жизнь, а на смерть.
Я решил выждать нападения, а затем поразить его оружием,
на надежность которого мог вполне рассчитывать. Чужеземец как
будто не обращал на меня особенного внимания и, отвернувшись,
продолжал прерванный моим появлением разговор об искусстве.
Собеседники его заговорили о его собственных картинах, придем
более других расхваливали портрет Аврелии. Один из них
утверждал, что, хотя на первый взгляд это произведение кажется
портретом, оно может служить этюдом для картины, изображающей
святую.
Спросили моего мнения как человека, так прекрасно
описавшего достоинства картины, и тут у меня непроизвольно
вырвалось, что я представляю себе святую Розалию не иначе, как
в образе Незнакомки, запечатленной на портрете. Казалось,
художник пропустил мимо ушей мое замечание и как ни в чем не
бывало продолжал:
-- Действительно, девушка, которая со всей достоверностью
изображена на портрете, благочестивое, святое создание, в
неустанных борениях она возвышается до небесного. Я писал ее в
ту пору, когда, постигнутая ужасающим горем, она неизменно
находила утешение в религии, уповая на божественный Промысл,
что царит превыше облаков; я стремился придать ее портрету
выражение этой благостной надежды, обителью которой может быть
только душа, высоко вознесшаяся над земным.
Мало-помалу разговор начал отклоняться на другие темы;
вино в честь художника-чужеземца подавалось отменного качества,
и, выпитое в большем количестве, чем обычно, оно всех
развеселило. Каждый сумел рассказать что-нибудь забавное, и
хотя чужестранец, казалось, смеялся только внутренним смехом,
сказывавшимся в одних глазах, он умел, вовремя вставляя меткое
слово, поддержать и окрылить беседу.
Но как только Незнакомец устремлял на меня свой взор, мне
с трудом удавалось подавить в душе какое-то тревожное, жуткое
чувство, и, однако, я все более и более справлялся с тем
ужасом, который охватил было меня, когда я нынче увидел его. В
свой черед и я рассказал о пресмешном сумасброде Белькампо,
которого все знали, и мне удалось, к общему удовольствию,
выставить в таком ярком свете его чудачества, что всегда
сидевший против меня добродушный толстяк купец, хохоча до слез,
уверял, будто это самый веселый вечер в его жизни. Но когда
смех стал затихать, чужестранец неожиданно спросил:
-- А случалось вам, господа, видеть черта?
Вопрос этот приняли за вступление к забавному рассказу, и
все заверили, что еще не сподобились этой чести.
-- А я так едва-едва не сподобился! Тут, в горах, в замке
барона Ф...
Я затрепетал, но собутыльники, смеясь, кричали:
-- Дальше, дальше, не томите!
-- Всем, кому приходилось странствовать в этих горах,
конечно, известно то наводящее ужас дикое ущелье, которое
открывается путнику, когда он выходит из густого пихтового леса
к высоким нагромождениям скал и обрыву над мрачной бездной. Это
так называемое Чертово Городище, а выступ скалы вверху--Чертова
Скамья... Говорят, на нем сидел однажды граф Викторин,
замысливший недоброе, как вдруг откуда ни возьмись черт; ему
так пришлись по вкусу намерения графа, что он решил сыграть его
роль, а графа швырнул в бездну. И тут же, переодевшись
капуцином, черт явился в замок к барону; вдоволь натешившись
баронессой, он отправил ее в ад, а заодно уж зарезал безумного
сына барона, который не пожелал уважить инкогнито черта и во
всеуслышание твердил: "Это черт!" Правда, этим самым дьявол
спас душу кроткого человека от вечной погибели, уготованной ему
лукавым. А затем капуцин непостижимым образом исчез, и,
говорят, он попросту пустился наутек от Викторина, который
встал из могилы весь в крови... Как бы там ни было, но заверяю
вас, что баронесса скончалась от яда. Гермоген был предательски
убит, а вскоре, сломленный горем, умер и сам барон; Аврелия же,
та самая благочестивая девушка, портрет которой я писал в замке
как раз, когда разразились эти ужасные события, оставшись
круглой сиротой, бежала в далекий край, дабы укрыться в
монастыре бернардинок, настоятельница которого была хорошей
знакомой ее отца. Портрет этой достойной женщины вы видели в
моей галерее. Но обо всем вам гораздо обстоятельнее и красочнее
расскажет вот этот господин (он указал на меня) , который во
время происшествий находился в замке.
Все с изумлением уставились на меня, а я в гневе вскочил и
яростно крикнул:
-- Оставьте меня в покое, сударь, я никакого отношения не
имею ко всей этой нелепой чертовщине и к вашим россказням про
всякие там убийства; вы обознались, да, явно обознались!
Я был так потрясен, что не смог придать своим словам
должного оттенка равнодушия, и было слишком очевидно, как
ошеломили присутствующих таинственные речи художника и мое
страшное волнение, которое я тщетно старался скрыть. Веселье
мигом погасло, и гости, припоминая, как я, всем чужой,
постепенно втирался в их среду, стали бросать на меня
недоверчивые, настороженные взгляды...
А чужеземец встал и, как некогда в церкви капуцинов,
устремил на меня упорный, пронизывающий взгляд своих
мертвенно-живых глаз... Он не сказал ни слова, он был нем,
неподвижен, безжизнен, но от его взгляда, взгляда выходца с
того света, у меня дыбом встали волосы на голове, на лбу
выступил холодный пот и такой обуял меня ужас, что по всему
телу пробежал неудержимый трепет...
-- Прочь от меня! -- воскликнул я вне себя. -- Это ты --
сатана, это ты, убийца, совершил все эти злодеяния, но тебе не
дано никакой власти надо мной!
Все вскочили со своих мест, наперебой восклицая:
-- В чем дело? Что случилось?
Мужчины, бросив игру в общем зале, толпой ворвались в нашу
комнату, напуганные моим отчаянным воплем, а некоторые кричали:
-- Он пьян, он обезумел! Вывести его вон, вон отсюда!
Но все так же неподвижно стоял Незнакомец, не сводя с меня
глаз.
Не помня себя от бешенства и отчаяния, я выхватил из
бокового кармана нож, которым убил Гермогена, он всегда был при
мне, и ринулся на Художника, но чей-то удар сшиб меня с ног, а
Художник разразился ужасающим хохотом, гулко прокатившимся по
всему дому:
-- Брат Медард, брат Медард, нечистая у тебя игра, ступай
отсюда прочь, и да терзают тебя раскаяние, отчаяние и стыд!
Тут я почувствовал, что меня схватили, и тогда, собравшись
с духом, я вырвался, словно разъяренный бык, бросился на
сомкнувшуюся вокруг меня толпу и, опрокидывая встречных,
проложил себе путь к двери.
Я стремительно бежал по коридору, как вдруг открылась
низенькая боковая дверь и кто-то втащил меня за собой в чулан;
я не сопротивлялся: за плечами у меня бушевала погоня! Когда
толпа пронеслась мимо, меня по черной лестнице вывели во двор,
а потом под прикрытием хозяйственных служб на улицу. При свете
фонаря я наконец увидел своего спасителя -- то был сумасбродный
Белькампо.
-- У вашей милости как будто вышла какая-то неприятная
история с иноземным художником, -- заговорил он, -- я как раз
сидел в соседней комнате за стаканчиком вина, когда поднялся
шум, и решил, зная тут все углы и закоулки, спасти вас, ведь
только я один виноват во всей этой истории.
-- Как так? -- удивился я.
-- Кто в силах овладеть решающей минутой, кто
воспротивится велениям высшего духа! -- патетически воскликнул
малютка. -- Когда я вас причесывал, почтенный, у меня, comme a
L'ordinaire /Как обычно (франц.)/, вспыхнули самые возвышенные
идеи и, отдавшись необузданному порыву воображения, я не только
позабыл надлежащим образом разгладить и мягко округлить локон
гнева у вас на макушке, но оставил стоять над челом двадцать
семь волосков тревоги и ужаса, и они-то поднялись у вас дыбом
от пристального взгляда Художника, который не что иное, как
привидение, в потом склонились с жалобным стоном к локону
гнева, и он распался с шипением и треском. Я наблюдал за вами,
сударь, видел, как, пылая бешенством, вы вдруг выхватили нож,
на котором еще прежде запеклись капли крови; но напрасны усилия
отправить в подземное царство Орка выходца из Орка, ибо этот
Художник либо Агасфер -- Вечный Жид, либо Бертран де Борн, либо
Мефистофель, либо Бенвенуто Челлини, или же, наконец, апостол
Петр, короче говоря, презренный призрак, и пронять его можно
только раскаленными парикмахерскими щипцами, которые могут
придать иное направление идее, каковой он, в сущности,
является, а нет,--так искусной завивкой наэлектризованными
гребнями неких мыслей, которые он непременно должен всасывать,
чтобы питать себя как идею... Как видите, почтенный, мне,
художнику и фантазеру по преимуществу, все эти вещи нипочем,
проще помады, по поговорке, заимствованной из области моего
искусства, и она куда значительней, чем принято думать, ибо
только в помаде содержится настоящая гвоздичная эссенция.
В безумной болтовне бежавшего рядом со мной малютки было
что-то жуткое, но, когда время от времени мне бросались в глаза
его затейливые прыжки и пресмешная рожица, я не мог удержаться
от судорожного смеха. Наконец мы вошли в мой номер Белькампо
помог мне уложить вещи, и вскоре я был готов к отъезду; а когда
я сунул ему в руку несколько дукатов, он высоко подпрыгнул от
радости и воскликнул:
-- Ого, теперь у меня металл самого чистого чекана, ибо
ярко пылает напоенное кровью золото, сверкая и переливаясь
червонными лучами. Но это, сударь, шутка, к тому же
забавная--только и всего!
Последние слова он добавил, заметив, что меня изумило его
восклицание; он попросил у меня разрешения разгладить локон
гнева, подстричь покороче волоски ужаса и позволить ему взять
на память локончик любви. Я разрешил ему все это, и он с
пресмешными ужимками и кривляньями еще раз привел в порядок мою
прическу.
Под конец он схватил стилет, который я, переодеваясь,
положил на стол, и, приняв позу фехтовальщика, начал наносить
воображаемые удары.
-- Я поражаю насмерть вашего недруга, -- воскликнул
малютка, -- а так как он всего лишь отвлеченная идея, то и убит
он может быть только идеей, и я уничтожу его своими мыслями,
которые, ради большей выразительности, сопровождаю
соответствующими телодвижениями. Apage Satanas, apage, apage,
Ahasverus, alles-vous-en! /Прочь, сатана, прочь, прочь Агасфер,
убирайтесь вон! (Лат. и франц.)/ Ну вот, дело сделано,--сказал
он, отбросив стилет, тяжело переводя дыхание и утирая лоб,
словно человек, измученный тяжелой работой.
Я хотел поскорей убрать стилет и сунул было его в рукав,
как будто еще носил сутану, малютка заметил это и лукаво
ухмыльнулся. Но когда возле дома зазвучал рожок кучера почтовой
кареты, Белькампо вдруг переменил тон и позу; он вынул носовой
платок, сделал вид, будто вытирает слезы, почтительно отвесил
несколько поклонов, поцеловал мне руку и полы сюртука и начал
меня умолять:
-- Почтенный отец, отслужите две заупокойные мессы по моей
бабушке, умершей от несварения желудка, и четыре по моем отце,
умершем от вынужденного поста! Но по мне, когда я скончаюсь, --
одну еженедельно, а до этого--отпущение моих несметных
грехов... Ах, почтенный отец, в душе у меня притаился мерзкий
грешник, который нашептывает мне: "Петер Шенфельд, не будь
ослом и не верь, будто ты существуешь; в действительности ты --
это не кто другой, как я, Белькампо, а я ведь гениальная идея,
но если ты не веришь, то знай, что мне придется сразить тебя
своими острыми, как бритва, и колкими мыслями". Этому
враждебному существу, по имени Белькампо, свойственны
