меня, смертельно
бледная, и не сводила с меня горящих черных глаз, подняв
угрожающе свои окровавленные руки, с которых срывались и падали
капли крови, -- боже, это была кровь из смертельных ран
Гермогена,--тут я вскрикнул!.. В этот миг надо мной, громко
хлопая крыльями, пронеслись со свистом какие-то птицы, я
выстрелил вслепую в воздух, и две из них как срезанные упали к
моим ногам. "Браво!" -- крикнул стоявший неподалеку от меня
егерь, сшибая третью.
Вокруг трещали выстрелы; наконец охотники собрались,
каждый со своей добычей. Егерь рассказывал, бросая на меня
лукавые взгляды, что я громко, будто с испугу, закричал, потому
что птицы пронеслись, едва не коснувшись моей головы, а я, даже
не приложившись как следует, вслепую выстрелил, и две все-таки
упали; в темноте, говорил он, ему померещилось даже, что я
ткнул ружье куда-то совсем в сторону и все же срезал их. Старый
лесничий смеялся над тем, что меня так напугали тетерева и что
стрелял я, словно отбиваясь от них.
-- А впрочем, сударь, -- сказал он, -- я надеюсь, что вы
честный и богобоязненный охотник, а не запродавший свою душу
дьяволу браконьер, который стреляет без промаха в любую цель.
Эта, без сомнения, простодушная шутка старика поразила
меня, и даже мой удачный выстрел -- простая случайность при
моем страшно возбужденном состоянии -- до дрожи меня испугал.
Испытывая как никогда глубокое раздвоение моего "я", я
стал в своих собственных глазах существом двойственным, и меня
охватил ужас со всей его разрушительной силой.
Вернувшись домой, мы узнали от Христиана, что монах вел
себя в башне спокойно, только ни слова не говорил и не принимал
никакой пищи.
-- Дольше я не могу оставлять его у себя, -- промолвил
лесничий, -- кто поручится, что его помешательство, как по
всему видно, неизлечимое, не разразится с новой силой и он не
натворит бед в нашем доме. Завтра чуть свет Христиан с Францем
повезут его в город; донесение мое давным-давно готово, пусть
его поместят в сумасшедший дом.
Когда я очутился один в своей комнате, мне почудилось,
будто передо мной стоит Гермоген, а когда я стал вглядываться
пристальнее, он превратился в умалишенного монаха. В моем
сознании оба слились воедино и стали для меня неким
предостережением свыше, которое я услыхал как бы на краю
пропасти. Нечаянно я споткнулся о флягу, все еще валявшуюся на
полу; оказалось, что монах выпил все до последней капли, и,
таким образом, я навсегда избавился от соблазна вновь отведать
этого напитка; но даже флягу, из которой все еще исходил
дурманящий аромат, я выбросил в открытое окно далеко за ограду
дома, устраняя всякую возможность пагубного воздействия
рокового эликсира.
Мало-помалу я успокоился, и меня подбодрила мысль о том,
что душевного здоровья у меня оказалось все же больше, чем у
того монаха, -- ведь от такого же точно напитка он помешался до
полного одичания. Я чувствовал, что, едва прикоснувшись ко мне,
грозный удел миновал меня; и даже в том, что старик лесничий
принимал монаха за злосчастного Медарда, то есть за меня
самого, я видел указующий перст провидения не допускавшего меня
погрузиться в бездну безысходного отчаяния.
Не дано ли было одним лишь безумцам, которые всюду
встречались на моем пути, распознавать мой внутренний мир, все
настойчивее предостерегая меня от злого духа, который, как я
полагал, зримо являлся мне в образе грозного призрака
Художника?..
Меня непреодолимо влекло в герцогскую резиденцию. Сестра
моей названой матери, герцогиня, чей портрет мне часто
приходилось видеть, была очень похожа на аббатису; я надеялся,
что она возвратит меня в русло исполненной благочестия чистой
жизни, какая некогда была моим уделом, для чего при моем
теперешнем настроении достаточно будет одного ее взгляда и тех
воспоминаний, какие на меня неизбежно нахлынут. Я надеялся, что
случайность приведет меня к ней.
Едва забрезжило, как послышался голос лесничего,
распоряжавшегося во дворе; мне предстояло очень рано уехать
вместе с его сыном, и потому я поскорее оделся. Когда я
спустился вниз, у ворот уже стояла телега, где набросана была
солома для сиденья; привели монаха, у него было
смертельно-бледное, искаженное тревогой лицо, он безропотно
шел, куда его вели. Он не отвечал на вопросы, отказывался от
пищи и, казалось, едва замечал окружающих его людей. Его
посадили в телегу и крепко связали веревками, опасаясь
внезапного приступа бешеной ярости. Когда ему стягивали
веревками руки, лицо его судорожно перекосилось и он тихо
застонал. У меня надрывалось сердце, он стал мне родным, в его
погибели, быть может, заключалось мое спасение. Христиан и
молодой егерь сели рядом с ним. Телега тронулась, и лишь тогда
он уставился на меня с неописуемым изумлением; а когда они были
уже довольно далеко (мы вышли за ворота проводить их), он,
обернувшись назад, не отрываясь смотрел на меня.
-- Заметили вы, -- сказал старик лесничий, -- как он
впился в вас взглядом? Я полагаю, что и ваше появление в
столовой во многом способствовало внезапному приступу его
безумия; ведь даже в светлые промежутки он был невероятно робок
и все подозревал, что вдруг придет кто-нибудь посторонний и
убьет его. Вообще он ужасно боялся смерти, и я не раз
останавливал у него приступы бешенства, грозя застрелить его на
месте.
У меня сразу отлегло от сердца, когда увезли монаха, все
существо которого отражало мое "я" в чудовищных, искаженных
чертах. Я радовался своему отъезду в герцогскую резиденцию, ибо
мне думалось, что там с меня будет снято тяжкое бремя
придавившего меня Рока и там я смогу, окрепнув, свергнуть
власть опутавшей мою жизнь злой силы. После завтрака подали
опрятный, запряженный добрыми лошадьми возок лесничего.
Мне с превеликим трудом удалось навязать хозяйке немного
денег за оказанное мне гостеприимство, а обеим ее дочерям,
писаным красавицам, я подарил какие-то безделушки, случайно
оказавшиеся у меня. Вся семья так сердечно простилась со мной,
как будто я был давним другом их дома, а старик не преминул
снова подшутить над моей меткой стрельбой. С легким сердцем
тронулся я в путь.
Глава четвертая. ЖИЗНЬ ПРИ ДВОРЕ ГЕРЦОГА
Резиденция герцога была совсем непохожа на покинутый мною
торговый город. Значительно меньшая по площади, она была
правильнее разбита и красивее застроена, но пуста и малолюдна.
Некоторые улицы, вдоль которых тянулись аллеи, казались,
скорее, частью дворцового парка, чем города; все двигались тут
медленно и торжественно, а тишина редко нарушалась дребезжащим
грохотом карет. Даже в одежде местных жителей вплоть до
простолюдинов и в их манере держаться замечалось некоторое
изящество, стремление к внешнему лоску.
Дворец герцога был отнюдь не велик и не отличался
величавостью архитектурных форм, но по изяществу и
соразмерности частей был одним из прекраснейших зданий, какие
мне только случалось видеть; к нему примыкал восхитительный
парк, по приказанию либерального герцога всегда открытый для
прогулок обитателей столицы.
В гостинице, где я остановился, мне сказали, что
герцогская чета имеет обыкновение прогуливаться под вечер в
парке и многие горожане не упускают случая увидеть там своего
доброго государя. Я поспешил в парк в указанное время, и при
мне герцог и его супруга вышли из замка с небольшой свитой.
Ах!.. вскоре я глаз не мог оторвать от герцогини, до того
она была похожа на мою названую мать!
Та же величавость, то же изящество в движениях, тот же
выразительный взгляд, то же открытое чело, та же небесная
улыбка.
Но мне показалось, что она выше ростом, полнее и моложе
аббатисы. Она приветливо разговаривала с женщинами,
повстречавшимися в аллее, а тем временем герцог с живостью и
увлечением беседовал с каким-то серьезным господином.
Одежда герцогской четы, манера держаться, облик и
поведение свиты прекрасно сочетались со всей обстановкой. И
было очевидно, что столичные жители своим степенным видом,
спокойствием, непритязательней ловкостью обращения обязаны
влиянию двора. Случай свел меня с весьма общительным человеком,
который любезно отвечал на все мои вопросы и порой сдабривал
свои объяснения меткими замечаниями. Когда герцогская чета
проследовала мимо, он предложил прогуляться с ним, обещая
показать мне как приезжему многочисленные, разбитые со вкусом
уголки парка; я был этому очень рад и действительно убедился,
что повсюду царил дух изящества и изысканный вкус; однако
многие из разбросанных по парку зданий были сооружены в
античном стиле, требующем грандиозных пропорций, а зодчему
волей-неволей приходилось размениваться на мелочи. Античные
колонны, до капителей которых высокого роста мужчина мог
дотянуться рукой, были попросту смешны. В другой части парка
было воздвигнуто несколько сооружений в совсем ином, готическом
стиле, но их карликовые размеры тоже производили жалкое
впечатление. Слепое заимствование готических форм, я полагаю,
даже опаснее подражания античным образцам. Хотя очевидно, что,
созидая маленькие часовенки, архитектор, ограниченный
предписанными размерами и скудостью средств, был вынужден
